Неточные совпадения
— Да, Дон-Жуан, пустой человек:
так, что
ли, по-вашему?
— По крайней мере, можете
ли вы, cousin, однажды навсегда сделать resume: [вывод (фр.).] какие это их правила, — она указала на улицу, — в чем они состоят, и отчего то, чем жило
так много людей и
так долго, вдруг нужно менять на другое, которым живут…
Он
так и говорит со стены: «Держи себя достойно», — чего: человека, женщины, что
ли? нет, — «достойно рода, фамилии», и если, Боже сохрани, явится человек с вчерашним именем, с добытым собственной головой и руками значением — «не возводи на него глаз, помни, ты носишь имя Пахотиных!..» Ни лишнего взгляда, ни смелой, естественной симпатии…
— Говоря о себе, не ставьте себя наряду со мной, кузина: я урод, я… я… не знаю, что я
такое, и никто этого не знает. Я больной, ненормальный человек, и притом я отжил, испортил, исказил… или нет, не понял своей жизни. Но вы цельны, определенны, ваша судьба
так ясна, и между тем я мучаюсь за вас. Меня терзает, что даром уходит жизнь, как река, текущая в пустыне… А то
ли суждено вам природой? Посмотрите на себя…
— А другие, а все? — перебил он, — разве
так живут? Спрашивали
ли вы себя, отчего они терзаются, плачут, томятся, а вы нет? Отчего другим по три раза в день приходится тошно жить на свете, а вам нет? Отчего они мечутся, любят и ненавидят, а вы нет!..
— Как это вы делали, расскажите!
Так же сидели, глядели на все покойно,
так же, с помощью ваших двух фей, медленно одевались, покойно ждали кареты, чтоб ехать туда, куда рвалось сердце? не вышли ни разу из себя, тысячу раз не спросили себя мысленно, там
ли он, ждет
ли, думает
ли? не изнемогли ни разу, не покраснели от напрасно потерянной минуты или от счастья, увидя, что он там? И не сбежала краска с лица, не являлся ни испуг, ни удивление, что его нет?
Райский расплакался, его прозвали «нюней». Он приуныл, три дня ходил мрачный,
так что узнать нельзя было: он
ли это? ничего не рассказывал товарищам, как они ни приставали к нему.
Он чувствовал и понимал, что он не лежебока и не лентяй, а что-то другое, но чувствовал и понимал он один, и больше никто, — но не понимал, что же он
такое именно, и некому было растолковать ему это, и разъяснить, нужно
ли ему учить математику или что-нибудь другое.
— Черт знает что выдумал! Кто ж тебя пустит? Ты знаешь
ли, что
такое артист? — спросил он.
Потом бежал на Волгу, садился на обрыв или сбегал к реке, ложился на песок, смотрел за каждой птичкой, за ящерицей, за букашкой в кустах, и глядел в себя, наблюдая, отражается
ли в нем картина, все
ли в ней
так же верно и ярко, и через неделю стал замечать, что картина пропадает, бледнеет и что ему как будто уже… скучно.
— Я радуюсь, кузина, а не смеюсь: не правда
ли, вы жили тогда, были счастливы, веселы, — не
так, как после, как теперь!..
«Знаете
ли, кто он
такой, ваш учитель? — сказала maman.
Для нее любить — значило дышать, жить, не любить — перестать дышать и жить. На вопросы его: «Любишь
ли? Как?» — она, сжав ему крепко шею и стиснув зубы, по-детски отвечала: «Вот
так!» А на вопрос: «Перестанешь
ли любить?» — говорила задумчиво: «Когда умру,
так перестану».
Она любила, ничего не требуя, ничего не желая, приняла друга, как он есть, и никогда не представляла себе, мог
ли бы или должен
ли бы он быть иным? бывает
ли другая любовь или все
так любят, как она?
Он видел, что заронил в нее сомнения, что эти сомнения — гамлетовские. Он читал их у ней в сердце: «В самом
ли деле я живу
так, как нужно? Не жертвую
ли я чем-нибудь живым, человеческим, этой мертвой гордости моего рода и круга, этим приличиям? Ведь надо сознаться, что мне иногда бывает скучно с тетками, с папа и с Catherine… Один только cousin Райский…»
— А! — поймал ее Райский, — не из сострадания
ли вы
так неприступны!.. Вы боитесь бросить лишний взгляд, зная, что это никому не пройдет даром. Новая изящная черта! Самоуверенность вам к лицу. Эта гордость лучше родовой спеси: красота — это сила, и гордость тут имеет смысл.
