Неточные совпадения
Она на его старания смотрела ласково, с улыбкой.
Ни в
одной черте никогда не было никакой тревоги, желания, порыва.
Но вот Райскому за тридцать лет, а он еще ничего не посеял, не пожал и не шел
ни по
одной колее, по каким ходят приезжающие изнутри России.
Он
ни офицер,
ни чиновник, не пробивает себе никакого пути трудом, связями, будто нарочно, наперекор всем,
один остается недорослем в Петербурге. В квартале прописан он отставным коллежским секретарем.
Эту неделю он привяжется к
одному, ищет его везде, сидит с ним, читает, рассказывает ему, шепчет. Потом
ни с того
ни с сего вдруг бросит его и всматривается в другого и, всмотревшись, опять забывает.
Полоумную Феклушку нарисовал в пещере, очень удачно осветив
одно лицо и разбросанные волосы, корпус же скрывался во мраке:
ни терпенья,
ни уменья не хватило у него доделывать руки, ноги и корпус. И как целое утро высидеть, когда солнце так весело и щедро льет лучи на луг и реку…
Она собственно не дотронется
ни до чего, а старчески грациозно подопрет
одной рукой бок, а пальцем другой повелительно указывает, что как сделать, куда поставить, убрать.
Они одинаково прилежно занимались по всем предметам, не пристращаясь
ни к
одному исключительно. И после, в службе, в жизни, куда их
ни сунут, в какое положение
ни поставят — везде и всякое дело они делают «удовлетворительно», идут ровно, не увлекаясь
ни в какую сторону.
Прошел май. Надо было уехать куда-нибудь, спасаться от полярного петербургского лета. Но куда? Райскому было все равно. Он делал разные проекты, не останавливаясь
ни на
одном: хотел съездить в Финляндию, но отложил и решил поселиться в уединении на Парголовских озерах, писать роман. Отложил и это и собрался не шутя с Пахотиными в рязанское имение. Но они изменили намерение и остались в городе.
Нет, — горячо и почти грубо напал он на Райского, — бросьте эти конфекты и подите в монахи, как вы сами удачно выразились, и отдайте искусству все, молитесь и поститесь, будьте мудры и, вместе, просты, как змеи и голуби, и что бы
ни делалось около вас, куда бы
ни увлекала жизнь, в какую яму
ни падали, помните и исповедуйте
одно учение, чувствуйте
одно чувство, испытывайте
одну страсть — к искусству!
Принесли чай, кофе, наконец, завтрак. Как
ни отговаривался Райский, но должен был приняться за все: это было
одно средство успокоить бабушку и не испортить ей утро.
Через четверть часа вошел в комнату, боком, пожилой, лет сорока пяти мужик, сложенный плотно, будто из
одних широких костей, и оттого казавшийся толстым, хотя жиру у него не было
ни золотника.
Он был мрачен лицом, с нависшими бровями, широкими веками, которые поднимал медленно, и даром не тратил
ни взглядов,
ни слов. Даже движений почти не делал. От
одного разговора на другой он тоже переходил трудно и медленно.
Он пошел поскорее, вспомнив, что у него была цель прогулки, и поглядел вокруг, кого бы спросить, где живет учитель Леонтий Козлов. И никого на улице:
ни признака жизни. Наконец он решился войти в
один из деревянных домиков.
Выросши из периода шалостей, товарищи поняли его и окружили уважением и участием, потому что, кроме характера, он был авторитетом и по знаниям. Он походил на немецкого гелертера, знал древние и новые языки, хотя
ни на
одном не говорил, знал все литературы, был страстный библиофил.
Все юношество кипело около него жизнью, строя великолепные планы будущего;
один он не мечтал, не играл
ни в полководцы,
ни в сочинители, а говорил
одно: «Буду учителем в провин — ции», — считая это скромное назначение своим призванием.
