Неточные совпадения
— Как это вы делали, расскажите! Так же сидели, глядели на все покойно, так же, с помощью ваших двух фей, медленно одевались, покойно ждали кареты, чтоб ехать туда, куда рвалось
сердце? не вышли ни разу из себя, тысячу раз не спросили себя мысленно, там ли он, ждет ли, думает ли? не изнемогли ни разу, не покраснели
от напрасно потерянной минуты или
от счастья, увидя, что он там? И не сбежала краска с лица, не являлся ни испуг, ни удивление, что его нет?
Она со страхом отряхнется
от непривычной задумчивости, гонит вопросы — и ей опять легко. Это бывает редко и у немногих. Мысль у ней большею частию нетронута,
сердце отсутствует, знания никакого.
— Да, упасть в обморок не
от того,
от чего вы упали, а
от того, что осмелились распоряжаться вашим
сердцем, потом уйти из дома и сделаться его женой. «Сочиняет, пишет письма, дает уроки, получает деньги, и этим живет!» В самом деле, какой позор! А они, — он опять указал на предков, — получали, ничего не сочиняя, и проедали весь свой век чужое — какая слава!.. Что же сталось с Ельниным?
— Да, — перебил он, — и засидевшаяся канарейка, когда отворят клетку, не летит, а боязливо прячется в гнездо. Вы — тоже. Воскресните, кузина,
от сна, бросьте ваших Catherine, madame Basile, [Катрин, мадам Базиль (фр.).] эти выезды — и узнайте другую жизнь. Когда запросит
сердце свободы, не справляйтесь, что скажет кузина…
Когда он придет, вы будете неловки, вздрогнете
от его голоса, покраснеете, побледнеете, а когда уйдет,
сердце у вас вскрикнет и помчится за ним, будет ждать томительно завтра, послезавтра…
— Вы не будете замечать их, — шептал он, — вы будете только наслаждаться, не оторвете вашей мечты
от него, не сладите с
сердцем, вам все будет чудиться, чего с вами никогда не было.
Его пронимала дрожь ужаса и скорби. Он, против воли, группировал фигуры, давал положение тому, другому, себе добавлял, чего недоставало, исключал, что портило общий вид картины. И в то же время сам ужасался процесса своей беспощадной фантазии, хватался рукой за
сердце, чтоб унять боль, согреть леденеющую
от ужаса кровь, скрыть муку, которая готова была страшным воплем исторгнуться у него из груди при каждом ее болезненном стоне.
Уныние поглотило его: у него на
сердце стояли слезы. Он в эту минуту непритворно готов был бросить все, уйти в пустыню, надеть изношенное платье, есть одно блюдо, как Кирилов, завеситься
от жизни, как Софья, и мазать, мазать до упаду, переделать Софью в блудницу.
Потом он отбросил эту мысль и сам покраснел
от сознания, что он фат, и искал других причин, а
сердце ноет, мучится, терзается, глаза впиваются в нее с вопросами, слова кипят на языке и не сходят. Его уже гложет ревность.
Райский еще раз рассмеялся искренно
от души и в то же время почти до слез был тронут добротой бабушки, нежностью этого женского
сердца, верностью своим правилам гостеприимства и простым, указываемым
сердцем, добродетелям.
«Это история, скандал, — думал он, — огласить позор товарища, нет, нет! — не так! Ах! счастливая мысль, — решил он вдруг, — дать Ульяне Андреевне урок наедине: бросить ей громы на голову, плеснуть на нее волной чистых, неведомых ей понятий и нравов! Она обманывает доброго, любящего мужа и прячется
от страха: сделаю, что она будет прятаться
от стыда. Да, пробудить стыд в огрубелом
сердце — это долг и заслуга — и в отношении к ней, а более к Леонтью!»
Он забыл только, что вся ее просьба к нему была — ничего этого не делать, не показывать и что ей ничего
от него не нужно. А ему все казалось, что если б она узнала его, то сама избрала бы его в руководители не только ума и совести, но даже
сердца.
