Неточные совпадения
— Eh bien, mille roubles! [Ну, тысячу рублей! (фр.)] Графу отдать: я у него на той неделе занял: совестно
в глаза смотреть.
Позовет ли его опекун
посмотреть, как молотят рожь, или как валяют сукно на фабрике, как белят полотна, — он увертывался и забирался на бельведер
смотреть оттуда
в лес или шел на реку,
в кусты,
в чащу,
смотрел, как возятся насекомые, остро глядел, куда порхнула птичка, какая она, куда села, как почесала носик; поймает ежа и возится с ним; с мальчишками удит рыбу целый день или слушает полоумного старика, который живет
в землянке у околицы, как он рассказывает про «Пугача», — жадно слушает подробности жестоких мук, казней и
смотрит прямо ему
в рот без зубов и
в глубокие впадины потухающих
глаз.
Нарисовав эту головку, он уже не знал предела гордости. Рисунок его выставлен с рисунками старшего класса на публичном экзамене, и учитель мало поправлял, только кое-где слабые места покрыл крупными, крепкими штрихами, точно железной решеткой, да
в волосах прибавил три, четыре черные полосы, сделал по точке
в каждом
глазу — и
глаза вдруг стали
смотреть точно живые.
Он рисует
глаза кое-как, но заботится лишь о том, чтобы
в них повторились учительские точки, чтоб они
смотрели точно живые. А не удастся, он бросит все, уныло облокотится на стол, склонит на локоть голову и оседлает своего любимого коня, фантазию, или конь оседлает его, и мчится он
в пространстве, среди своих миров и образов.
Глаза его ничего не видали перед собой, а
смотрели куда-то
в другое место, далеко, и там он будто видел что-то особенное, таинственное.
Глаза его становились дики, суровы, а иногда точно плакали.
— Ну, ну, ну… — хотела она сказать, спросить и ничего не сказала, не спросила, а только засмеялась и проворно отерла
глаза платком. — Маменькин сынок: весь, весь
в нее!
Посмотри, какая она красавица была.
Посмотри, Василиса… Помнишь? Ведь похож!
— Ну, хозяин,
смотри же, замечай и, чуть что неисправно, не давай потачки бабушке. Вот садик-то, что у окошек, я, видишь, недавно разбила, — говорила она, проходя чрез цветник и направляясь к двору. — Верочка с Марфенькой тут у меня всё на
глазах играют, роются
в песке. На няньку надеяться нельзя: я и вижу из окошка, что они делают. Вот подрастут, цветов не надо покупать: свои есть.
Бабушка с княгиней пила кофе, Райский
смотрел на комнаты, на портреты, на мебель и на весело глядевшую
в комнаты из сада зелень; видел расчищенную дорожку, везде чистоту, чопорность, порядок: слушал, как во всех комнатах попеременно пробили с полдюжины столовых, стенных, бронзовых и малахитовых часов; рассматривал портрет косого князя,
в красной ленте, самой княгини, с белой розой
в волосах, с румянцем, живыми
глазами, и сравнивал с оригиналом.
Она еще неодушевлена,
в глазах нет жизни, огня. Но вот он посадит
в них две магические точки, проведет два каких-то резких штриха, и вдруг голова ожила, заговорила, она
смотрит так открыто,
в ней горят мысль, чувство, красота…
Целые миры отверзались перед ним, понеслись видения, открылись волшебные страны. У Райского широко открылись
глаза и уши: он видел только фигуру человека
в одном жилете, свеча освещала мокрый лоб,
глаз было не видно. Борис пристально
смотрел на него, как, бывало, на Васюкова.
Там, у царицы пира, свежий, блистающий молодостью лоб и
глаза, каскадом падающая на затылок и шею темная коса, высокая грудь и роскошные плечи. Здесь — эти впадшие, едва мерцающие, как искры,
глаза, сухие, бесцветные волосы, осунувшиеся кости рук… Обе картины подавляли его ужасающими крайностями, между которыми лежала такая бездна, а между тем они стояли так близко друг к другу.
