Неточные совпадения
Никто лучше его не был одет, и теперь еще, в старости, он
дает законы вкуса портному; все на нем сидит отлично, ходит он бодро, благородно,
говорит с уверенностью и никогда не выходит из себя. Судит обо всем часто наперекор логике, но владеет софизмом
с необыкновенною ловкостью.
— Ну, хозяин, смотри же, замечай и, чуть что неисправно, не
давай потачки бабушке. Вот садик-то, что у окошек, я, видишь, недавно разбила, —
говорила она, проходя чрез цветник и направляясь к двору. — Верочка
с Марфенькой тут у меня всё на глазах играют, роются в песке. На няньку надеяться нельзя: я и вижу из окошка, что они делают. Вот подрастут, цветов не надо покупать: свои есть.
— Для страсти не нужно годов, кузина: она может зародиться в одно мгновение. Но я и не уверяю вас в страсти, — уныло прибавил он, — а что я взволнован теперь — так я не лгу. Не
говорю опять, что я умру
с отчаяния, что это вопрос моей жизни — нет; вы мне ничего не
дали, и нечего вам отнять у меня, кроме надежд, которые я сам возбудил в себе… Это ощущение: оно, конечно, скоро пройдет, я знаю. Впечатление, за недостатком пищи, не упрочилось — и слава Богу!
— За этот вопрос
дайте еще руку. Я опять прежний Райский и опять
говорю вам: любите, кузина, наслаждайтесь, помните, что я вам
говорил вот здесь… Только не забывайте до конца Райского. Но зачем вы полюбили… графа? —
с улыбкой, тихо прибавил он.
— Та совсем дикарка — странная такая у меня. Бог знает в кого уродилась! — серьезно заметила Татьяна Марковна и вздохнула. — Не надоедай же пустяками брату, — обратилась она к Марфеньке, — он устал
с дороги, а ты глупости ему показываешь.
Дай лучше нам
поговорить о серьезном, об имении.
— Только вот беда, — продолжал Леонтий, — к книгам холодна. По-французски болтает проворно, а
дашь книгу, половины не понимает; по-русски о сю пору
с ошибками пишет. Увидит греческую печать,
говорит, что хорошо бы этакий узор на ситец, и ставит книги вверх дном, а по-латыни заглавия не разберет. Opera Horatii [Сочинения Горация (лат.).] — переводит «Горациевы оперы»!..
— Ты, никак,
с ума сошел: поучись-ка у бабушки жить. Самонадеян очень.
Даст тебе когда-нибудь судьба за это «непременно»! Не
говори этого! А прибавляй всегда: «хотелось бы», «Бог
даст, будем живы да здоровы…» А то судьба накажет за самонадеянность: никогда не выйдет по-твоему…
Если б только одно это, я бы назвал его дураком — и дело
с концом, а он затопал ногами, грозил пальцем, стучал палкой: «Я тебя,
говорит, мальчишку, в острог: я тебя туда, куда ворон костей не заносил; в двадцать четыре часа в мелкий порошок изотру, в бараний рог согну, на поселение сошлю!» Я
дал ему истощить весь словарь этих нежностей, выслушал хладнокровно, а потом прицелился в него.
— Начинается-то не
с мужиков, —
говорил Нил Андреич, косясь на Райского, — а потом зло, как эпидемия, разольется повсюду. Сначала молодец ко всенощной перестанет ходить: «скучно, дескать», а потом найдет, что по начальству в праздник ездить лишнее; это,
говорит, «холопство», а после в неприличной одежде на службу явится, да еще бороду отрастит (он опять покосился на Райского) — и дальше, и дальше, — и
дай волю, он тебе втихомолку доложит потом, что и Бога-то в небе нет, что и молиться-то некому!..
Он
с удовольствием приметил, что она перестала бояться его, доверялась ему, не запиралась от него на ключ, не уходила из сада, видя, что он, пробыв
с ней несколько минут, уходил сам; просила смело у него книг и даже приходила за ними сама к нему в комнату, а он,
давая требуемую книгу, не удерживал ее, не напрашивался в «руководители мысли», не спрашивал о прочитанном, а она сама иногда
говорила ему о своем впечатлении.
— Да, это правда, бабушка, — чистосердечно сказал Райский, — в этом вы правы. Вас связывает
с ними не страх, не цепи, не молот авторитета, а нежность голубиного гнезда… Они обожают вас — так… Но ведь все дело в воспитании: зачем наматывать им старые понятия, воспитывать по-птичьи?