— Ну, не сердитесь на старика: он не
от злого
сердца; он почтенный такой…
У него,
от напряженных усилий разгадать и обратить Веру к жизни («а не
от любви», — думал он), накипало на
сердце, нервы раздражались опять, он становился едок и зол. Тогда пропадала веселость, надоедал труд, не помогали развлечения.
Он трепетал
от радости, создав в воображении целую картину — сцену ее и своего положения, ее смущения, сожалений, которые, может быть, он забросил ей в
сердце и которых она еще теперь не сознает, но сознает, когда его не будет около.
Тихо, с замирающим
от нетерпения
сердцем предстать в новом виде, пробрался он до ее комнаты, неслышно дошел по ковру к ней.
И в то же время, среди этой борьбы,
сердце у него замирало
от предчувствия страсти: он вздрагивал
от роскоши грядущих ощущений, с любовью прислушивался к отдаленному рокотанью грома и все думал, как бы хорошо разыгралась страсть в душе, каким бы огнем очистила застой жизни и каким благотворным дождем напоила бы это засохшее поле, все это былие, которым поросло его существование.
— Ключи
от своего ума,
сердца, характера,
от мыслей и тайн — вот какие!
Свидание наедине с Крицкой напомнило ему о его «обязанности к другу», на которую он так торжественно готовился недавно и
от которой отвлекла его Вера. У него даже забилось
сердце, когда он оживил в памяти свои намерения оградить домашнее счастье этого друга.
Она подвигалась еще шаг;
сердце у ней билось и
от темноты, и
от страха.
Он смотрит, ищет, освещает темные места своего идеала, пытает собственный ум, совесть,
сердце, требуя опыта, наставления, — чего хотел и просит
от нее, чего недостает для полной гармонии красоты? Прислушивался к своей жизни, припоминал все, что оскорбляло его в его прежних, несостоявшихся идеалах.
У него замерло
сердце от тоски и предчувствия.
Притом одна материальная победа, обладание Верой не доставило бы ему полного удовлетворения, как доставило бы над всякой другой. Он, уходя, злился не за то, что красавица Вера ускользает
от него, что он тратил на нее время, силы, забывал «дело». Он злился
от гордости и страдал сознанием своего бессилия. Он одолел воображение, пожалуй — так называемое
сердце Веры, но не одолел ее ума и воли.
У Райского болела душа пуще всех прежних его мук.
Сердце замирало
от ужаса и за бабушку, и за бедную, трепетную, одинокую и недоступную для утешения Веру.
У него
сердце сжалось
от этих простых слов; он почувствовал, что он в самом деле «бедный». Ему было жаль себя, а еще больше жаль Веры.
Вере становилось тепло в груди, легче на
сердце. Она внутренно вставала на ноги, будто пробуждалась
от сна, чувствуя, что в нее льется волнами опять жизнь, что тихо, как друг, стучится мир в душу, что душу эту, как темный, запущенный храм, осветили огнями и наполнили опять молитвами и надеждами. Могила обращалась в цветник.
Она потрясла отрицательно головой, решив, однако же, не скрывать об этих письмах
от Тушина, но устранить его
от всякого участия в развязке ее драмы как из пощады его
сердца, так и потому, что, прося содействия Тушина, она как будто жаловалась на Марка. «А она ни в чем его не обвиняет… Боже сохрани!»
Вера успокоилась с этой стороны и мысленно перенеслась с Тушиным в беседку, думая с тоской и замиранием
сердца от страха о том: «Не вышло бы чего-нибудь! Если б этим кончилось! Что там теперь делается!»
Он понял теперь бабушку. Он вошел к ней с замирающим
от волнения
сердцем, забыл отдать отчет о том, как он передал Крицкой рассказ о прогулке Веры в обрыве, и впился в нее жадными глазами.
Райский обещал все и с тяжелым
сердцем отвернулся
от него, посоветовав ему пока отдохнуть, погостить зимние каникулы у Тушина.