Неточные совпадения
Она была покойна, свежа. А ему втеснилось в душу, напротив, беспокойство, желание узнать, что у ней теперь на уме, что в сердце, хотелось прочитать в глазах, затронул ли он хоть нервы ее; но она
ни разу не подняла на него глаз. И потом уже, когда после игры подняла, заговорила
с ним — все
то же в лице, как вчера, как третьего дня, как полгода назад.
Хотя Райский не разделял мнения
ни дяди,
ни бабушки, но в перспективе у него мелькала собственная его фигура,
то в гусарском,
то в камер-юнкерском мундире. Он смотрел, хорошо ли он сидит на лошади, ловко ли танцует. В
тот день он нарисовал себя небрежно опершегося на седло,
с буркой на плечах.
— Бесстыдница! — укоряла она Марфеньку. — Где ты выучилась от чужих подарки принимать? Кажется, бабушка не
тому учила; век свой чужой копейкой не поживилась… А ты не успела и двух слов сказать
с ним и уж подарки принимаешь. Стыдно, стыдно! Верочка
ни за что бы у меня не приняла:
та — гордая!
Но Райский раза три повел его туда. Леонтий не обращал внимания на Ульяну Андреевну и жадно ел, чавкая вслух и думая о другом, и потом робко уходил домой, не говоря
ни с кем, кроме соседа,
то есть Райского.
Этого еще никогда
ни с кем не случалось, кто приходил к ней. Даже и невпечатлительные молодые люди, и
те остановят глаза прежде всего на ней.
— Если послушать ее, — продолжала Ульяна Андреевна, — так все сиди на месте, не повороти головы, не взгляни
ни направо,
ни налево,
ни с кем слова не смей сказать: мастерица осуждать! А сама
с Титом Никонычем неразлучна:
тот и днюет и ночует там…
Жилось ему сносно: здесь не было
ни в ком претензии казаться чем-нибудь другим, лучше, выше, умнее, нравственнее; а между
тем на самом деле оно было выше, нравственнее, нежели казалось, и едва ли не умнее. Там, в куче людей
с развитыми понятиями, бьются из
того, чтобы быть проще, и не умеют; здесь, не думая о
том, все просты, никто не лез из кожи подделаться под простоту.
Любила, чтоб к ней губернатор изредка заехал
с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное лицо непременно побывало у ней и вице-губернаторша подошла, а не она к ней, после обедни в церкви поздороваться, чтоб, когда едет по городу,
ни один встречный не проехал и не прошел, не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей, когда она явится в лавку, чтоб никогда никто не сказал о ней дурного слова, чтобы дома все ее слушались, до
того чтоб кучера никогда не курили трубки ночью, особенно на сеновале, и чтоб Тараска не напивался пьян, даже когда они могли бы делать это так, чтоб она не узнала.
Райский расхохотался, слушая однажды такое рассуждение, и особенно характеристический очерк пьяницы, самого противного и погибшего существа, в глазах бабушки, до
того, что хотя она не заметила
ни малейшей наклонности к вину в Райском, но всегда
с беспокойством смотрела, когда он вздумает выпить стакан, а не рюмку вина или рюмку водки.
С Савельем случилось
то же, что
с другими:
то есть он поглядел на нее раза два исподлобья, и хотя был некрасив, но удостоился ее благосклонного внимания,
ни более
ни менее, как прочие. Потом пошел к барыне просить позволения жениться на Марине.
—
То и ладно,
то и ладно: значит, приспособился к потребностям государства, вкус угадал, город успокоивает. Теперь война, например,
с врагами: все двери в отечестве на запор.
Ни человек не пройдет,
ни птица не пролетит,
ни амбре никакого не получишь,
ни кургузого одеяния,
ни марго,
ни бургонь — заговейся! А в сем богоспасаемом граде источник мадеры не иссякнет у Ватрухина! Да здравствует Ватрухин! Пожалуйте, сударыня, Татьяна Марковна, ручку!
