Неточные совпадения
Он равнодушно
смотрел сорок лет сряду,
как с каждой весной отплывали за границу битком набитые пароходы, уезжали внутрь России дилижансы, впоследствии вагоны, —
как двигались толпы людей «с наивным настроением» дышать другим воздухом, освежаться, искать впечатлений и развлечений.
Он повел было жизнь холостяка, пересиливал годы и природу, но не пересилил и только
смотрел,
как ели и пили другие, а у него желудок не варил. Но он уже успел нанести смертельный удар своему состоянию.
Они знали, на
какое употребление уходят у него деньги, но на это они
смотрели снисходительно, помня нестрогие нравы повес своего времени и находя это в мужчине естественным. Только они,
как нравственные женщины, затыкали уши, когда он захочет похвастаться перед ними своими шалостями или когда кто другой вздумает довести до их сведения о каком-нибудь его сумасбродстве.
В семействе тетки и близкие старики и старухи часто при ней гадали ей, в том или другом искателе, мужа: то посланник являлся чаще других в дом, то недавно отличившийся генерал, а однажды серьезно поговаривали об одном старике, иностранце, потомке королевского, угасшего рода. Она молчит и
смотрит беззаботно,
как будто дело идет не о ней.
— Нет, она
смотрит что-то невесело, глаза далеко ушли во впадины: это такая же жертва хорошего тона, рода и приличий…
как и вы, бедная, несчастная кузина…
— Говоря о себе, не ставьте себя наряду со мной, кузина: я урод, я… я… не знаю, что я такое, и никто этого не знает. Я больной, ненормальный человек, и притом я отжил, испортил, исказил… или нет, не понял своей жизни. Но вы цельны, определенны, ваша судьба так ясна, и между тем я мучаюсь за вас. Меня терзает, что даром уходит жизнь,
как река, текущая в пустыне… А то ли суждено вам природой?
Посмотрите на себя…
— Довольно, довольно! — остановила она с полуулыбкой, не от скуки нетерпения, а под влиянием
как будто утомления от раздражительного спора. — Я воображаю себе обеих тетушек, если б в комнате поселился беспорядок, — сказала она, смеясь, — разбросанные книги, цветы — и вся улица
смотрит свободно сюда!..
Потом осмотрел каждого ученика и заметил все особенности: у одного лоб и виски вогнуты внутрь головы, у другого мордастое лицо далеко выпятилось вперед, там вон у двоих, у одного справа, у другого слева, на лбу волосы растут вихорком и т. д., всех заметил и изучил,
как кто
смотрит.
Райский не знал: он так же машинально слушал,
как и
смотрел, и ловил ухом только слова.
Райский
смотрел,
как стоял директор,
как говорил,
какие злые и холодные у него были глаза, разбирал, отчего ему стало холодно, когда директор тронул его за ухо, представил себе,
как поведут его сечь,
как у Севастьянова от испуга вдруг побелеет нос, и он весь будто похудеет немного,
как Боровиков задрожит, запрыгает и захихикает от волнения,
как добрый Масляников, с плачущим лицом, бросится обнимать его и прощаться с ним, точно с осужденным на казнь.
Он
как будто
смотрел на все это со стороны и наслаждался, видя и себя, и другого, и всю картину перед собой.
Позовет ли его опекун
посмотреть,
как молотят рожь, или
как валяют сукно на фабрике,
как белят полотна, — он увертывался и забирался на бельведер
смотреть оттуда в лес или шел на реку, в кусты, в чащу,
смотрел,
как возятся насекомые, остро глядел, куда порхнула птичка,
какая она, куда села,
как почесала носик; поймает ежа и возится с ним; с мальчишками удит рыбу целый день или слушает полоумного старика, который живет в землянке у околицы,
как он рассказывает про «Пугача», — жадно слушает подробности жестоких мук, казней и
смотрит прямо ему в рот без зубов и в глубокие впадины потухающих глаз.
В одном месте опекун, а в другом бабушка
смотрели только, — первый, чтобы к нему в положенные часы ходили учителя или чтоб он не пропускал уроков в школе; а вторая, чтоб он был здоров, имел аппетит и сон, да чтоб одет он был чисто, держал себя опрятно, и чтоб,
как следует благовоспитанному мальчику, «не связывался со всякой дрянью».
Он
смотрит,
как она неподвижно глядела,
как у ней тогда глаза были прозрачны, глубоки, хороши… «точно у Васюкова», — думал он.
Райский молчал и
смотрел в окно,
как петухи дерутся,
как свинья роется в навозе,
как кошка подкрадывается к голубю.
— Ну, ну, ну… — хотела она сказать, спросить и ничего не сказала, не спросила, а только засмеялась и проворно отерла глаза платком. — Маменькин сынок: весь, весь в нее!
Посмотри,
какая она красавица была.
Посмотри, Василиса… Помнишь? Ведь похож!
