Неточные совпадения
Смышленый взгляд, неглупые губы, смугло-желтоватый цвет лица, красиво подстриженные,
с сильной проседью, волосы на
голове и бакенбардах, умеренные движения, сдержанная речь и безукоризненный костюм — вот его наружный портрет.
— А все-таки каждый день сидеть
с женщиной и болтать!.. — упрямо твердил Аянов, покачивая
головой. — Ну о чем, например, ты будешь говорить хоть сегодня? Чего ты хочешь от нее, если ее за тебя не выдадут?
В доме тянулась бесконечная анфилада обитых штофом комнат; темные тяжелые резные шкафы,
с старым фарфором и серебром, как саркофаги, стояли по стенам
с тяжелыми же диванами и стульями рококо, богатыми, но жесткими, без комфорта. Швейцар походил на Нептуна; лакеи пожилые и молчаливые, женщины в темных платьях и чепцах. Экипаж высокий,
с шелковой бахромой, лошади старые, породистые,
с длинными шеями и спинами,
с побелевшими от старости губами, при езде крупно кивающие
головой.
— И только
с воздухом… А воздухом можно дышать и в комнате. Итак, я еду в шубе… Надену кстати бархатную ермолку под шляпу, потому что вчера и сегодня чувствую шум в
голове: все слышится, будто колокола звонят; вчера в клубе около меня по-немецки болтают, а мне кажется, грызут грецкие орехи… А все же поеду. О женщины!
Он так и говорит со стены: «Держи себя достойно», — чего: человека, женщины, что ли? нет, — «достойно рода, фамилии», и если, Боже сохрани, явится человек
с вчерашним именем,
с добытым собственной
головой и руками значением — «не возводи на него глаз, помни, ты носишь имя Пахотиных!..» Ни лишнего взгляда, ни смелой, естественной симпатии…
— Вы, кажется, и их упрекали, зачем они не любят, —
с улыбкой прибавила она, показав
головой к гостиной на теток.
Один
с уверенностью глядит на учителя, просит глазами спросить себя, почешет колени от нетерпения, потом
голову.
Только совестясь опекуна, не бросал Райский этой пытки, и кое-как в несколько месяцев удалось ему сладить
с первыми шагами. И то он все капризничал: то играл не тем пальцем, которым требовал учитель, а каким казалось ему ловчее, не хотел играть гамм, а ловил ухом мотивы, какие западут в
голову, и бывал счастлив, когда удавалось ему уловить ту же экспрессию или силу, какую слышал у кого-нибудь и поразился ею, как прежде поразился штрихами и точками учителя.
Она взяла его за
голову, поглядела
с минуту ему в лицо, хотела будто заплакать, но только сжала
голову, видно, раздумала, быстро взглянула на портрет матери Райского и подавила вздох.
После завтрака бабушка взяла большой зонтик, надела ботинки
с толстой подошвой,
голову прикрыла полотняным капором и пошла показывать Борису хозяйство.
Доехали они до деревянных рядов. Купец встретил ее
с поклонами и
с улыбкой, держа шляпу на отлете и
голову наклонив немного в сторону.
И все это точно складывал в
голову, следил, как там, где-то, отражался дом, княгиня, болонка, пожилой слуга
с проседью, в ливрейном фраке, слышался бой часов…
Ему рисовалась темная, запыленная мастерская,
с завешанным светом,
с кусками мрамора,
с начатыми картинами,
с манекеном, — и сам он, в изящной блузе,
с длинными волосами,
с негой и счастьем смотрит на свое произведение: под кистью у него рождается чья-то
голова.
Но дома то сигару закурит, то сядет
с ногами на диван, почитает или замечтается, и в
голове раздадутся звуки. Он за фортепиано — и забудется.
— Вы не умеете рисовать, — сказал он, — вам года три надо учиться
с бюстов да анатомии… А
голова Гектора, глаза… Да вы ли делали?
А его резали ножом,
голова у него горела. Он вскочил и ходил
с своей картиной в
голове по комнате, бросаясь почти в исступлении во все углы, не помня себя, не зная, что он делает. Он вышел к хозяйке, спросил, ходил ли доктор, которому он поручил ее.