В галерее их не поставили бы рядом:
в жизни они сходились — и он
смотрел одичалыми
глазами на обе.
Райский засмеялся, взял ее за обе руки и прямо
смотрел ей
в глаза. Она покраснела, ворочалась то
в одну, то
в другую сторону, стараясь не
смотреть на него.
У Леонтия, напротив, билась
в знаниях своя жизнь, хотя прошлая, но живая. Он открытыми
глазами смотрел в минувшее. За строкой он видел другую строку. К древнему кубку приделывал и пир, на котором из него пили, к монете — карман,
в котором она лежала.
Райский расхохотался, слушая однажды такое рассуждение, и особенно характеристический очерк пьяницы, самого противного и погибшего существа,
в глазах бабушки, до того, что хотя она не заметила ни малейшей наклонности к вину
в Райском, но всегда с беспокойством
смотрела, когда он вздумает выпить стакан, а не рюмку вина или рюмку водки.
Сжавшись
в комок, он сидел неподвижен: ноги, руки не шевелились, точно замерли,
глаза смотрели на все покойно или холодно.
— И я с вами пойду, — сказал он Райскому и, надевши фуражку,
в одно мгновение выскочил из окна, но прежде задул свечку у Леонтья, сказав: — Тебе спать пора: не сиди по ночам.
Смотри, у тебя опять рожа желтая и
глаза ввалились!
— Есть ли такой ваш двойник, — продолжал он, глядя на нее пытливо, — который бы невидимо ходил тут около вас, хотя бы сам был далеко, чтобы вы чувствовали, что он близко, что
в нем носится частица вашего существования, и что вы сами носите
в себе будто часть чужого сердца, чужих мыслей, чужую долю на плечах, и что не одними только своими
глазами смотрите на эти горы и лес, не одними своими ушами слушаете этот шум и пьете жадно воздух теплой и темной ночи, а вместе…
Яков с Кузьмой провели утро
в слободе, под гостеприимным кровом кабака. Когда они выходили из кабака, то Кузьма принимал чрезвычайно деловое выражение лица, и чем ближе подходил к дому, тем строже и внимательнее
смотрел вокруг, нет ли беспорядка какого-нибудь, не валяется ли что-нибудь лишнее, зря, около дома, трогал замок у ворот, цел ли он. А Яков все искал по сторонам
глазами, не покажется ли церковный крест вдалеке, чтоб помолиться на него.
В воскресенье он застал много народу
в парадной гостиной Татьяны Марковны. Все сияло там. Чехлы с мебели, обитой малиновым штофом, были сняты; фамильным портретам Яков протер мокрой тряпкой
глаза — и они
смотрели острее, нежели
в будни. Полы натерли воском.
Но та пресмыкалась по двору взад и вперед, как ящерица, скользя бедром, то с юбками и утюгом, то спасаясь от побоев Савелья — с воем или с внезапной, широкой улыбкой во все лицо, — и как избегала брошенного мужем вслед ей кирпича или полена, так избегала и вопросов Райского. Она воротила лицо
в сторону, завидя его, потупляла свои желтые, бесстыжие
глаза и
смотрела, как бы шмыгнуть мимо его подальше.
А она, с блеском на рыжеватой маковке и бровях, с огнистым румянцем, ярко проступавшим сквозь веснушки,
смотрела ему прямо
в лицо лучистыми, горячими
глазами, с беспечной радостью, отважной решимостью и затаенным смехом.
— Замечай за Верой, — шепнула бабушка Райскому, — как она слушает! История попадает — не
в бровь, а прямо
в глаз.
Смотри, морщится, поджимает губы!..
Она как будто испугалась, подняла голову и на минуту оцепенела, все слушая.
Глаза у ней
смотрели широко и неподвижно.
В них еще стояли слезы. Потом отняла с силой у него руку и рванулась к обрыву.
