Любила, чтоб к ней губернатор изредка заехал с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное лицо непременно побывало у ней и вице-губернаторша подошла, а не она к ней, после обедни в церкви поздороваться, чтоб, когда едет
по городу, ни один встречный не проехал и не прошел, не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей, когда она явится в лавку, чтоб никогда никто не сказал о ней дурного слова, чтобы дома все ее слушались, до того чтоб кучера никогда не курили трубки ночью, особенно на сеновале, и чтоб Тараска не напивался пьян, даже когда они могли бы делать это так, чтоб она не узнала.
Неточные совпадения
Оно все состояло из небольшой земли, лежащей вплоть у
города, от которого отделялось полем и слободой близ Волги, из пятидесяти душ крестьян, да из двух домов — одного каменного, оставленного и запущенного, и другого деревянного домика, выстроенного его отцом, и в этом-то домике и жила Татьяна Марковна с двумя, тоже двоюродными, внучками-сиротами, девочками
по седьмому и шестому году, оставленными ей двоюродной племянницей, которую она любила, как дочь.
С одной стороны Волга с крутыми берегами и Заволжьем; с другой — широкие поля, обработанные и пустые, овраги, и все это замыкалось далью синевших гор. С третьей стороны видны села, деревни и часть
города. Воздух свежий, прохладный, от которого, как от летнего купанья, пробегает
по телу дрожь бодрости.
Вся Малиновка, слобода и дом Райских, и
город были поражены ужасом. В народе, как всегда в таких случаях, возникли слухи, что самоубийца, весь в белом, блуждает
по лесу, взбирается иногда на обрыв, смотрит на жилые места и исчезает. От суеверного страха ту часть сада, которая шла с обрыва
по горе и отделялась плетнем от ельника и кустов шиповника, забросили.
— Почтенные такие, — сказала бабушка, — лет
по восьмидесяти мужу и жене. И не слыхать их в
городе: тихо у них, и мухи не летают. Сидят да шепчутся, да угождают друг другу. Вот пример всякому: прожили век, как будто проспали. Ни детей у них, ни родных! Дремлют да живут!
В Петербурге Райский поступил в юнкера: он с одушевлением скакал во фронте, млея и горя, с бегающими
по спине мурашками, при звуках полковой музыки, вытягивался, стуча саблей и шпорами, при встрече с генералами, а
по вечерам в удалой компании на тройках уносился за
город, на веселые пикники, или брал уроки жизни и любви у столичных русских и нерусских «Армид», в том волшебном царстве, где «гаснет вера в лучший край».
— Да как это ты подкрался: караулили, ждали, и всё даром! — говорила Татьяна Марковна. — Мужики караулили у меня
по ночам. Вот и теперь послала было Егорку верхом на большую дорогу, не увидит ли тебя? А Савелья в
город — узнать. А ты опять — как тогда! Да дайте же завтракать! Что это не дождешься? Помещик приехал в свое родовое имение, а ничего не готово: точно на станции! Что прежде готово, то и подавайте.
По-прежнему у ней не было позыва идти вникать в жизнь дальше стен, садов, огородов «имения» и, наконец,
города. Этим замыкался весь мир.
А она, кажется, всю жизнь, как
по пальцам, знает: ни купцы, ни дворня ее не обманут, в
городе всякого насквозь видит, и в жизни своей, и вверенных ее попечению девочек, и крестьян, и в кругу знакомых — никаких ошибок не делает, знает, как где ступить, что сказать, как и своим и чужим добром распорядиться! Словом, как
по нотам играет!
Но ей до смерти хотелось, чтоб кто-нибудь был всегда в нее влюблен, чтобы об этом знали и говорили все в
городе, в домах, на улице, в церкви, то есть что кто-нибудь
по ней «страдает», плачет, не спит, не ест, пусть бы даже это была неправда.
Чай он пил с ромом, за ужином опять пил мадеру, и когда все гости ушли домой, а Вера с Марфенькой
по своим комнатам, Опенкин все еще томил Бережкову рассказами о прежнем житье-бытье в
городе, о многих стариках, которых все забыли, кроме его, о разных событиях доброго старого времени, наконец, о своих домашних несчастиях, и все прихлебывал холодный чай с ромом или просил рюмочку мадеры.
Он заглянул к бабушке: ее не было, и он, взяв фуражку, вышел из дома, пошел
по слободе и добрел незаметно до
города, продолжая с любопытством вглядываться в каждого прохожего, изучал дома, улицы.
— Если вы принимаете у себя такую женщину, про которую весь
город знает, что она легкомысленна, ветрена, не
по летам молодится, не исполняет обязанностей в отношении к семейству…
Три дня прожил лесничий
по делам в
городе и в доме Татьяны Марковны, и три дня Райский прилежно искал ключа к этому новому характеру, к его положению в жизни и к его роли в сердце Веры.
Райский
по утрам опять начал вносить заметки в программу своего романа, потом шел навещать Козлова, заходил на минуту к губернатору и еще к двум, трем лицам в
городе, с которыми успел покороче познакомиться. А вечер проводил в саду, стараясь не терять из вида Веры,
по ее просьбе, и прислушиваясь к каждому звуку в роще.
Он простился с ней и так погнал лошадей с крутой горы, что чуть сам не сорвался с обрыва.
По временам он,
по привычке, хватался за бич, но вместо его под руку попадали ему обломки в кармане; он разбросал их
по дороге. Однако он опоздал переправиться за Волгу, ночевал у приятеля в
городе и уехал к себе рано утром.
Пришла в голову Райскому другая царица скорби, великая русская Марфа, скованная, истерзанная московскими орлами, но сохранившая в тюрьме свое величие и могущество скорби
по погибшей славе Новгорода, покорная телом, но не духом, и умирающая все посадницей, все противницей Москвы и как будто распорядительницей судеб вольного
города.
Меланхолиха,
по тщательном освидетельствовании больной, шепотом объявила Василисе, что болезнь Марины превышает ее познания. Ее отправили в клинику, в соседний
город, за двести верст.