Неточные совпадения
Вскоре после смерти жены он было попросился туда, но образ его жизни, нравы и его затеи так были известны в обществе, что ему, в ответ на просьбу, коротко отвечено было: «Незачем». Он пожевал губами, похандрил, потом
сделал какое-то громадное, дорогое сумасбродство и успокоился. После
того, уже промотавшись окончательно, он в Париж не порывался.
— Что
делать! Се que femme veut, Dieu le veut! [Чего хочет женщина —
того хочет Бог! (фр.)] Вчера la petite Nini [малютка Нини (фр.).] заказала Виктору обед на ферме: «Хочу, говорит, подышать свежим воздухом…» Вот и я хочу!..
— По крайней мере, можете ли вы, cousin, однажды навсегда
сделать resume: [вывод (фр.).] какие это их правила, — она указала на улицу, — в чем они состоят, и отчего
то, чем жило так много людей и так долго, вдруг нужно менять на другое, которым живут…
— Что
делать? — повторил он. — Во-первых, снять эту портьеру с окна, и с жизни тоже, и смотреть на все открытыми глазами, тогда поймете вы, отчего
те старики полиняли и лгут вам, обманывают вас бессовестно из своих позолоченных рамок…
— Что же мне
делать, cousin: я не понимаю? Вы сейчас сказали, что для
того, чтобы понять жизнь, нужно, во-первых, снять портьеру с нее. Положим, она снята, и я не слушаюсь предков: я знаю, зачем, куда бегут все эти люди, — она указала на улицу, — что их занимает, тревожит: что же нужно, во-вторых?
— Мало
делаю, или почти ничего, к стыду моему или
тех, кто меня воспитывал.
— Как же назвать
то, что ты
делаешь, — и зачем?
Они говорили между собой односложными словами. Бабушке почти не нужно было отдавать приказаний Василисе: она сама знала все, что надо
делать. А если надобилось что-нибудь экстренное, бабушка не требовала, а как будто советовала
сделать то или другое.
Кроме крупных распоряжений, у ней жизнь кишела маленькими заботами и делами.
То она заставит девок кроить, шить,
то чинить что-нибудь,
то варить, чистить. «
Делать все самой» она называла смотреть, чтоб все при ней
делали.
Правда ли это, нет ли — знали только они сами. Но правда
то, что он ежедневно являлся к ней, или к обеду, или вечером, и там кончал свой день. К этому все привыкли и дальнейших догадок на этот счет никаких не
делали.
— Что мне вам рассказывать? Я не знаю, с чего начать. Paul
сделал через княгиню предложение,
та сказала maman, maman теткам; позвали родных, потом объявили папа… Как все
делают.
В истории знала только двенадцатый год, потому что mon oncle, prince Serge, [мой дядя, князь Серж (фр.).] служил в
то время и
делал кампанию, он рассказывал часто о нем; помнила, что была Екатерина Вторая, еще революция, от которой бежал monsieur de Querney, [господин де Керни (фр.).] а остальное все… там эти войны, греческие, римские, что-то про Фридриха Великого — все это у меня путалось.
— Полноте, полноте лукавить! — перебил Кирилов, — не умеете
делать рук, а поучиться — терпенья нет! Ведь если вытянуть эту руку, она будет короче другой; уродец, в сущности, ваша красавица! Вы все шутите, а ни жизнью, ни искусством шутить нельзя!
То и другое строго: оттого немного на свете и людей и художников…
— Какая тайна? Что вы! — говорила она, возвышая голос и
делая большие глаза. — Вы употребляете во зло права кузена — вот в чем и вся тайна. А я неосторожна
тем, что принимаю вас во всякое время, без тетушек и папа…
— Ах, нет, Борис: больно! — сказал Леонтий, — иначе бы я не помнил, а
то помню, и за что. Один раз я нечаянно на твоем рисунке на обороте
сделал выписку откуда-то — для тебя же: ты взбесился! А в другой раз… ошибкой съел что-то у тебя…
Он по взглядам, какие она обращала к нему, видел, что в ней улыбаются старые воспоминания и что она не только не хоронит их в памяти, но передает глазами и ему. Но он
сделал вид, что не заметил
того, что в ней происходило.
— А твой титан — настоящий Цесарь, что: не
то же ли самое хотел
сделать?
— Ну, за это я не берусь: довольно с меня и
того, если я дам образцы старой жизни из книг, а сам буду жить про себя и для себя. А живу я тихо, скромно, ем, как видишь, лапшу… Что же
делать? — Он задумался.
— Ты напоминаешь мне Софью, кузину:
та тоже не хочет знать жизни, зато она — великолепная кукла! Жизнь достанет везде, и тебя достанет! Что ты тогда будешь
делать, не приготовленный к ней?