— Вот внук мой, Борис Павлыч! — сказала она старосте. — Что, убирают ли сено, пока горячо на дворе? Пожалуй, дожди после жары пойдут. Вот барин, настоящий барин приехал, внук мой! — говорила она мужикам. — Ты видал ли его, Гараська?
Смотри же,
какой он! А это твой, что ли, теленок во ржи, Илюшка? — спрашивала при этом, потом мимоходом заглянула на пруд.
Распорядившись утром по хозяйству, бабушка, после кофе, стоя сводила у бюро счеты, потом садилась у окон и глядела в поле, следила за работами,
смотрела, что делалось на дворе, и посылала Якова или Василису, если на дворе делалось что-нибудь не так,
как ей хотелось.
К бабушке он питал какую-то почтительную, почти благоговейную дружбу, но пропитанную такой теплотой, что по тому только,
как он входил к ней, садился,
смотрел на нее, можно было заключить, что он любил ее без памяти. Никогда, ни в отношении к ней, ни при ней, он не обнаружил, по своему обыкновению, признака короткости, хотя был ежедневным ее гостем.
— А ты послушай: ведь это все твое; я твой староста… — говорила она. Но он зевал,
смотрел,
какие это птицы прячутся в рожь,
как летают стрекозы, срывал васильки и пристально разглядывал мужиков, еще пристальнее слушал деревенскую тишину,
смотрел на синее небо,
каким оно далеким кажется здесь.
Борис уже не
смотрел перед собой, а чутко замечал,
как картина эта повторяется у него в голове;
как там расположились горы, попала ли туда вон избушка, из которой валил дым; поверял и видел, что и мели там, и паруса белеют.
Вся Малиновка, слобода и дом Райских, и город были поражены ужасом. В народе,
как всегда в таких случаях, возникли слухи, что самоубийца, весь в белом, блуждает по лесу, взбирается иногда на обрыв,
смотрит на жилые места и исчезает. От суеверного страха ту часть сада, которая шла с обрыва по горе и отделялась плетнем от ельника и кустов шиповника, забросили.
Она не просит рисовать; а если Марфенька попросит, она пристальнее Марфеньки
смотрит,
как рисуют, и ничего не скажет. Рисунков и карандашей,
как Марфенька, тоже не просит. Ей было лет шесть с небольшим.
Смотри, Василиса: и тебя, и меня сделал, да ведь
как вылитые!
Потом бежал на Волгу, садился на обрыв или сбегал к реке, ложился на песок,
смотрел за каждой птичкой, за ящерицей, за букашкой в кустах, и глядел в себя, наблюдая, отражается ли в нем картина, все ли в ней так же верно и ярко, и через неделю стал замечать, что картина пропадает, бледнеет и что ему
как будто уже… скучно.
Но он не слушал, а
смотрел,
как писала бабушка счеты,
как она глядит на него через очки,
какие у нее морщины, родимое пятнышко, и лишь доходил до глаз и до улыбки, вдруг засмеется и бросится целовать ее.
Бабушка с княгиней пила кофе, Райский
смотрел на комнаты, на портреты, на мебель и на весело глядевшую в комнаты из сада зелень; видел расчищенную дорожку, везде чистоту, чопорность, порядок: слушал,
как во всех комнатах попеременно пробили с полдюжины столовых, стенных, бронзовых и малахитовых часов; рассматривал портрет косого князя, в красной ленте, самой княгини, с белой розой в волосах, с румянцем, живыми глазами, и сравнивал с оригиналом.
Заехали они еще к одной молодой барыне, местной львице, Полине Карповне Крицкой, которая
смотрела на жизнь,
как на ряд побед, считая потерянным день, когда на нее никто не взглянет нежно или не шепнет ей хоть намека на нежность.
Больше она ничего не боится. Играя в страсти, она принимает все виды, все лица, все характеры, нужные для роли, заимствуя их,
как маскарадные платья, напрокат. Она робка, скромна или горда, неприступна или нежна, послушна —
смотря по роли, по моменту.
Maman, прежде нежели поздоровается, пристально поглядит мне в лицо, обернет меня раза три,
посмотрит, все ли хорошо, даже ноги
посмотрит, потом глядит,
как я делаю кникс, и тогда поцелует в лоб и отпустит.
— Да, читал и аккомпанировал мне на скрипке: он был странен, иногда задумается и молчит полчаса, так что вздрогнет, когда я назову его по имени,
смотрит на меня очень странно…
как иногда вы
смотрите, или сядет так близко, что испугает меня. Но мне не было… досадно на него… Я привыкла к этим странностям; он раз положил свою руку на мою: мне было очень неловко. Но он не замечал сам, что делает, — и я не отняла руки. Даже однажды… когда он не пришел на музыку, на другой день я встретила его очень холодно…
— Да, правда: мне,
как глупой девочке, было весело
смотреть,
как он вдруг робел, боялся взглянуть на меня, а иногда, напротив, долго глядел, — иногда даже побледнеет. Может быть, я немного кокетничала с ним, по-детски, конечно, от скуки… У нас было иногда… очень скучно! Но он был, кажется, очень добр и несчастлив: у него не было родных никого. Я принимала большое участие в нем, и мне было с ним весело, это правда. Зато
как я дорого заплатила за эту глупость!..