— Полноте:
ни в вас,
ни в кого! — сказал он, — мое время уж прошло: вон седина пробивается! И что вам за любовь — у вас муж, у меня свое дело… Мне теперь предстоит
одно: искусство и труд. Жизнь моя должна служить и тому и другому…
— Есть
одно искусство: оно лишь может удовлетворить современного художника: искусство слова, поэзия: оно безгранично. Туда уходит и живопись, и музыка — и еще там есть то, чего не дает
ни то,
ни другое…
«Слава Богу! — думал он, — кажется, не я
один такой праздный, не определившийся,
ни на чем не остановившийся человек.
Он, с жадностью,
одной дрожащей рукой, осторожно и плотно прижал ее к нижней губе, а другую руку держал в виде подноса под рюмкой, чтоб не пролить
ни капли, и залпом опрокинул рюмку в рот, потом отер губы и потянулся к ручке Марфеньки, но она ушла и села в свой угол.
И только
один он выдался урод в семье и не поспел
ни к
одному, а выдумал свой мираж — искусство!
Он правильно заключил, что тесная сфера, куда его занесла судьба, поневоле держала его подолгу на каком-нибудь
одном впечатлении, а так как Вера, «по дикой неразвитости», по непривычке к людям или, наконец, он не знает еще почему, не только не спешила с ним сблизиться, но все отдалялась, то он и решил не давать в себе развиться
ни любопытству,
ни воображению и показать ей, что она бледная, ничтожная деревенская девочка, и больше ничего.
Я от этого преследования чуть не захворала, не видалась
ни с кем, не писала
ни к кому, и даже к тебе, и чувствовала себя точно в тюрьме. Он как будто играет, может быть даже нехотя, со мной. Сегодня холоден, равнодушен, а завтра опять глаза у него блестят, и я его боюсь, как боятся сумасшедших. Хуже всего то, что он сам не знает себя, и потому нельзя положиться на его намерения и обещания: сегодня решится на
одно, а завтра сделает другое.
Райский молчал. У Крицкой
одна губа подалась немного вниз, как она
ни старалась удержать ее на месте. Из груди стал исходить легкий свист.
Надежда быть близким к Вере питалась в нем не
одним только самолюбием: у него не было нахальной претензии насильно втереться в сердце, как бывает у многих писаных красавцев, у крепких, тупоголовых мужчин, — и чем бы
ни было — добиться успеха. Была робкая, слепая надежда, что он может сделать на нее впечатление, и пропала.
—
Один ты заперла мне: это взаимность, — продолжал он. — Страсть разрешается путем уступок, счастья, и обращается там, смотря по обстоятельствам, во что хочешь: в дружбу, пожалуй, в глубокую, святую, неизменную любовь — я ей не верю, — но во что бы
ни было, во всяком случае, в удовлетворение, в покой… Ты отнимаешь у меня всякую надежду… на это счастье… да?
Нет, ничто в жизни не дает такого блаженства, никакая слава, никакое щекотанье самолюбия, никакие богатства Шехерезады,
ни даже творческая сила, ничто…
одна страсть!
— Когда оно настанет — и я не справлюсь
одна… тогда я приду к вам — и
ни к кому больше, да к Богу! Не мучьте меня теперь и не мучьтесь сами… Не ходите, не смотрите за мной…
— Я
ни с
одним не знакома и мало видела их. Они такие неотесанные, говорят смешно…
— Как же я могу помочь, когда не знаю
ни твоего горя,
ни опасности? Откройся мне, и тогда простой анализ чужого ума разъяснит тебе твои сомнения, удалит, может быть, затруднения, выведет на дорогу… Иногда довольно взглянуть ясно и трезво на свое положение, и уже от
одного сознания становится легче. Ты сама не можешь: дай мне взглянуть со стороны. Ты знаешь, два ума лучше
одного…
Он едва договорил и с трудом вздохнул, скрадывая тяжесть этого вздоха от Веры. Голос у него дрожал против воли. Видно было, что эта «тайна», тяжесть которой он хотел облегчить для Веры, давила теперь не
одну ее, но и его самого. Он страдал — и хотел во что бы то
ни стало скрыть это от нее…
Обе головы покоились рядом, и
ни Вера,
ни бабушка не сказали больше
ни слова. Они тесно прижались друг к другу и к утру заснули в объятиях
одна другой.