— Борис Павлович хотел
сделать перед обедом моцион, вероятно, зашел далеко и
тем самым поставил себя в некоторого рода невозможность поспеть… — начал оправдывать его Тит Никоныч.
Любила, чтоб к ней губернатор изредка заехал с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное лицо непременно побывало у ней и вице-губернаторша подошла, а не она к ней, после обедни в церкви поздороваться, чтоб, когда едет по городу, ни один встречный не проехал и не прошел, не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей, когда она явится в лавку, чтоб никогда никто не сказал о ней дурного слова, чтобы дома все ее слушались, до
того чтоб кучера никогда не курили трубки ночью, особенно на сеновале, и чтоб Тараска не напивался пьян, даже когда они могли бы
делать это так, чтоб она не узнала.
Она
сделала из наблюдений и опыта мудрый вывод, что всякому дается известная линия в жизни, по которой можно и должно достигать известного значения, выгод, и что всякому дана возможность сделаться (относительно) важным или богатым, а кто прозевает время и удобный случай, пренебрежет данными судьбой средствами,
тот и пеняй на себя!
Позовут ли ее одеть барышень, гладить, сбегать куда-нибудь, убрать, приготовить, купить, на кухне ли помочь: в нее всю как будто вложена какая-то молния, рукам дана цепкость, глазу верность. Она все заметит, угадает, сообразит и
сделает в одну и
ту же минуту.
Она вечно двигалась,
делала что-нибудь, и когда остановится без дела,
то руки хранят прием, по которому видно, что она только что
делала что-нибудь или собирается
делать.
— Нет, — сказала она, — чего не знаешь, так и не хочется. Вон Верочка,
той все скучно, она часто грустит, сидит, как каменная, все ей будто чужое здесь! Ей бы надо куда-нибудь уехать, она не здешняя. А я — ах, как мне здесь хорошо: в поле, с цветами, с птицами как дышится легко! Как весело, когда съедутся знакомые!.. Нет, нет, я здешняя, я вся вот из этого песочку, из этой травки! не хочу никуда. Что бы я одна
делала там в Петербурге, за границей? Я бы умерла с тоски…
— Послушайте-ка проповеди отца Василья о
том, как надо жить, что надо
делать!
А как мы живем:
делаем ли хоть половину
того, что он велит? — внушительно говорила она.
— Выпейте: готова! — сказал он, наливая рюмку и подвигая к Райскому.
Тот выпил ее медленно, без удовольствия, чтоб только
сделать компанию собеседнику.
— Вы тоже, может быть, умны… — говорил Марк, не
то серьезно, не
то иронически и бесцеремонно глядя на Райского, — я еще не знаю, а может быть, и нет, а что способны, даже талантливы, — это я вижу, — следовательно, больше вас имею права спросить, отчего же вы ничего не
делаете?
— Как не верить: ими, говорят, вымощен ад. Нет, вы ничего не
сделаете, и не выйдет из вас ничего, кроме
того, что вышло,
то есть очень мало. Много этаких у нас было и есть: все пропали или спились с кругу. Я еще удивляюсь, что вы не пьете: наши художники обыкновенно кончают этим. Это всё неудачники!
— Верно, влюблены в Марфеньку: недаром портрет пишете! Художники, как лекаря и попы, даром не любят ничего
делать. Пожалуй, не прочь и
того… увлечь девочку, сыграть какой-нибудь романчик, даже драму…
— Здешнего изделия: чем богаты,
тем и рады! — сказал, кланяясь, Марк. — Вам угодно, чтоб я согласился с верностью вашего очерка: если б я даже был стыдлив, обидчив, как вы, если б и не хотел согласиться,
то принужден бы был
сделать это. Поэтому поздравляю вас: наружно очерк верен — почти совершенно…
— И остаюсь все
тем же? — досказал Марк, — вас это удивляет? Вы ведь тоже видите себя хорошо в зеркале: согласились даже благосклонно принять прозвище неудачника, — а все-таки ничего не
делаете?
Если сам он идет по двору или по саду,
то пройти бы ему до конца, не взглянув вверх; а он начнет маневрировать, посмотрит в противоположную от ее окон сторону, оборотится к ним будто невзначай и встретит ее взгляд, иногда с затаенной насмешкой над его маневром. Или спросит о ней Марину, где она, что
делает, а если потеряет ее из вида,
то бегает, отыскивая точно потерянную булавку, и, увидевши ее, начинает разыгрывать небрежного.
Марфенька надулась, а Викентьев постоял минуты две в недоумении, почесывая
то затылок,
то брови, потом вместо
того, чтоб погладить волосы, как
делают другие, поерошил их, расстегнул и застегнул пуговицу у жилета, вскинул легонько фуражку вверх и, поймав ее, выпрыгнул из комнаты, сказавши: «Я за нотами и за книгой — сейчас прибегу…» — и исчез.