Он правильно заключил, что тесная сфера, куда его занесла судьба, поневоле держала его подолгу на каком-нибудь одном впечатлении, а так как Вера, «по дикой неразвитости», по непривычке к людям или, наконец, он не знает еще почему, не только не спешила
с ним сблизиться, но все отдалялась,
то он и решил не давать в себе развиться
ни любопытству,
ни воображению и показать ей, что она бледная, ничтожная деревенская девочка, и больше ничего.
— Если я не буду чувствовать себя свободной здесь,
то как я
ни люблю этот уголок (она
с любовью бросила взгляд вокруг себя), но тогда… уеду отсюда! — решительно заключила она.
Я от этого преследования чуть не захворала, не видалась
ни с кем, не писала
ни к кому, и даже к тебе, и чувствовала себя точно в тюрьме. Он как будто играет, может быть даже нехотя, со мной. Сегодня холоден, равнодушен, а завтра опять глаза у него блестят, и я его боюсь, как боятся сумасшедших. Хуже всего
то, что он сам не знает себя, и потому нельзя положиться на его намерения и обещания: сегодня решится на одно, а завтра сделает другое.
В промежутках он ходил на охоту, удил рыбу,
с удовольствием посещал холостых соседей, принимал иногда у себя и любил изредка покутить,
то есть заложить несколько троек, большею частию горячих лошадей, понестись
с ватагой приятелей верст за сорок, к дальнему соседу, и там пропировать суток трое, а потом
с ними вернуться к себе или поехать в город, возмутить тишину сонного города такой громадной пирушкой, что дрогнет все в городе, потом пропасть месяца на три у себя, так что о нем
ни слуху
ни духу.
И только. Как
ни ловил он какой-нибудь знак, какой-нибудь намек, знаменательное слово, обмененный особый взгляд, — ничего!
Та же простота, свобода и доверенность
с ее стороны,
то же проникнутое нежностию уважение и готовность послужить ей, «как медведь», — со стороны Тушина, и больше ничего!
Ведь я бы не поехала
ни за что к вам так скоро, если б он не напугал меня вчера
тем, что уж говорил
с Марфой Васильевной.
Он перебирал каждый ее шаг, как судебный следователь, и
то дрожал от радости,
то впадал в уныние и выходил из омута этого анализа
ни безнадежнее,
ни увереннее, чем был прежде, а все
с той же мучительной неизвестностью, как купающийся человек, который, думая, что нырнул далеко, выплывает опять на прежнем месте.
«Что сделалось
с тобой, любезный Борис Павлович? — писал Аянов, — в какую всероссийскую щель заполз ты от нашего мокрого, но вечно юного Петербурга, что от тебя два месяца нет
ни строки? Уж не женился ли ты там на какой-нибудь стерляди? Забрасывал сначала своими повестями,
то есть письмами, а тут вдруг и пропал, так что я не знаю, не переехал ли ты из своей трущобы — Малиновки, в какую-нибудь трущобу — Смородиновку, и получишь ли мое письмо?
«Я старался и без тебя, как при тебе, и служил твоему делу верой и правдой,
то есть два раза играл
с милыми „барышнями“ в карты, так что братец их, Николай Васильевич, прозвал меня женихом Анны Васильевны и так разгулялся однажды насчет будущей нашей свадьбы, что был вытолкан обеими сестрицами в спину и не получил
ни гроша субсидии, за которой было явился.
Она все хотела во что бы
то ни стало видеться
с ним наедине и все выбирала удобную минуту сесть подле него, уверяя всех и его самого, что он хочет что-то сказать ей без свидетелей.
— Пусть так! — более и более слабея, говорила она, и слезы появились уже в глазах. — Не мне спорить
с вами, опровергать ваши убеждения умом и своими убеждениями! У меня
ни ума,
ни сил не станет. У меня оружие слабо — и только имеет
ту цену, что оно мое собственное, что я взяла его в моей тихой жизни, а не из книг, не понаслышке…
Он это видел, гордился своим успехом в ее любви, и тут же падал, сознаваясь, что, как он
ни бился развивать Веру, давать ей свой свет, но кто-то другой, ее вера, по ее словам, да какой-то поп из молодых, да Райский
с своей поэзией, да бабушка
с моралью, а еще более — свои глаза, свой слух, тонкое чутье и женские инстинкты, потом воля — поддерживали ее силу и давали ей оружие против его правды, и окрашивали старую, обыкновенную жизнь и правду в такие здоровые цвета, перед которыми казалась и бледна, и пуста, и фальшива, и холодна —
та правда и жизнь, какую он добывал себе из новых, казалось бы — свежих источников.