«Спросить, влюблены
ли вы в меня — глупо,
так глупо, — думал он, — что лучше уеду, ничего не узнав, а ни за что не спрошу… Вот, поди ж ты: „выше мира и страстей“, а хитрит, вертится и ускользает, как любая кокетка! Но я узнаю! брякну неожиданно, что у меня бродит в душе…»
— А! вы защищаете его — поздравляю!
Так вот на кого упали лучи с высоты Олимпа! Кузина! кузина! на ком вы удостоили остановить взоры! Опомнитесь, ради Бога! Вам
ли, с вашими высокими понятиями, снизойти до какого-то безвестного выходца, может быть самозванца-графа…
— И тут вы остались верны себе! — возразил он вдруг с радостью, хватаясь за соломинку, — завет предков висит над вами: ваш выбор пал все-таки на графа! Ха-ха-ха! — судорожно засмеялся он. — А остановили
ли бы вы внимание на нем, если б он был не граф? Делайте, как хотите! — с досадой махнул он рукой. — Ведь… «что мне за дело»? — возразил он ее словами. — Я вижу, что он, этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны, какого-то трепета, уже тронул, пошевелил и… и… да, да?
Она то смеялась, то хмурилась, глядела
так свежо и бодро, как это утро, наблюдая, всем
ли поровну достается, не подскакивает
ли галка, не набралось
ли много воробьев.
— Ничего, бабушка. Я даже забывал, есть
ли оно, нет
ли. А если припоминал,
так вот эти самые комнаты, потому что в них живет единственная женщина в мире, которая любит меня и которую я люблю… Зато только ее одну и больше никого… Да вот теперь полюблю сестер, — весело оборотился он, взяв руку Марфеньки и целуя ее, — все полюблю здесь — до последнего котенка!
—
Так у вас еще не выходят девушки, а отдают их — бабушка! Есть
ли смысл в этом…
— Ну, добро, посмотрим, посмотрим, — сказала она, — если не женишься сам,
так как хочешь, на свадьбу подари им кружева, что
ли: только чтобы никто не знал, пуще всего Нил Андреич… надо втихомолку…
— Позвольте… не он
ли у председателя учит детей?
Так он там и живет: бравый
такой из себя…
— Кто? — повторил Козлов, — учитель латинского и греческого языков. Я
так же нянчусь с этими отжившими людьми, как ты с своими никогда не жившими идеалами и образами. А ты кто? Ведь ты художник, артист? Что же ты удивляешься, что я люблю какие-нибудь образцы? Давно
ли художники перестали черпать из древнего источника…
— Фи, — сделала Полина Карповна, — станут
ли «они» кушать
такие неделикатные блюда?
— Что же это
такое? Цыган, что
ли, ты? — с удивлением сказала бабушка.
— Обедать, где попало, лапшу, кашу? не прийти домой…
так, что
ли? Хорошо же: вот я буду уезжать в Новоселово, свою деревушку, или соберусь гостить к Анне Ивановне Тушиной, за Волгу: она давно зовет, и возьму все ключи, не велю готовить, а ты вдруг придешь к обеду: что ты скажешь?
— Может
ли быть, чтоб человек
так пропал, из-за других, потому что захотели погубить?
Не зевай, смотри за собой: упал,
так вставай на ноги да смотри, нет
ли лукавства за самим?
— Что это ты не уймешься, Савелий? — начала бабушка выговаривать ему. — Долго
ли до греха? Ведь ты
так когда-нибудь ударишь, что и дух вон, а проку все не будет.
Марина была не то что хороша собой, а было в ней что-то втягивающее, раздражающее, нельзя назвать, что именно, что привлекало к ней многочисленных поклонников: не то скользящий быстро по предметам, ни на чем не останавливающийся взгляд этих изжелта-серых лукавых и бесстыжих глаз, не то какая-то нервная дрожь плеч и бедр и подвижность, игра во всей фигуре, в щеках и в губах, в руках; легкий, будто летучий, шаг, широкая
ли, внезапно все лицо и ряд белых зубов освещавшая улыбка, как будто к нему вдруг поднесут в темноте фонарь,
так же внезапно пропадающая и уступающая место слезам, даже когда нужно, воплям — бог знает что!