Через неделю после того он шел
с поникшей
головой за гробом Наташи, то читая себе проклятия за то, что разлюбил ее скоро, забывал подолгу и почасту, не берег, то утешаясь тем, что он не властен был в своей любви, что сознательно он никогда не огорчил ее, был
с нею нежен, внимателен, что, наконец, не в нем, а в ней недоставало материала, чтоб поддержать неугасимое пламя, что она уснула в своей любви и уже никогда не выходила из тихого сна, не будила и его, что в ней не было признака страсти, этого бича, которым подгоняется жизнь, от которой рождается благотворная сила, производительный труд…
Он медленно ушел домой и две недели ходил убитый, молчаливый, не заглядывал в студию, не видался
с приятелями и бродил по уединенным улицам. Горе укладывалось, слезы иссякли, острая боль затихла, и в
голове только оставалась вибрация воздуха от свеч, тихое пение, расплывшееся от слез лицо тетки и безмолвный, судорожный плач подруги…»
И опять задумался,
с палитрою на пальце,
с поникшей
головой,
с мучительной жаждой овладеть тайной искусства, создать на полотне ту Софью, какая снится ему теперь.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость, не замечает, где сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток
голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин,
с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Он схватил кисть и жадными, широкими глазами глядел на ту Софью, какую видел в эту минуту в
голове, и долго,
с улыбкой мешал краски на палитре, несколько раз готовился дотронуться до полотна и в нерешительности останавливался, наконец провел кистью по глазам, потушевал, открыл немного веки. Взгляд у ней стал шире, но был все еще покоен.
— Да, не погневайтесь! — перебил Кирилов. — Если хотите в искусстве чего-нибудь прочнее сладеньких улыбок да пухлых плеч или почище задних дворов и пьяного мужичья, так бросьте красавиц и пирушки, а будьте трезвы, работайте до тумана, до обморока в
голове; надо падать и вставать, умирать
с отчаяния и опять понемногу оживать, вскакивать ночью…
Марфенька застенчиво стояла
с полуулыбкой, взглядывая, однако, на него
с лукавым любопытством. На шее и руках были кружевные воротнички, волосы в туго сложенных косах плотно лежали на
голове; на ней было барежевое платье, талия крепко опоясывалась голубой лентой.
Она беспокойно задумалась и, очевидно, боролась
с собой. Ей бы и в
голову никогда не пришло устранить от себя управление имением, и не хотела она этого. Она бы не знала, что делать
с собой. Она хотела только попугать Райского — и вдруг он принял это серьезно.
— Пойдемте, только я близко не пойду, боюсь. У меня
голова кружится. И не охотница я до этого места! Я недолго
с вами пробуду! Бабушка велела об обеде позаботиться. Ведь я хозяйка здесь! У меня ключи от серебра, от кладовой. Я вам велю достать вишневого варенья: это ваше любимое, Василиса сказывала.
Простор и пустота — как в пустыне. Кое-где высунется из окна
голова с седой бородой, в красной рубашке, поглядит, зевая, на обе стороны, плюнет и спрячется.
Тот подумал немного, оглядел
с ног до
головы Райского, потом отвернулся в сторону, высморкался в пальцы и сказал, указывая в другую сторону...
У ней был прекрасный нос и грациозный рот,
с хорошеньким подбородком. Особенно профиль был правилен, линия его строга и красива. Волосы рыжеватые, немного потемнее на затылке, но чем шли выше, тем светлее, и верхняя половина косы, лежавшая на маковке, была золотисто-красноватого цвета: от этого у ней на
голове, на лбу, отчасти и на бровях, тоже немного рыжеватых, как будто постоянно горел луч солнца.
— Станет, как не станет! — говорил Леонтий
с жалкой улыбкой, оглядывая себя
с ног до
головы.
Его поражала линия ее затылка и шеи.
Голова ее казалась ему похожей на
головы римских женщин на классических барельефах, на камеях:
с строгим, чистым профилем,
с такими же каменными волосами, немигающим взглядом и застывшим в чертах лица сдержанным смехом.
— Если послушать ее, — продолжала Ульяна Андреевна, — так все сиди на месте, не повороти
головы, не взгляни ни направо, ни налево, ни
с кем слова не смей сказать: мастерица осуждать! А сама
с Титом Никонычем неразлучна: тот и днюет и ночует там…
— Такую библиотеку, — произнес он, — ведь тут тысячи три: почти всё! Сколько мемуаров одних! Мне? — Он качал
головой. —
С ума сойду!
Видно было, что рядом
с книгами, которыми питалась его мысль, у него горячо приютилось и сердце, и он сам не знал, чем он так крепко связан
с жизнью и
с книгами, не подозревал, что если б пропали книги, не пропала бы жизнь, а отними у него эту живую «римскую
голову», по всей жизни его прошел бы паралич.
До приезда Райского жизнь ее покоилась на этих простых и прочных основах, и ей в
голову не приходило, чтобы тут было что-нибудь не так, чтобы она весь век жила в какой-то «борьбе
с противоречиями», как говорил Райский.
По стенам висели английские и французские гравюры, взятые из старого дома и изображающие семейные сцены: то старика, уснувшего у камина, и старушку, читающую Библию, то мать и кучу детей около стола, то снимки
с теньеровских картин, наконец,
голову собаки и множество вырезанных из книжек картин
с животными, даже несколько картинок мод.