Вот послушайте, — обратилась она к папа, — что говорит ваша дочь…
как вам нравится это признание!..» Он, бедный, был смущен и жалок больше меня и
смотрел вниз; я знала, что он один не сердится, а мне хотелось бы умереть в эту минуту со стыда…
Целые миры отверзались перед ним, понеслись видения, открылись волшебные страны. У Райского широко открылись глаза и уши: он видел только фигуру человека в одном жилете, свеча освещала мокрый лоб, глаз было не видно. Борис пристально
смотрел на него,
как, бывало, на Васюкова.
Там, у царицы пира, свежий, блистающий молодостью лоб и глаза, каскадом падающая на затылок и шею темная коса, высокая грудь и роскошные плечи. Здесь — эти впадшие, едва мерцающие,
как искры, глаза, сухие, бесцветные волосы, осунувшиеся кости рук… Обе картины подавляли его ужасающими крайностями, между которыми лежала такая бездна, а между тем они стояли так близко друг к другу. В галерее их не поставили бы рядом: в жизни они сходились — и он
смотрел одичалыми глазами на обе.
— Иван Иваныч! — торжественно сказал Райский, —
как я рад, что ты пришел!
Смотри — она, она? Говори же?
— Нет, портрет — это слабая, бледная копия; верен только один луч ваших глаз, ваша улыбка, и то не всегда: вы редко так
смотрите и улыбаетесь,
как будто боитесь. Но иногда это мелькнет; однажды мелькнуло, и я поймал, и только намекнул на правду, и уж
смотрите, что вышло. Ах,
как вы были хороши тогда!
Вы хотите уверить меня, что у вас… что-то вроде страсти, — сказала она, делая
как будто уступку ему, чтоб отвлечь, затушевать его настойчивый анализ, —
смотрите, не лжете ли вы… положим — невольно? — прибавила она, видя, что он собирается разразиться каким-нибудь монологом.
А она с изумлением
смотрела на него,
как он весь внезапно вспыхнул,
какие яростные взгляды метал на нее.
Вон баба катит бочонок по двору, кучер рубит дрова, другой, какой-то, садится в телегу, собирается ехать со двора: всё незнакомые ему люди. А вон Яков сонно
смотрит с крыльца по сторонам. Это знакомый:
как постарел!
«Постараюсь ослепнуть умом, хоть на каникулы, и быть счастливым! Только ощущать жизнь, а не
смотреть в нее, или
смотреть затем только, чтобы срисовать сюжеты, не дотрогиваясь до них разъедающим,
как уксус, анализом… А то горе! Будем же
смотреть, что за сюжеты Бог дал мне? Марфенька, бабушка, Верочка — на что они годятся: в роман, в драму или только в идиллию?»
—
Какое имение: вот
посмотри, сколько тягл, земли? вот года четыре назад прикуплено, — видишь, сто двадцать четыре десятины. Вот из них под выгон отдаются…
— Да уж ничего этого не будет там у вас, в бабушкином имении, — продолжал Райский. —
Посмотри!
Какой ковер вокруг дома! Без садика что за житье?
— Ну, добро,
посмотрим,
посмотрим, — сказала она, — если не женишься сам, так
как хочешь, на свадьбу подари им кружева, что ли: только чтобы никто не знал, пуще всего Нил Андреич… надо втихомолку…
— Вот этот розан вчера еще почкой был, а теперь
посмотрите,
как распустился, — говорила она, с торжеством показывая ему цветок.
— Что же лучше? — спросила она и, не слыша ответа, обернулась
посмотреть, что его занимает. А он пристально следил,
как она, переступая через канавку, приподняла край платья и вышитой юбки и
как из-под платья вытягивалась кругленькая, точно выточенная, и крепкая небольшая нога, в белом чулке, с коротеньким, будто обрубленным носком, обутая в лакированный башмак, с красной сафьянной отделкой и с пряжкой.
Он думал, что она смутится, пойманная врасплох, приготовился наслаждаться ее смущением,
смотреть,
как она быстро и стыдливо бросит из рук платье и юбку.
Но где Уленьке было заметить такую красоту? Она заметила только, что у него то на вицмундире пуговицы нет, то панталоны разорваны или худые сапоги. Да еще странно казалось ей, что он ни разу не
посмотрел на нее пристально, а глядел
как на стену, на скатерть.
«Все та же; все верна себе, не изменилась, — думал он. — А Леонтий знает ли, замечает ли? Нет, по-прежнему, кажется, знает наизусть чужую жизнь и не видит своей.
Как они живут между собой… Увижу,
посмотрю…»
— Ну, уж святая: то нехорошо, другое нехорошо. Только и света, что внучки! А кто их знает,
какие они будут? Марфенька только с канарейками да с цветами возится, а другая сидит,
как домовой, в углу, и слова от нее не добьешься. Что будет из нее —
посмотрим!