Неточные совпадения
А Софья мало оставалась одна с ним: всегда присутствовала
то одна,
то другая старуха; редко разговор
выходил из пределов текущей жизни или родовых воспоминаний.
Я давно
вышел из опеки, а управляет все
тот же опекун — и я не знаю как.
Через неделю после
того он шел с поникшей головой за гробом Наташи,
то читая себе проклятия за
то, что разлюбил ее скоро, забывал подолгу и почасту, не берег,
то утешаясь
тем, что он не властен был в своей любви, что сознательно он никогда не огорчил ее, был с нею нежен, внимателен, что, наконец, не в нем, а в ней недоставало материала, чтоб поддержать неугасимое пламя, что она уснула в своей любви и уже никогда не
выходила из тихого сна, не будила и его, что в ней не было признака страсти, этого бича, которым подгоняется жизнь, от которой рождается благотворная сила, производительный труд…
— Нет, портрет — это слабая, бледная копия; верен только один луч ваших глаз, ваша улыбка, и
то не всегда: вы редко так смотрите и улыбаетесь, как будто боитесь. Но иногда это мелькнет; однажды мелькнуло, и я поймал, и только намекнул на правду, и уж смотрите, что
вышло. Ах, как вы были хороши тогда!
— Да, — сказала потом вполголоса, — не
тем будь помянута покойница, а она виновата! Она тебя держала при себе, шептала что-то, играла на клавесине да над книжками плакала. Вот что и
вышло: петь да рисовать!
— Здесь, здесь, сейчас! — отозвался звонкий голос Марфеньки из другой комнаты, куда она
вышла, и она впорхнула, веселая, живая, резвая с улыбкой, и вдруг остановилась. Она глядела
то на бабушку,
то на Райского, в недоумении. Бабушка сильно расходилась.
Она порицала и осмеивала подруг и знакомых, когда они увлекались, живо и с удовольствием расскажет всем, что сегодня на заре застали Лизу, разговаривающую с письмоводителем чрез забор в саду, или что вон к
той барыне (и имя, отчество и фамилию скажет) ездит все барин в карете и
выходит от нее часу во втором ночи.
Она прозвала его женихом и, смеясь, обещала написать к нему, когда придет время
выходить замуж. Он принял это не шутя. С
тем они и расстались.
Вон Алексея Петровича три губернатора гнали, именье было в опеке, дошло до
того, что никто взаймы не давал, хоть по миру ступай: а теперь выждал, вытерпел, раскаялся — какие были грехи — и
вышел в люди.
— Ты, никак, с ума сошел: поучись-ка у бабушки жить. Самонадеян очень. Даст тебе когда-нибудь судьба за это «непременно»! Не говори этого! А прибавляй всегда: «хотелось бы», «Бог даст, будем живы да здоровы…» А
то судьба накажет за самонадеянность: никогда не
выйдет по-твоему…
Дворня с ужасом внимала этому истязанию, вопли дошли до слуха барыни. Она с тревогой
вышла на балкон: тут жертва супружеского гнева предстала перед ней с
теми же воплями, жалобами и клятвами, каких был свидетелем Райский.
—
Выйти замуж? Да, вы мне говорили, и бабушка часто намекает на
то же, но…
Открытое, как будто дерзкое лицо далеко
выходило вперед. Черты лица не совсем правильные, довольно крупные, лицо скорее худощавое, нежели полное. Улыбка, мелькавшая по временам на лице, выражала не
то досаду, не
то насмешку, но не удовольствие.
Райский последовал, хотя не так проворно, его примеру, и оба
тем же путем, через садик, и перелезши опять через забор,
вышли на улицу.
— Как не верить: ими, говорят, вымощен ад. Нет, вы ничего не сделаете, и не
выйдет из вас ничего, кроме
того, что
вышло,
то есть очень мало. Много этаких у нас было и есть: все пропали или спились с кругу. Я еще удивляюсь, что вы не пьете: наши художники обыкновенно кончают этим. Это всё неудачники!
— Так это за
то, что у меня деньжонки водятся да дом есть, и надо замуж
выходить: богадельня, что ли, ему достался мой дом? И дом не мой, а твой. И он сам не беден…
Яков с Кузьмой провели утро в слободе, под гостеприимным кровом кабака. Когда они
выходили из кабака,
то Кузьма принимал чрезвычайно деловое выражение лица, и чем ближе подходил к дому,
тем строже и внимательнее смотрел вокруг, нет ли беспорядка какого-нибудь, не валяется ли что-нибудь лишнее, зря, около дома, трогал замок у ворот, цел ли он. А Яков все искал по сторонам глазами, не покажется ли церковный крест вдалеке, чтоб помолиться на него.
Из дома
выходить для нее было наказанием; только в церковь ходила она, и
то стараясь робко, как-то стыдливо, пройти через улицу, как будто боялась людских глаз. Когда ее спрашивали, отчего она не
выходит, она говорила, что любит «домовничать».
Но и
то хорошо, и
то уже победа, что он чувствовал себя покойнее. Он уже на пути к новому чувству, хотя новая Вера не
выходила у него из головы, но это новое чувство тихо и нежно волновало и покоило его, не терзая, как страсть, дурными мыслями и чувствами.
