И вдруг из-за скал мелькнул яркий свет, задрожали листы на деревьях, тихо зажурчали струи вод. Кто-то встрепенулся в ветвях, кто-то пробежал по лесу; кто-то вздохнул в воздухе — и воздух заструился, и луч озолотил бледный лоб статуи; веки медленно открылись, и искра пробежала
по груди, дрогнуло холодное тело, бледные щеки зардели, лучи упали на плечи.
Неточные совпадения
Васюкова нет, явился кто-то другой. Зрачки у него расширяются, глаза не мигают больше, а все делаются прозрачнее, светлее, глубже и смотрят гордо, умно,
грудь дышит медленно и тяжело.
По лицу бродит нега, счастье, кожа становится нежнее, глаза синеют и льют лучи: он стал прекрасен.
Их везла пара сытых лошадей, ехавших медленной рысью; в
груди у них что-то отдавалось, точно икота. Кучер держал кнут в кулаке, вожжи лежали у него на коленях, и он изредка подергивал ими, с ленивым любопытством и зевотой поглядывая на знакомые предметы
по сторонам.
Сзади оторвалась густая коса и рассыпалась
по спине, краски облили камень, и волна жизни пробежала
по бедрам, задрожали колени, из
груди вырвался вздох — и статуя ожила, повела радостный взгляд вокруг…
Он прижал ее руку к
груди и чувствовал, как у него бьется сердце, чуя близость… чего? наивного, милого ребенка, доброй сестры или… молодой, расцветшей красоты? Он боялся, станет ли его на то, чтоб наблюдать ее, как артисту, а не отдаться,
по обыкновению, легкому впечатлению?
Это кошачье проворство движений рук, рука, чуть не задевающая его
по носу, наконец прижатая к
груди щека кружили ему голову.
И бабушка настояла, чтоб подали кофе. Райский с любопытством глядел на барыню, набеленную пудрой, в локонах, с розовыми лентами на шляпке и на
груди, значительно открытой, и в ботинке пятилетнего ребенка, так что кровь от этого прилила ей в голову. Перчатки были новые, желтые, лайковые, но они лопнули
по швам, потому что были меньше руки.
Она спрятала книгу в шкаф и села против него, сложив руки на
груди и рассеянно глядя
по сторонам, иногда взглядывая в окно, и, казалось, забывала, что он тут. Только когда он будил ее внимание вопросом, она обращала на него простой взгляд.
Она все металась и стонала, волосы у ней густой косой рассыпались
по плечам и
груди. Он стал на колени, поцелуями зажимал ей рот, унимал стоны, целовал руки, глаза.
Она шла, наклонив голову, совсем закрытую черной мантильей. Видны были только две бледные руки, державшие мантилью на
груди. Она шагала неторопливо, не поворачивая головы
по сторонам, осторожно обходя образовавшиеся небольшие лужи, медленными шагами вошла на крыльцо и скрылась в сенях.
Теперь она собиралась ехать всем домом к обедне и в ожидании, когда все домашние сойдутся, прохаживалась медленно
по зале, сложив руки крестом на
груди и почти не замечая домашней суеты, как входили и выходили люди, чистя ковры, приготовляя лампы, отирая зеркала, снимая чехлы с мебели.
— Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то поднял он, // Да в землю сам ушел
по грудь // С натуги! По лицу его // Не слезы — кровь течет! // Не знаю, не придумаю, // Что будет? Богу ведомо! // А про себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда ты, сила, делася? // На что ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!
Будет, будет бандурист с седою
по грудь бородою, а может, еще полный зрелого мужества, но белоголовый старец, вещий духом, и скажет он про них свое густое, могучее слово.
В тот же день вечером он бьет себя
по груди, именно по верхней части груди, где эта ладонка, и клянется брату, что у него есть средство не быть подлецом, но что все-таки он останется подлецом, ибо предвидит, что не воспользуется средством, не хватит силы душевной, не хватит характера.
Неточные совпадения
Не знаешь сам, что сделал ты: // Ты снес один
по крайности // Четырнадцать пудов!» // Ой, знаю! сердце молотом // Стучит в
груди, кровавые // В глазах круги стоят, // Спина как будто треснула…
— А потому терпели мы, // Что мы — богатыри. // В том богатырство русское. // Ты думаешь, Матренушка, // Мужик — не богатырь? // И жизнь его не ратная, // И смерть ему не писана // В бою — а богатырь! // Цепями руки кручены, // Железом ноги кованы, // Спина… леса дремучие // Прошли
по ней — сломалися. // А
грудь? Илья-пророк //
По ней гремит — катается // На колеснице огненной… // Все терпит богатырь!
Не горы с места сдвинулись, // Упали на головушку, // Не Бог стрелой громовою // Во гневе
грудь пронзил, //
По мне — тиха, невидима — // Прошла гроза душевная, // Покажешь ли ее?
Прислушалися странники, // И точно: из Кузьминского //
По утреннему воздуху // Те звуки,
грудь щемящие, // Неслись. — Покой крестьянину // И царствие небесное!» — // Проговорили странники // И покрестились все…
Спасаться, жить по-божески // Учила нас угодница, //
По праздникам к заутрене // Будила… а потом // Потребовала странница, // Чтоб
грудью не кормили мы // Детей
по постным дням.