И Татьяна Марковна, наблюдая за Верой, задумывалась и как будто заражалась ее печалью. Она тоже
ни с кем почти не говорила, мало спала, мало входила в дела, не принимала
ни приказчика,
ни купцов, приходивших справляться о хлебе, не отдавала приказаний в доме. Она сидела, опершись рукой о стол и положив голову в ладони, оставаясь подолгу
одна.
Она, пока Вера хворала, проводила ночи в старом доме, ложась на диване, против постели Веры, и караулила ее сон. Но почти всегда случалось так, что обе женщины, думая подстеречь
одна другую, видели, что
ни та,
ни другая не спит.
У Марфеньки на глазах были слезы. Отчего все изменилось? Отчего Верочка перешла из старого дома? Где Тит Никоныч? Отчего бабушка не бранит ее, Марфеньку: не сказала даже
ни слова за то, что, вместо недели, она пробыла в гостях две? Не любит больше? Отчего Верочка не ходит по-прежнему
одна по полям и роще? Отчего все такие скучные, не говорят друг с другом, не дразнят ее женихом, как дразнили до отъезда? О чем молчат бабушка и Вера? Что сделалось со всем домом?
Он, от радости, вдруг засмеется и закроется салфеткой, потрет руки
одна о другую с жаром или встанет и
ни с того
ни с сего поклонится всем присутствующим и отчаянно шаркнет ножкой. А когда все засмеются над ним, он засмеется пуще всех, снимет парик и погладит себе с исступлением лысину или потреплет, вместо Пашутки, Василису по щечке.
— Помните
одно, — прибавила она поспешно, — что я не обвиняю его
ни в чем…
ни на что не жалуюсь… следовательно…
И этот посредник, несмотря на резкие вызовы, очевидно, сдерживался, боясь, не опасности конечно, а тоже скандальной, для Веры и для него самого, сцены — с неприличным человеком. И ко всему этому нужно было еще дать ответ! А ответ
один: другого ответа и нет и нельзя дать, кроме того, какой диктовал ему этот «рыцарь» и «дипломат», унизивший его холодной вежливостью на все его задиранья. Марк как
ни ускользал, а дал ответ!
— Простите меня, Татьяна Марковна, я все забываю главное:
ни горы,
ни леса,
ни пропасти не мешают — есть
одно препятствие неодолимое: Вера Васильевна не хочет, стало быть — видит впереди жизнь счастливее, нежели со мной…
Барыня обнаружила тут свою обычную предусмотрительность, чтобы не перепились
ни кучера,
ни повара,
ни лакеи. Все они были нужны:
одни готовить завтрак, другие служить при столе, а третьи — отвезти парадным поездом молодых и всю свиту до переправы через реку. Перед тем тоже было работы немало. Целую неделю возили приданое за Волгу: гардероб, вещи, множество ценных предметов из старого дома — словом, целое имущество.
В последнее мгновение, когда Райский готовился сесть, он оборотился, взглянул еще раз на провожавшую его группу. Он, Татьяна Марковна, Вера и Тушин обменялись взглядом — и в этом взгляде, в
одном мгновении, вдруг мелькнул как будто всем им приснившийся, тяжелый полугодовой сон, все вытерпенные ими муки… Никто не сказал
ни слова.
Ни Марфенька,
ни муж ее не поняли этого взгляда, — не заметила ничего и толпившаяся невдалеке дворня.
Райский, живо принимая впечатления, меняя
одно на другое, бросаясь от искусства к природе, к новым людям, новым встречам, — чувствовал, что три самые глубокие его впечатления, самые дорогие воспоминания, бабушка, Вера, Марфенька — сопутствуют ему всюду, вторгаются во всякое новое ощущение, наполняют собой его досуги, что с ними тремя — он связан и той крепкой связью, от которой только человеку и бывает хорошо — как
ни от чего не бывает, и от нее же бывает иногда больно, как
ни от чего, когда судьба неласково дотронется до такой связи.