Другая причина — приезд нашего родственника Бориса Павловича Райского. Он живет теперь с нами и, на беду мою, почти не
выходит из дома, так что я недели две только и делала, что пряталась от него. Какую бездну ума, разных знаний, блеска талантов и вместе шума, или «жизни», как говорит он, привез он с собой и всем этим взбудоражил весь дом, начиная с нас,
то есть бабушки, Марфеньки, меня — и до Марфенькиных птиц! Может быть, это заняло бы и меня прежде, а теперь ты знаешь, как это для меня неловко, несносно…
— Была бы несчастнейшее создание — верю, бабушка, — и потому, если Марфенька пересказала вам мой разговор,
то она должна была также сказать, что я понял ее и что последний мой совет был — не
выходить из вашей воли и слушаться отца Василья…
— Да, за гибкость, за податливость, за
то, что
тот не
выходит из его воли.
«Я сделал все, что мог, все, что мог! — твердил он, — но
вышло не
то, что нужно…» — шепнул он со вздохом.
«Добро бы Вера, а
то Марфенька, как Кунигунда… тоже в саду!.. Точно на смех
вышло: это „судьба“ забавляется!..»
Райский пошел опять туда, где оставил мальчишек. За ним шел и Марк. Они прошли мимо
того места, где купался Шарль. Райский хотел было пройти мимо, но из кустов, навстречу им,
вышел француз, а с другой стороны, по тропинке, приближалась Ульяна Андреевна, с распущенными, мокрыми волосами.
— Высекли, стали добираться — отчего? На старшего показал. А
тот забрался в девичью да горничным целый вечер проповедовал, что глупо есть постное, что Бога нет и что замуж
выходить нелепо…
Он перебирал каждый ее шаг, как судебный следователь, и
то дрожал от радости,
то впадал в уныние и
выходил из омута этого анализа ни безнадежнее, ни увереннее, чем был прежде, а все с
той же мучительной неизвестностью, как купающийся человек, который, думая, что нырнул далеко, выплывает опять на прежнем месте.
«Что, если и с романом
выйдет у меня
то же самое!.. — задумывался он. — Но теперь еще — не до романа: это после, после, а теперь — Вера на уме, страсть, жизнь, не искусственная, а настоящая!»
Тушин наведался о Вере и был как будто поражен ее нездоровьем и
тем, что она не
вышла к обеду. Он был заметно взволнован.
Татьяна Марковна стала подозрительно смотреть и на Тушина, отчего это он вдруг так озадачен
тем, что Веры нет. Ее отсутствие между гостями — не редкость; это случалось при нем прежде, но никогда не поражало его. «Что стало со вчерашнего вечера с Верой?» — не
выходило у ней из головы.
Она готовилась пока разделить с сестрой ее труды — лишь только, так или иначе,
выйдет из этой тяжкой борьбы с Марком, которая кончилась наконец недавно, не победой
того или другого, а взаимным поражением и разлукой навсегда.
Он
вышел от нее, когда стал брезжиться день. Когда он кончил, она встала, выпрямилась медленно, с напряжением, потом так же медленно опустила опять плечи и голову, стоя, опершись рукой о стол. Из груди ее вырвался не
то вздох, не
то стон.
«Это не бабушка!» — с замиранием сердца, глядя на нее, думал он. Она казалась ему одною из
тех женских личностей, которые внезапно из круга семьи
выходили героинями в великие минуты, когда падали вокруг тяжкие удары судьбы и когда нужны были людям не грубые силы мышц, не гордость крепких умов, а силы души — нести великую скорбь, страдать, терпеть и не падать!
Все пришло в прежний порядок. Именины Веры, по ее желанию, прошли незаметно. Ни Марфенька, ни Викентьевы не приехали с
той стороны. К ним послан был нарочный сказать, что Вера Васильевна не так здорова и не
выходит из комнаты.
Вера, узнав, что Райский не
выходил со двора, пошла к нему в старый дом, куда он перешел с
тех пор, как Козлов поселился у них, с
тем чтобы сказать ему о новых письмах, узнать, как он примет это, и, смотря по этому, дать ему понять, какова должна быть его роль, если бабушка возложит на него видеться с Марком.
Вера успокоилась с этой стороны и мысленно перенеслась с Тушиным в беседку, думая с тоской и замиранием сердца от страха о
том: «Не
вышло бы чего-нибудь! Если б этим кончилось! Что там теперь делается!»
— Брат, — сказала она, — ты рисуешь мне не Ивана Ивановича: я знаю его давно, — а самого себя. Лучше всего
то, что сам не подозреваешь, что
выходит недурно и твой собственный портрет. И меня тут же хвалишь, что угадала в Тушине человека! Но это нетрудно! Бабушка его тоже понимает и любит, и все здесь…
— Старый вор Тычков отмстил нам с тобой! Даже и обо мне где-то у помешанной женщины откопал историю… Да ничего не
вышло из
того… Люди к прошлому равнодушны, — а я сама одной ногой в гробу и о себе не забочусь. Но Вера…
— Вот видите, без моего «ума и сердца», сами договорились до правды, Иван Иванович! Мой «ум и сердце» говорили давно за вас, да не судьба! Стало быть, вы из жалости взяли бы ее теперь, а она
вышла бы за вас — опять скажу — ради вашего… великодушия…
Того ли вы хотите? Честно ли и правильно ли это и способны ли мы с ней на такой поступок? Вы знаете нас…
Она рассчитывала на покорность самого сердца: ей казалось невозможным, любя Ивана Ивановича как человека, как друга, не полюбить его как мужа, но чтоб полюбить так, надо прежде
выйти замуж,
то есть начать прямо с цели.
— Опять ты — «непременно»! — вмешалась Татьяна Марковна, — не знаю, что ты там затеваешь, а если сказал «непременно»,
то ничего и не
выйдет!