Неточные совпадения
— Знаю, знаю зачем! — вдруг догадался он, — бумаги разбирать — merci, [благодарю (фр.).] а к Святой опять обошел меня, а Илье дали! Qu’il aille se promener! [
Пусть убирается! (фр.)] Ты не
была в Летнем саду? — спросил он у дочери. — Виноват, я не
поспел…
Вот
пусть эта звезда, как ее… ты не знаешь? и я не знаю, ну да все равно, —
пусть она
будет свидетельницей, что я наконец слажу с чем-нибудь: или с живописью, или с романом.
Пусть вас клянут, презирают во имя его — идите: тогда только призвание и служение совершатся, и тогда
будет «многа ваша мзда», то
есть бессмертие.
— Ну,
пусть и
будет твое! — возразила она. — Зачем же отпускать на волю, дарить?
— Ну, уж выдумают: труд! — с досадой отозвалась Ульяна Андреевна. — Состояние
есть, собой молодец: только бы жить, а они — труд! Что это, право, скоро все на Леонтья
будут похожи: тот уткнет нос в книги и знать ничего не хочет. Да
пусть его! Вы-то зачем туда же!.. Пойдемте в сад… Помните наш сад!..
Но ей до смерти хотелось, чтоб кто-нибудь
был всегда в нее влюблен, чтобы об этом знали и говорили все в городе, в домах, на улице, в церкви, то
есть что кто-нибудь по ней «страдает», плачет, не спит, не
ест,
пусть бы даже это
была неправда.
— Что вы! Я только говорю, что он лучше всех здесь: это все скажут… Губернатор его очень любит и никогда не посылает на следствия: «Что, говорит, ему грязниться там, разбирать убийства да воровства — нравственность испортится!
Пусть, говорит,
побудет при мне!..» Он теперь при нем, и когда не у нас, там обедает, танцует, играет…
«Пойду к ней, не могу больше! — решил он однажды в сумерки. — Скажу ей все, все… и что скажет она — так
пусть и
будет! Или вылечусь, или… погибну!»
— Кто, я? — спросила бабушка. —
Пусть бы она оставила свою гордость и доверилась бабушке: может
быть, хватило бы ума и на другую систему.
— Куда ему? Умеет он любить! Он даже и слова о любви не умеет сказать: выпучит глаза на меня — вот и вся любовь! точно пень! Дались ему книги, уткнет нос в них и возится с ними.
Пусть же они и любят его! Я
буду для него исправной женой, а любовницей (она сильно потрясла головой) — никогда!
И вот,
пусть тот, кому мы молились вчера,
будет свидетелем, что это последний вечер… последний!
— Нет, ты строг к себе. Другой счел бы себя вправе, после всех этих глупых шуток над тобой… Ты их знаешь, эти записки…
Пусть с доброй целью — отрезвить тебя, пошутить — в ответ на твои шутки. — Все же — злость, смех! А ты и не шутил… Стало
быть, мы, без нужды,
были только злы и ничего не поняли… Глупо! глупо! Тебе
было больнее, нежели мне вчера…
Ее эти взгляды Тушина обдавали ужасом. «Не узнал ли? не слыхал ли он чего? — шептала ей совесть. — Он ставит ее так высоко, думает, что она лучше всех в целом свете! Теперь она молча
будет красть его уважение…» «Нет,
пусть знает и он! Пришли бы хоть новые муки на смену этой ужасной пытке — казаться обманщицей!» — шептало в ней отчаяние.
— Затем, чтоб и мне вытерпеть теперь то, что я должна
была вытерпеть сорок пять лет тому назад. Я украла свой грех! Ты знаешь его, узнает и Борис.
Пусть внук посмеется над сединами старой Кунигунды!..
— А насчет этих клубов, Дюссотов, [Дюссо (Dussot) — владелец известного в Петербурге ресторана.] пуантов этих ваших или, пожалуй, вот еще прогрессу — ну, это
пусть будет без нас, — продолжал он, не заметив опять вопроса. — Да и охота шулером-то быть?
Неточные совпадения
Скотинин. Это подлинно диковинка! Ну
пусть, братец, Митрофан любит свиней для того, что он мой племянник. Тут
есть какое-нибудь сходство; да отчего же я к свиньям-то так сильно пристрастился?
— Я не понимаю, как они могут так грубо ошибаться. Христос уже имеет свое определенное воплощение в искусстве великих стариков. Стало
быть, если они хотят изображать не Бога, а революционера или мудреца, то
пусть из истории берут Сократа, Франклина, Шарлоту Корде, но только не Христа. Они берут то самое лицо, которое нельзя брать для искусства, а потом…
Ну,
пусть я придумаю себе то, чего я хочу, чтобы
быть счастливой.
— Едва ли, — испуганно оглянувшись, сказал предводитель. — Я устал, уж стар.
Есть достойнее и моложе меня,
пусть послужат.
— Да вот, ваше превосходительство, как!.. — Тут Чичиков осмотрелся и, увидя, что камердинер с лоханкою вышел, начал так: —
Есть у меня дядя, дряхлый старик. У него триста душ и, кроме меня, наследников никого. Сам управлять именьем, по дряхлости, не может, а мне не передает тоже. И какой странный приводит резон: «Я, говорит, племянника не знаю; может
быть, он мот.
Пусть он докажет мне, что он надежный человек,
пусть приобретет прежде сам собой триста душ, тогда я ему отдам и свои триста душ».