Дайте им самим извлечь немного соку из жизни… Птицу запрут в клетку, и когда она отвыкнет от воли, после отворяй двери настежь — не летит вон! Я это и нашей кузине Беловодовой
говорил: там одна неволя, здесь другая…
— Ах! —
с ужасом произнес Марк. — Ужели это правда: в девичьей! А я
с ним целый вечер, как
с путным,
говорил,
дал ему книг и…
—
Дайте мне силу не ходить туда! — почти крикнула она… — Вот вы то же самое теперь испытываете, что я: да? Ну, попробуйте завтра усидеть в комнате, когда я буду гулять в саду одна… Да нет, вы усидите! Вы сочинили себе страсть, вы только умеете красноречиво
говорить о ней, завлекать, играть
с женщиной! Лиса, лиса! вот я вас за это, постойте, еще не то будет! —
с принужденным смехом и будто шутя, но горячо
говорила она, впуская опять ему в плечо свои тонкие пальцы.
— Умереть, умереть! зачем мне это? Помогите мне жить,
дайте той прекрасной страсти, от которой «тянутся какие-то лучи на всю жизнь…».
Дайте этой жизни, где она? Я, кроме огрызающегося тигра, не вижу ничего…
Говорите, научите или воротите меня назад, когда у меня еще была сила! А вы — «бабушке сказать»! уложить ее в гроб и меня
с ней!.. Это, что ли, средство? Или учите не ходить туда, к обрыву… Поздно!
— И это оставим? Нет, не оставлю! —
с вспыхнувшей злостью сказал он, вырвав у ней руку, — ты как кошка
с мышью играешь со мной! Я больше не позволю, довольно! Ты можешь откладывать свои секреты до удобного времени, даже вовсе о них не
говорить: ты вправе, а о себе я требую немедленного ответа. Зачем я тебе? Какую ты роль
дала мне и зачем, за что!
— У вас какая-то сочиненная и придуманная любовь… как в романах…
с надеждой на бесконечность… словом — бессрочная! Но честно ли то, что вы требуете от меня, Вера? Положим, я бы не назначал любви срока, скача и играя, как Викентьев, подал бы вам руку «навсегда»: чего же хотите вы еще? Чтоб «Бог благословил союз»,
говорите вы, то есть чтоб пойти в церковь — да против убеждения —
дать публично исполнить над собой обряд… А я не верю ему и терпеть не могу попов: логично ли, честно ли я поступлю!..
Между тем в доме у Татьяны Марковны все шло своим порядком. Отужинали и сидели в зале, позевывая. Ватутин рассыпался в вежливостях со всеми, даже
с Полиной Карповной, и
с матерью Викентьева, шаркая ножкой, любезничая и глядя так на каждую женщину, как будто готов был всем ей пожертвовать. Он
говорил, что
дамам надо стараться делать «приятности».
Он не заметил ни ее ужаса и тоски, ни ее слов, что она тоже готовилась «
поговорить с ним». Он был поглощен своей мыслью. А ее жгла догадка, что он узнал все и сейчас
даст ей удар ножа, как Райский.
У него дрожали губы и язык нередко отказывался
говорить. Он останавливался,
давая себе отдых, потом собирался
с силами и продолжал.
— Нет, этого я не вижу, и она мне не
говорила о любви, а
дала вот эту записку и просила подтвердить, что она не может и не желает более видеться
с вами и получать писем.
Тушин напросился ехать
с ним, «проводить его», как
говорил он, а в самом деле узнать, зачем вызвала Татьяна Марковна Райского: не случилось ли чего-нибудь нового
с Верой и не нужен ли он ей опять? Он
с тревогой припоминал свидание свое
с Волоховым и то, как тот невольно и неохотно
дал ответ, что уедет.
Он не договорил и задумался. А он ждал ответа на свое письмо к жене. Ульяна Андреевна недавно написала к хозяйке квартиры, чтобы ей прислали… теплый салоп, оставшийся дома, и
дала свой адрес, а о муже не упомянула. Козлов сам отправил салоп и написал ей горячее письмо —
с призывом,
говорил о своей дружбе, даже о любви…
—
Поговори ей… и напиши мне… —
с мольбой заключил он, — а если она соберется… сюда… ты по телеграфу
дай мне знать: я бы поехал до Москвы, навстречу ей…