Неточные совпадения
Он принадлежал Петербургу и свету, и его трудно было бы представить себе где-нибудь в другом городе, кроме Петербурга, и в другой сфере, кроме света, то есть известного высшего слоя петербургского населения, хотя у него есть и служба, и свои дела, но его чаще всего встречаешь в большей части гостиных,
утром —
с визитами, на обедах, на вечерах: на последних всегда за картами.
Теперь он состоял при одном из них по особым поручениям. По
утрам являлся к нему в кабинет, потом к жене его в гостиную и действительно исполнял некоторые ее поручения, а по вечерам в положенные дни непременно составлял партию,
с кем попросят. У него был довольно крупный чин и оклад — и никакого дела.
Зато внизу, у Николая Васильевича, был полный беспорядок. Старые предания мешались там
с следами современного комфорта. Подле тяжелого буля стояла откидная кушетка от Гамбса, высокий готический камин прикрывался ширмами
с картинами фоблазовских нравов, на столах часто
утро заставало остатки ужина, на диване можно было найти иногда женскую перчатку, ботинку, в уборной его — целый магазин косметических снадобьев.
Так было до воскресенья. А в воскресенье Райский поехал домой, нашел в шкафе «Освобожденный Иерусалим» в переводе Москотильникова, и забыл об угрозе, и не тронулся
с дивана, наскоро пообедал, опять лег читать до темноты. А в понедельник
утром унес книгу в училище и тайком, торопливо и
с жадностью, дочитывал и, дочитавши, недели две рассказывал читанное то тому, то другому.
Но через неделю товарищи встанут в одно прекрасное
утро,
с восторженными речами о фениксе подойдут к Райскому, а он расхохочется.
Двор был полон всякой домашней птицы, разношерстных собак.
Утром уходили в поле и возвращались к вечеру коровы и козел
с двумя подругами. Несколько лошадей стояли почти праздно в конюшнях.
В доме, заслышав звон ключей возвращавшейся со двора барыни, Машутка проворно сдергивала
с себя грязный фартук,
утирала чем попало, иногда барским платком, а иногда тряпкой, руки. Поплевав на них, она крепко приглаживала сухие, непокорные косички, потом постилала тончайшую чистую скатерть на круглый стол, и Василиса, молчаливая, серьезная женщина, ровесница барыни, не то что полная, а рыхлая и выцветшая телом женщина, от вечного сиденья в комнате, несла кипящий серебряный кофейный сервиз.
Когда
утром убирали со стола кофе, в комнату вваливалась здоровая баба,
с необъятными красными щеками и вечно смеющимся — хоть бей ее — ртом: это нянька внучек, Верочки и Марфеньки. За ней входила лет двенадцати девчонка, ее помощница. Приводили детей завтракать в комнату к бабушке.
Райский
с раннего
утра сидит за портретом Софьи, и не первое
утро сидит он так. Он измучен этой работой. Посмотрит на портрет и вдруг
с досадой набросит на него занавеску и пойдет шагать по комнате, остановится у окна, посвистит, побарабанит пальцами по стеклам, иногда уйдет со двора и бродит угрюмый, недовольный.
— Не устал ли ты
с дороги? Может быть, уснуть хочешь: вон ты зеваешь? — спросила она, — тогда оставим до
утра.
Райский тоже, увидя свою комнату, следя за бабушкой, как она чуть не сама делала ему постель, как опускала занавески, чтоб
утром не беспокоило его солнце, как заботливо расспрашивала, в котором часу его будить, что приготовить — чаю или кофе поутру, масла или яиц, сливок или варенья, — убедился, что бабушка не все угождает себе этим, особенно когда она попробовала рукой, мягка ли перина, сама поправила подушки повыше и велела поставить графин
с водой на столик, а потом раза три заглянула, спит ли он, не беспокойно ли ему, не нужно ли чего-нибудь.