Он едва договорил и
с трудом вздохнул, скрадывая тяжесть этого вздоха от Веры. Голос у него дрожал против воли. Видно было, что эта «тайна», тяжесть которой он хотел облегчить для Веры, давила теперь не одну ее, но и его самого. Он страдал — и хотел во что бы
то ни стало скрыть это от нее…
Все пришло в прежний порядок. Именины Веры, по ее желанию, прошли незаметно.
Ни Марфенька,
ни Викентьевы не приехали
с той стороны. К ним послан был нарочный сказать, что Вера Васильевна не так здорова и не выходит из комнаты.
Ей
ни до кого и
ни до чего не было дела. Она отпустила Наталью Ивановну домой, сидела у себя запершись, обедала
с бабушкой, поникала головой, когда
та обращала на нее пристальный взгляд или заговаривала ласково и нежно. Она делалась еще угрюмее и спешила исполнять, покорнее Пашутки, каждое желание Татьяны Марковны, выраженное словом или взглядом.
У Марфеньки на глазах были слезы. Отчего все изменилось? Отчего Верочка перешла из старого дома? Где Тит Никоныч? Отчего бабушка не бранит ее, Марфеньку: не сказала даже
ни слова за
то, что, вместо недели, она пробыла в гостях две? Не любит больше? Отчего Верочка не ходит по-прежнему одна по полям и роще? Отчего все такие скучные, не говорят друг
с другом, не дразнят ее женихом, как дразнили до отъезда? О чем молчат бабушка и Вера? Что сделалось со всем домом?
И этот посредник, несмотря на резкие вызовы, очевидно, сдерживался, боясь, не опасности конечно, а тоже скандальной, для Веры и для него самого, сцены —
с неприличным человеком. И ко всему этому нужно было еще дать ответ! А ответ один: другого ответа и нет и нельзя дать, кроме
того, какой диктовал ему этот «рыцарь» и «дипломат», унизивший его холодной вежливостью на все его задиранья. Марк как
ни ускользал, а дал ответ!
«Нет, это не ограниченность в Тушине, — решал Райский, — это — красота души, ясная, великая! Это само благодушие природы, ее лучшие силы, положенные прямо в готовые прочные формы. Заслуга человека тут — почувствовать и удержать в себе эту красоту природной простоты и уметь достойно носить ее,
то есть ценить ее, верить в нее, быть искренним, понимать прелесть правды и жить ею — следовательно,
ни больше,
ни меньше, как иметь сердце и дорожить этой силой, если не выше силы ума,
то хоть наравне
с нею.
— В Ивана Ивановича — это хуже всего. Он тут
ни сном,
ни духом не виноват… Помнишь, в день рождения Марфеньки, — он приезжал, сидел тут молча,
ни с кем
ни слова не сказал, как мертвый, и ожил, когда показалась Вера? Гости видели все это. И без
того давно не тайна, что он любит Веру; он не мастер таиться. А тут заметили, что он ушел
с ней в сад, потом она скрылась к себе, а он уехал… Знаешь ли, зачем он приезжал?
Но
ни Тушин,
ни Вера,
ни сама Татьяна Марковна, после ее разговора
с первым, не обменялись
ни одним словом об этом. Туманное пятно оставалось пятном, не только для общества, но для самих действующих лиц,
то есть для Тушина и бабушки.
Райский, живо принимая впечатления, меняя одно на другое, бросаясь от искусства к природе, к новым людям, новым встречам, — чувствовал, что три самые глубокие его впечатления, самые дорогие воспоминания, бабушка, Вера, Марфенька — сопутствуют ему всюду, вторгаются во всякое новое ощущение, наполняют собой его досуги, что
с ними тремя — он связан и
той крепкой связью, от которой только человеку и бывает хорошо — как
ни от чего не бывает, и от нее же бывает иногда больно, как
ни от чего, когда судьба неласково дотронется до такой связи.