Неточные совпадения
Оно все состояло из небольшой земли, лежащей вплоть у города,
от которого отделялось полем и слободой близ Волги, из пятидесяти
душ крестьян, да из двух домов — одного каменного, оставленного и запущенного, и другого деревянного домика, выстроенного его отцом, и в этом-то домике и жила Татьяна Марковна с двумя, тоже двоюродными, внучками-сиротами, девочками по седьмому и шестому году, оставленными ей двоюродной племянницей, которую она любила, как дочь.
«Ужели она часто будет
душить меня? — думал Райский, с ужасом глядя на нее. — Куда спастись
от нее? А она не годится и в роман: слишком карикатурна! Никто не поверит…»
«А ведь я друг Леонтья — старый товарищ — и терплю, глядя, как эта честная, любящая
душа награждена за свою симпатию! Ужели я останусь равнодушным!.. Но что делать: открыть ему глаза, будить его
от этого, когда он так верит, поклоняется чистоте этого… „римского профиля“, так сладко спит в лоне домашнего счастья — плохая услуга! Что же делать? Вот дилемма! — раздумывал он, ходя взад и вперед по переулку. — Вот что разве: броситься, забить тревогу и смутить это преступное tête-а-tête!..»
— Зачем притворяться: вы только откажитесь искренно, не на словах со мной, а в
душе перед самим собой,
от меня.
И в то же время, среди этой борьбы, сердце у него замирало
от предчувствия страсти: он вздрагивал
от роскоши грядущих ощущений, с любовью прислушивался к отдаленному рокотанью грома и все думал, как бы хорошо разыгралась страсть в
душе, каким бы огнем очистила застой жизни и каким благотворным дождем напоила бы это засохшее поле, все это былие, которым поросло его существование.
Не знала она и того, что рядом с этой страстью, на которую он сам напросился, которую она, по его настоянию, позволила питать, частию затем, что надеялась этой уступкой угомонить ее, частию повинуясь совету Марка, чтобы отводить его глаза
от обрыва и вместе «проучить» слегка, дружески, добродушно посмеявшись над ним, — не знала она, что у него в
душе все еще гнездилась надежда на взаимность, на ответ, если не страсти его, то на чувство женской дружбы, хоть чего-нибудь.
Он в чистых формах все выливал образ Веры и, чертя его бессознательно и непритворно, чертил и образ своей страсти, отражая в ней, иногда наивно и смешно, и все, что было светлого, честного в его собственной
душе и чего требовала его
душа от другого человека и
от женщины.
С тайным, захватывающим дыхание ужасом счастья видел он, что работа чистого гения не рушится
от пожара страстей, а только останавливается, и когда минует пожар, она идет вперед, медленно и туго, но все идет — и что в
душе человека, независимо
от художественного, таится другое творчество, присутствует другая живая жажда, кроме животной, другая сила, кроме силы мышц.
— Брат! — заговорила она через минуту нежно, кладя ему руку на плечо, — если когда-нибудь вы горели, как на угольях, умирали сто раз в одну минуту
от страха,
от нетерпения… когда счастье просится в руки и ускользает… и ваша
душа просится вслед за ним… Припомните такую минуту… когда у вас оставалась одна последняя надежда… искра… Вот это — моя минута! Она пройдет — и все пройдет с ней…
Он шел к плетню, тоже не оборачиваясь, злобно, непокорным зверем, уходящим
от добычи. Он не лгал, он уважал Веру, но уважал против воли, как в сражении уважают неприятеля, который отлично дерется. Он проклинал «город мертвецов», «старые понятия», оковавшие эту живую, свободную
душу.
— Какие тут еще сомнения, вопросы, тайны! — сказал он и опять захохотал, качаясь
от смеха взад и вперед. — Статуя! чистота! красота
души! Вера — статуя! А он!.. И пальто, которое я послал «изгнаннику», валяется у беседки! и пари свое он взыскал с меня, двести двадцать рублей да прежних восемьдесят… да, да! это триста рублей!.. Секлетея Бурдалахова!
У Райского болела
душа пуще всех прежних его мук. Сердце замирало
от ужаса и за бабушку, и за бедную, трепетную, одинокую и недоступную для утешения Веру.
И бабушку жаль! Какое ужасное, неожиданное горе нарушит мир ее
души! Что, если она вдруг свалится! — приходило ему в голову, — вон она сама не своя, ничего еще не зная! У него подступали слезы к глазам
от этой мысли.
Райский с ужасом отмахивался
от этих, не званных в горькие минуты, явлений своей беспощадной фантазии и устремил зоркое внимание за близкой ему страдалицей, наблюдая ее глазами и стараясь прочесть в ее
душе: что за образ муки поселился в ней?
Вере становилось тепло в груди, легче на сердце. Она внутренно вставала на ноги, будто пробуждалась
от сна, чувствуя, что в нее льется волнами опять жизнь, что тихо, как друг, стучится мир в
душу, что
душу эту, как темный, запущенный храм, осветили огнями и наполнили опять молитвами и надеждами. Могила обращалась в цветник.
«Я не понимала ее! Где была моя хваленая „мудрость“ перед этой бездной!..» — думала она и бросилась на помощь бабушке — помешать исповеди, отвести ненужные и тяжелые страдания
от ее измученной
души. Она стала перед ней на колени и взяла ее за обе руки.
Она заглянула сама себе в
душу и там подслушивала, какой могла бы дать ответ на его надежду, и опять вздрогнула. «Нельзя сказать этого ответа, — думала она, — эти ответы не говорятся! Если он сам не угадал его —
от меня никогда не узнает!»
И вот ей не к кому обратиться! Она на груди этих трех людей нашла защиту
от своего отчаяния, продолжает находить мало-помалу потерянную уверенность в себе, чувствует возвращающийся в
душу мир.