Он по
утрам с удовольствием ждал, когда она, в холстинковой блузе, без воротничков и нарукавников, еще
с томными, не совсем прозревшими глазами, не остывшая от сна, привставши на цыпочки, положит ему руку на плечо, чтоб разменяться поцелуем, и угощает его чаем, глядя ему в глаза, угадывая желания и бросаясь исполнять их. А потом наденет соломенную шляпу
с широкими полями, ходит около него или под руку
с ним по полю, по садам — и у него кровь бежит быстрее, ему пока не скучно.
Он пожимал плечами, как будто озноб пробегал у него по спине, морщился и, заложив руки в карманы, ходил по огороду, по саду, не замечая красок
утра, горячего воздуха, так нежно ласкавшего его нервы, не смотрел на Волгу, и только тупая скука грызла его. Он
с ужасом видел впереди ряд длинных, бесцельных дней.
— Нет, — начал он, — есть ли кто-нибудь,
с кем бы вы могли стать вон там, на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть
утро или вечер, или всю ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать, о чем молчит другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот что!
Яков
с Кузьмой провели
утро в слободе, под гостеприимным кровом кабака. Когда они выходили из кабака, то Кузьма принимал чрезвычайно деловое выражение лица, и чем ближе подходил к дому, тем строже и внимательнее смотрел вокруг, нет ли беспорядка какого-нибудь, не валяется ли что-нибудь лишнее, зря, около дома, трогал замок у ворот, цел ли он. А Яков все искал по сторонам глазами, не покажется ли церковный крест вдалеке, чтоб помолиться на него.
Наконец, на четвертый или пятый день после разговора
с ней, он встал часов в пять
утра. Солнце еще было на дальнем горизонте, из сада несло здоровою свежестью, цветы разливали сильный запах, роса блистала на траве.
Утром он чувствовал себя всегда бодрее и мужественнее для всякой борьбы:
утро приносит
с собою силу, целый запас надежд, мыслей и намерений на весь день: человек упорнее налегает на труд, мужественнее несет тяжесть жизни.
В доме было тихо, вот уж и две недели прошли со времени пари
с Марком, а Борис Павлыч не влюблен, не беснуется, не делает глупостей и в течение дня решительно забывает о Вере, только вечером и
утром она является в голове, как по зову.
У ней сильно задрожал от улыбки подбородок, когда он сам остроумно сравнил себя
с выздоровевшим сумасшедшим, которого уже не боятся оставлять одного, не запирают окон в его комнате, дают ему нож и вилку за обедом, даже позволяют самому бриться, — но все еще у всех в доме памятны недавние сцены неистовства, и потому внутренне никто не поручится, что в одно прекрасное
утро он не выскочит из окна или не перережет себе горла.
К вечеру весь город знал, что Райский провел
утро наедине
с Полиной Карповной, что не только шторы были опущены, даже ставни закрыты, что он объяснился в любви, умолял о поцелуе, плакал — и теперь страдает муками любви.
— Слопали! —
с изумлением произнесла она, ударив себя по бедрам и глядя, как проворно уходили Яков и Егорка, оглядываясь на нее, как волки. — Что я
утром к завтраку подам?!
«Как остеречь тебя? „Перекрестите!“ говорит, — вспоминала она со страхом свой шепот
с Верой. — Как узнать, что у ней в душе?
Утро вечера мудренее, а теперь лягу…» — подумала потом.
В доме, в девичьей, в кабинете бабушки, даже в гостиной и еще двух комнатах, расставлялись столы
с шитьем белья. Готовили парадную постель, кружевные подушки, одеяло. По
утрам ходили портнихи, швеи.
— Ну, и проснулась, — и
с полчаса все тряслась, хотела кликнуть Федосью, да боялась пошевелиться — так до
утра и не спала. Уж пробило семь, как я заснула.
— Нельзя ли прислать косыночку завтра? — шептала она ему, — мы
утром с Николаем Андреичем на Волгу уйдем… она понадобится…
Через день пришел
с Волги
утром рыбак и принес записку от Веры
с несколькими ласковыми словами. Выражения: «милый брат», «надежды на лучшее будущее», «рождающаяся искра нежности, которой не хотят дать ходу» и т. д., обдали Райского искрами счастья.