— Вот что я сделаю, — сказала Татьяна Марковна, — попрошу священника, чтоб он поговорил
с Савельем; да кстати, Борюшка, и тебя надо отчитать. Радуется, что беда над
головой!
И бабушка настояла, чтоб подали кофе. Райский
с любопытством глядел на барыню, набеленную пудрой, в локонах,
с розовыми лентами на шляпке и на груди, значительно открытой, и в ботинке пятилетнего ребенка, так что кровь от этого прилила ей в
голову. Перчатки были новые, желтые, лайковые, но они лопнули по швам, потому что были меньше руки.
Он, напротив, был бледен, сидел, закинув
голову назад, опираясь затылком о дерево,
с закрытыми глазами, и почти бессознательно держал ее крепко за руку.
Он молчал и все сидел
с закрытыми глазами. А она продолжала говорить обо всем, что приходило в
голову, глядела по сторонам, чертила носком ботинки по песку.
— Что тебе, леший, не спится? — сказала она и, согнув одно бедро, скользнула проворно мимо его, — бродит по ночам! Ты бы хоть лошадям гривы заплетал, благо нет домового! Срамит меня только перед господами! — ворчала она, несясь, как сильф, мимо его,
с тарелками, блюдами, салфетками и хлебами в обеих руках, выше
головы, но так, что ни одна тарелка не звенела, ни ложка, ни стакан не шевелились у ней.
— Одни из этих артистов просто утопают в картах, в вине, — продолжал Райский, — другие ищут роли. Есть и дон-кихоты между ними: они хватаются за какую-нибудь невозможную идею, преследуют ее иногда искренно; вообразят себя пророками и апостольствуют в кружках слабых
голов, по трактирам. Это легче, чем работать. Проврутся что-нибудь дерзко про власть, их переводят, пересылают
с места на место. Они всем в тягость, везде надоели. Кончают они различно, смотря по характеру: кто угодит, вот как вы, на смирение…
Ему хотелось бы закидать ее вопросами, которые кипели в
голове, но так беспорядочно, что он не знал,
с которого начать.
Уж не бродит ли у ней в
голове: „Не хорошо, глупо не совладеть
с впечатлением, отдаться ему, разинуть рот и уставить глаза!“ Нет, быть не может, это было бы слишком тонко, изысканно для нее: не по-деревенски!
— Прости ему, Господи: сам не знает, что говорит! Эй, Борюшка, не накликай беду! Не сладко покажется, как бревно ударит по
голове. Да, да, — помолчавши,
с тихим вздохом прибавила она, — это так уж в судьбе человеческой написано, — зазнаваться. Пришла и твоя очередь зазнаться: видно, наука нужна. Образумит тебя судьба, помянешь меня!
— А вот узнаешь: всякому свой! Иному дает на всю жизнь — и несет его, тянет точно лямку. Вон Кирила Кирилыч… — бабушка сейчас бросилась к любимому своему способу, к примеру, — богат, здоровехонек, весь век хи-хи-хи, да ха-ха-ха, да жена вдруг ушла:
с тех пор и повесил
голову, — шестой год ходит, как тень… А у Егора Ильича…
Она двумя пальцами взяла за
голову рыбу, а когда та стала хлестать хвостом взад и вперед, она
с криком: «Ай, ай!» — выронила ее на пол и побежала по коридору.
Он бросился за ней, и через минуту оба уже где-то хохотали, а еще через минуту послышались вверху звуки резвого вальса на фортепиано,
с топотом ног над
головой Татьяны Марковны, а потом кто-то точно скатился
с лестницы, а дальше промчались по двору и бросились в сад, сначала Марфенька, за ней Викентьев, и звонко из саду доносились их говор, пение и смех.
Бабушка поглядела в окно и покачала
головой. На дворе куры, петухи, утки
с криком бросились в стороны, собаки
с лаем поскакали за бегущими, из людских выглянули
головы лакеев, женщин и кучеров, в саду цветы и кусты зашевелились, точно живые, и не на одной гряде или клумбе остался след вдавленного каблука или маленькой женской ноги, два-три горшка
с цветами опрокинулись, вершины тоненьких дерев, за которые хваталась рука, закачались, и птицы все до одной от испуга улетели в рощу.
Голова показалась
с улицы в окно столовой. Все трое, Татьяна Марковна, Марфенька и Викентьев, замерли, как были, каждый в своем положении.
Телега ехала
с грохотом, прискакивая; прискакивали и мужики; иной сидел прямо, держась обеими руками за края, другой лежал, положив
голову на третьего, а третий, опершись рукой на локоть, лежал в глубине, а ноги висели через край телеги.