— Да, да; правда? Oh, nous nous convenons! [О, как мы подходим друг к другу! (фр.)] Что касается до меня, я умею презирать свет и его мнения. Не правда
ли, это заслуживает презрения? Там, где есть искренность, симпатия, где люди понимают друг друга, иногда без слов, по одному
такому взгляду…
Он дал себе слово объяснить, при первом удобном случае, окончательно вопрос, не о том, что
такое Марфенька: это было слишком очевидно, а что из нее будет, — и потом уже поступить в отношении к ней, смотря по тому, что окажется после объяснения. Способна
ли она к дальнейшему развитию или уже дошла до своих геркулесовых столпов?
–…если я вас до сих пор не выбросил за окошко, — договорил за него Марк, — то вы обязаны этим тому, что вы у меня под кровом!
Так, что
ли, следует дальше? Ха, ха, ха!
«Что он
такое? — думал Райский, тоже зевая, — витает, как птица или бездомная, бесприютная собака без хозяина, то есть без цели! Праздный
ли это, затерявшийся повеса, заблудшая овца, или…»
— Барыня прислала: не покушаете
ли варенья? — сказала она. — А вот и перина: если Марк Иваныч проснутся,
так вот легли бы на перине?
«Что это значит: не научилась, что
ли, она еще бояться и стыдиться, по природному неведению, или хитрит, притворяется? — думал он, стараясь угадать ее, — ведь я все-таки новость для нее.
— Есть
ли такой ваш двойник, — продолжал он, глядя на нее пытливо, — который бы невидимо ходил тут около вас, хотя бы сам был далеко, чтобы вы чувствовали, что он близко, что в нем носится частица вашего существования, и что вы сами носите в себе будто часть чужого сердца, чужих мыслей, чужую долю на плечах, и что не одними только своими глазами смотрите на эти горы и лес, не одними своими ушами слушаете этот шум и пьете жадно воздух теплой и темной ночи, а вместе…
— Тогда только, — продолжал он, стараясь объяснить себе смысл ее лица, — в этом во всем и есть значение, тогда это и роскошь, и счастье. Боже мой, какое счастье! Есть
ли у вас здесь
такой двойник, — это другое сердце, другой ум, другая душа, и поделились
ли вы с ним, взамен взятого у него, своей душой и своими мыслями!.. Есть
ли?
— Хвастунья! «Я никому не обязана, никому не кланяюсь, никого не боюсь: я горда!..» —
так, что
ли?
— Вера Васильевна: вы воротились, ах, какое счастье! Vous nous manquiez! [Нам вас
так недоставало! (фр.)] Посмотрите, ваш cousin в плену, не правда
ли, как лев в сетях! Здоровы
ли вы, моя милая, как поправились, пополнели…
—
Так это за то, что у меня деньжонки водятся да дом есть, и надо замуж выходить: богадельня, что
ли, ему достался мой дом? И дом не мой, а твой. И он сам не беден…
— Дайте срок! — остановила Бережкова. — Что это вам не сидится? Не успели носа показать, вон еще и лоб не простыл, а уж в ногах у вас
так и зудит? Чего вы хотите позавтракать: кофе, что
ли, или битого мяса? А ты, Марфенька, поди узнай, не хочет
ли тот… Маркушка… чего-нибудь? Только сама не показывайся, а Егорку пошли узнать…
— Кто тебе позволит
так проказничать? — строго заметила бабушка. — А вы что это, в своем
ли уме: девушке на лошади ездить!
— И хорошо сделала, и всегда
так делай! Мало
ли что он наговорит, братец твой! Видишь что: смущать вздумал девочку!
— Вот мой салон: садитесь на постель, а я на стул, — приглашал Марк. — Скинемте сюртуки, здесь адская духота. Не церемоньтесь, тут нет дам: скидайте, вот
так. Да не хотите
ли чего-нибудь. У меня, впрочем, ничего нет. А если не хотите вы,
так дайте мне сигару. Одно молоко есть, яйца…
—
Так, хочется посмотреть, впору
ли вам. Пожалуйста, наденьте: ну, чего вам стоит?
— Ну,
так останьтесь
так. Вы ведь недолго проносите свое пальто, а мне оно года на два станет. Впрочем — рады вы, нет
ли, а я его теперь с плеч не сниму, — разве украдете у меня.
— Нет, нет: бабушка и
так недовольна моею ленью. Когда она ворчит,
так я кое-как еще переношу, а когда она молчит, косо поглядывает на меня и жалко вздыхает, — это выше сил… Да вот и Наташа. До свидания, cousin. Давай сюда, Наташа, клади на стол: все
ли тут?