Райский по
утрам опять начал вносить заметки в программу своего романа, потом шел навещать Козлова, заходил на минуту к губернатору и еще к двум, трем лицам в городе,
с которыми успел покороче познакомиться. А вечер проводил в саду, стараясь не терять из вида Веры, по ее просьбе, и прислушиваясь к каждому звуку в роще.
Весь дом смотрел парадно, только Улита, в это
утро глубже, нежели в другие дни, опускалась в свои холодники и подвалы и не успела надеть ничего, что делало бы ее непохожею на вчерашнюю или завтрашнюю Улиту. Да повара почти
с зарей надели свои белые колпаки и не покладывали рук, готовя завтрак, обед, ужин — и господам, и дворне, и приезжим людям из-за Волги.
Бабушка, отдав приказания
с раннего
утра, в восемь часов сделала свой туалет и вышла в залу к гостье и будущей родне своей, в полном блеске старческой красоты,
с сдержанным достоинством барыни и
с кроткой улыбкой счастливой матери и радушной хозяйки.
— Поздравляю
с новорожденной! — заговорила Вера развязно, голосом маленькой девочки, которую научила нянька — что сказать мамаше
утром в день ее ангела, поцеловала руку у бабушки — и сама удивилась про себя, как память подсказала ей, что надо сказать, как язык выговорил эти слова! — Пустое! ноги промочила вчера, голова болит! —
с улыбкой старалась договорить она.
Полины Карповны не было. Она сказалась больною, прислала Марфеньке цветы и деревья
с зеленью. Райский заходил к ней
утром сам, чтобы как-нибудь объяснить вчерашнюю свою сцену
с ней и узнать, не заметила ли она чего-нибудь. Но она встретила его
с худо скрываемым, под видом обидчивости, восторгом, хотя он прямо сказал ей, что обедал накануне не дома, в гостях — там много пили — и он выпил лишнюю рюмку — и вот «до чего дошел»!
Он простился
с ней и так погнал лошадей
с крутой горы, что чуть сам не сорвался
с обрыва. По временам он, по привычке, хватался за бич, но вместо его под руку попадали ему обломки в кармане; он разбросал их по дороге. Однако он опоздал переправиться за Волгу, ночевал у приятеля в городе и уехал к себе рано
утром.
Она открыла ящик, достала оттуда запечатанное письмо на синей бумаге, которое прислал ей Марк рано
утром через рыбака. Она посмотрела на него
с минуту, подумала — и решительно бросила опять нераспечатанным в стол.
Утром рано Райский, не ложившийся спать, да Яков
с Василисой видели, как Татьяна Марковна, в чем была накануне и
с открытой головой,
с наброшенной на плечи турецкой шалью, пошла из дому, ногой отворяя двери, прошла все комнаты, коридор, спустилась в сад и шла, как будто бронзовый монумент встал
с пьедестала и двинулся, ни на кого и ни на что не глядя.
Вера была не в лучшем положении. Райский поспешил передать ей разговор
с бабушкой, — и когда, на другой день, она, бледная, измученная,
утром рано послала за ним и спросила: «Что бабушка?» — он, вместо ответа, указал ей на Татьяну Марковну, как она шла по саду и по аллеям в поле.
Райский совсем потерял голову и наконец решился пригласить старого доктора, Петра Петровича, и намекнуть ему о расстройстве Веры, не говоря, конечно, о причине. Он
с нетерпением ждал только
утра и беспрестанно ходил от Веры к Татьяне Марковне, от Татьяны Марковны к Вере.
Она ушла, очень озабоченная, и
с другого дня послушно начала исполнять новое обещание, со вздохом отворачивая нос от кипящего кофейника, который носила по
утрам барыне.
На другой день,
с раннего
утра, весь дом поднялся на ноги — провожать гостя.
В Дрездене он
с Кириловым все
утра проводил в галерее — да изредка бывал в театре. Райский торопил Кирилова ехать дальше, в Голландию, потом в Англию и в Париж. Но Кирилов уперся и в Англию не поехал.