Она вздрогнула, но глядела напряженно на образ:
глаза его
смотрели задумчиво, бесстрастно. Ни одного луча не светилось
в них, ни призыва, ни надежды, ни опоры. Она с ужасом выпрямилась, медленно вставая с колен; Бориса она будто не замечала.
— Что вы все молчите, так странно
смотрите на меня! — говорила она, беспокойно следя за ним
глазами. — Я бог знает что наболтала
в бреду… это чтоб подразнить вас… отмстить за все ваши насмешки… — прибавила она, стараясь улыбнуться. —
Смотрите же, бабушке ни слова! Скажите, что я легла, чтоб завтра пораньше встать, и попросите ее… благословить меня заочно… Слышите?
Подле ящика лежало еще несколько футляров, футлярчиков. Она не знала, за который взяться, что
смотреть. Взглянув мельком
в зеркало и откинув небрежно назад густую косу, падавшую ей на
глаза и мешавшую рассматривать подарки, она кончила тем, что забрала все футляры с туалета и села с ними
в постель.
Часа через три шум на дворе, людские голоса, стук колес и благовест вывели ее из летаргии. Она открыла
глаза,
посмотрела кругом, послушала шум, пришла на минуту
в сознание, потом вдруг опять закрыла
глаза и предалась снова или сну, или муке.
С Титом Никонычем сначала она побранилась и чуть не подралась, за подарок туалета, а потом поговорила с ним наедине четверть часа
в кабинете, и он стал немного задумчив, меньше шаркал ножкой, и хотя говорил с дамами, но сам
смотрел так серьезно и пытливо то на Райского, то на Тушина, что они
глазами в недоумении спрашивали его, чего он от них хочет. Он тотчас оправлялся и живо принимался говорить дамам «приятности».
— Все равно, я сказала бы вам, Иван Иванович. Это не для вас нужно было, а для меня самой… Вы знаете, как я дорожила вашей дружбой: скрыть от вас — это было бы мукой для меня. — Теперь мне легче — я могу
смотреть прямо вам
в глаза, я не обманула вас…
Она жадно
смотрела в эти
глаза, ждала какого-то знамения — знамения не было. Она уходила как убитая,
в отчаянии.
Она будто не сама ходит, а носит ее посторонняя сила. Как широко шагает она, как прямо и высоко несет голову и плечи и на них — эту свою «беду»! Она, не чуя ног, идет по лесу
в крутую гору; шаль повисла с плеч и метет концом сор и пыль. Она
смотрит куда-то вдаль немигающими
глазами, из которых широко глядит один окаменелый, покорный ужас.
— Им, как орлицам, даны крылья летать под облаками и
глаза —
смотреть в пропасти.
Бабушка презирает меня!» — вся трясясь от тоски, думала она и пряталась от ее взгляда, сидела молча, печальная, у себя
в комнате, отворачивалась или потупляла
глаза, когда Татьяна Марковна
смотрела на нее с глубокой нежностью… или сожалением, как казалось ей.
Ее как будто стало не видно и не слышно
в доме. Ходила она тихо, как тень, просила, что нужно, шепотом, не глядя
в глаза никому прямо. Не смела ничего приказывать. Ей казалось, что Василиса и Яков
смотрели на нее сострадательно, Егорка дерзко, а горничные — насмешливо.
Вера была грустнее, нежели когда-нибудь. Она больше лежала небрежно на диване и
смотрела в пол или ходила взад и вперед по комнатам старого дома, бледная, с желтыми пятнами около
глаз.
Томная печаль, глубокая усталость
смотрела теперь из ее
глаз. Горячие, живые тоны
в лице заменились призрачной бледностью.
В улыбке не было гордости, нетерпеливых, едва сдерживаемых молодых сил. Кротость и грусть тихо покоились на ее лице, и вся стройная фигура ее была полна задумчивой, нежной грации и унылого покоя.
— Ну, вот, а вы говорите — горе!
Посмотрите мне
в глаза. Я думаю, я
в эту минуту и пополнел опять.