А если и бывает,
то в сфере рабочего человека, в приспособлении к делу грубой силы или грубого уменья, следовательно, дело рук, плечей, спины: и
то дело вяжется плохо, плетется кое-как; поэтому рабочий люд, как рабочий скот,
делает все из-под палки и норовит только отбыть свою работу, чтобы скорее дорваться до животного покоя.
«Нет и у меня дела, не умею я его
делать, как
делают художники, погружаясь в задачу, умирая для нее! — в отчаянии решил он. — А какие сокровища перед глазами:
то картинки жанра, Теньер, Остад — для кисти,
то быт и нравы — для пера: все эти Опенкины и… вон, вон…»
Героем дворни все-таки оставался Егорка: это был живой пульс ее. Он своего дела, которого, собственно, и не было, не
делал, «как все у нас», — упрямо мысленно добавлял Райский, — но зато совался поминутно в чужие дела. Смотришь, дугу натягивает, и сила есть: он коренастый, мускулистый, длиннорукий, как орангутанг, но хорошо сложенный малый.
То сено примется помогать складывать на сеновал: бросит охапки три и кинет вилы, начнет болтать и мешать другим.
— Это правда, — заметил Марк. — Я пошел бы прямо к делу, да
тем и кончил бы! А вот вы
сделаете то же, да будете уверять себя и ее, что влезли на высоту и ее туда же затащили — идеалист вы этакий! Порисуйтесь, порисуйтесь! Может быть, и удастся. А
то что томить себя вздохами, не спать, караулить, когда беленькая ручка откинет лиловую занавеску… ждать по неделям от нее ласкового взгляда…
Он забыл только, что вся ее просьба к нему была — ничего этого не
делать, не показывать и что ей ничего от него не нужно. А ему все казалось, что если б она узнала его,
то сама избрала бы его в руководители не только ума и совести, но даже сердца.
— А смотря по
тому, какое они впечатление на меня
делают, так и принимаю!
— Да вот
тот самый, что вы мне
сделали сейчас о турках.
Вера была невозмутимо равнодушна к нему: вот в чем он убедился и чему покорялся, по необходимости. Хотя он
сделал успехи в ее доверии и дружбе, но эта дружба была еще отрицательная, и доверие ее состояло только в
том, что она не боялась больше неприличного шпионства его за собой.
— Да неужели дружба такое корыстное чувство и друг только ценится потому, что
сделал то или другое? Разве нельзя так любить друг друга, за характер, за ум? Если б я любила кого-нибудь, я бы даже избегала одолжать его или одолжаться…
Другая причина — приезд нашего родственника Бориса Павловича Райского. Он живет теперь с нами и, на беду мою, почти не выходит из дома, так что я недели две только и
делала, что пряталась от него. Какую бездну ума, разных знаний, блеска талантов и вместе шума, или «жизни», как говорит он, привез он с собой и всем этим взбудоражил весь дом, начиная с нас,
то есть бабушки, Марфеньки, меня — и до Марфенькиных птиц! Может быть, это заняло бы и меня прежде, а теперь ты знаешь, как это для меня неловко, несносно…
Я от этого преследования чуть не захворала, не видалась ни с кем, не писала ни к кому, и даже к тебе, и чувствовала себя точно в тюрьме. Он как будто играет, может быть даже нехотя, со мной. Сегодня холоден, равнодушен, а завтра опять глаза у него блестят, и я его боюсь, как боятся сумасшедших. Хуже всего
то, что он сам не знает себя, и потому нельзя положиться на его намерения и обещания: сегодня решится на одно, а завтра
сделает другое.
Он какой-то артист: все рисует, пишет, фантазирует на фортепиано (и очень мило), бредит искусством, но, кажется, как и мы, грешные, ничего не
делает и чуть ли не всю жизнь проводит в
том, что «поклоняется красоте», как он говорит: просто влюбчив по-нашему, как, помнишь, Дашенька Семечкина, которая была однажды заочно влюблена в испанского принца, увидевши портрет его в немецком календаре, и не пропускала никого, даже настройщика Киша.
—
Сделать то, что я сказал сейчас,
то есть признаться, что ты любишь, и сказать, от кого письмо на синей бумаге! это — второй выход…
— А если я не
сделаю ни
того, ни другого? — спросила она гордо, обернувшись к нему от окна.
— Во имя
того же, во имя чего занял у вас деньги,
то есть мне нужны они, а у вас есть. И тут
то же: вы возьмете на себя, вам ничего не
сделают, а меня упекут — надеюсь, это логика!