Неточные совпадения
—
Как прощай: а портрет Софьи!.. На днях начну. Я забросил академию и не видался
ни с кем. Завтра пойду
к Кирилову: ты его знаешь?
Райский расплакался, его прозвали «нюней». Он приуныл, три дня ходил мрачный, так что узнать нельзя было: он ли это? ничего не рассказывал товарищам,
как они
ни приставали
к нему.
К бабушке он питал какую-то почтительную, почти благоговейную дружбу, но пропитанную такой теплотой, что по тому только,
как он входил
к ней, садился, смотрел на нее, можно было заключить, что он любил ее без памяти. Никогда,
ни в отношении
к ней,
ни при ней, он не обнаружил, по своему обыкновению, признака короткости, хотя был ежедневным ее гостем.
Они одинаково прилежно занимались по всем предметам, не пристращаясь
ни к одному исключительно. И после, в службе, в жизни, куда их
ни сунут, в
какое положение
ни поставят — везде и всякое дело они делают «удовлетворительно», идут ровно, не увлекаясь
ни в
какую сторону.
— Осел! — сказал Райский и лег на диван, хотел заснуть, но звуки не давали,
как он
ни прижимал ухо
к подушке, чтоб заглушить их. — Нет, так и режут.
Нет, — горячо и почти грубо напал он на Райского, — бросьте эти конфекты и подите в монахи,
как вы сами удачно выразились, и отдайте искусству все, молитесь и поститесь, будьте мудры и, вместе, просты,
как змеи и голуби, и что бы
ни делалось около вас, куда бы
ни увлекала жизнь, в
какую яму
ни падали, помните и исповедуйте одно учение, чувствуйте одно чувство, испытывайте одну страсть —
к искусству!
«
Как это они живут?» — думал он, глядя, что
ни бабушке,
ни Марфеньке,
ни Леонтью никуда не хочется, и не смотрят они на дно жизни, что лежит на нем, и не уносятся течением этой реки вперед,
к устью, чтоб остановиться и подумать, что это за океан, куда вынесут струи? Нет! «Что Бог даст!» — говорит бабушка.
Он удивлялся,
как могло все это уживаться в ней и
как бабушка, не замечая вечного разлада старых и новых понятий, ладила с жизнью и переваривала все это вместе и была так бодра, свежа, не знала скуки, любила жизнь, веровала, не охлаждаясь
ни к чему, и всякий день был для нее
как будто новым, свежим цветком, от которого назавтра она ожидала плодов.
Как он
ни разглядывал ее,
как ни пытал, с
какой стороны
ни заходил, а все видел пока только, что Марфенька была свежая, белокурая, здоровая, склонная
к полноте девушка, живая и веселая.
Но, несмотря на страсть
к танцам, ждет с нетерпением лета, поры плодов, любит, чтобы много вишен уродилось и арбузы вышли большие, а яблоков народилось бы столько,
как ни у кого в садах.
Марина была не то что хороша собой, а было в ней что-то втягивающее, раздражающее, нельзя назвать, что именно, что привлекало
к ней многочисленных поклонников: не то скользящий быстро по предметам,
ни на чем не останавливающийся взгляд этих изжелта-серых лукавых и бесстыжих глаз, не то какая-то нервная дрожь плеч и бедр и подвижность, игра во всей фигуре, в щеках и в губах, в руках; легкий, будто летучий, шаг, широкая ли, внезапно все лицо и ряд белых зубов освещавшая улыбка,
как будто
к нему вдруг поднесут в темноте фонарь, так же внезапно пропадающая и уступающая место слезам, даже когда нужно, воплям — бог знает что!
С Савельем случилось то же, что с другими: то есть он поглядел на нее раза два исподлобья, и хотя был некрасив, но удостоился ее благосклонного внимания,
ни более
ни менее,
как прочие. Потом пошел
к барыне просить позволения жениться на Марине.
— Очень часто: вот что-то теперь пропал. Не уехал ли в Колчино,
к maman? Надо его побранить, что, не сказавшись, уехал. Бабушка выговор ему сделает: он боится ее… А когда он здесь — не посидит смирно: бегает, поет. Ах,
какой он шалун! И
как много кушает! Недавно большую, пребольшую сковороду грибов съел! Сколько булочек скушает за чаем! Что
ни дай, все скушает. Бабушка очень любит его за это. Я тоже его…
Он правильно заключил, что тесная сфера, куда его занесла судьба, поневоле держала его подолгу на каком-нибудь одном впечатлении, а так
как Вера, «по дикой неразвитости», по непривычке
к людям или, наконец, он не знает еще почему, не только не спешила с ним сблизиться, но все отдалялась, то он и решил не давать в себе развиться
ни любопытству,
ни воображению и показать ей, что она бледная, ничтожная деревенская девочка, и больше ничего.
Но он не смел сделать
ни шагу, даже добросовестно отворачивался от ее окна, прятался в простенок, когда она проходила мимо его окон; молча, с дружеской улыбкой пожал ей, одинаково,
как и Марфеньке, руку, когда они обе пришли
к чаю, не пошевельнулся и не повернул головы, когда Вера взяла зонтик и скрылась тотчас после чаю в сад, и целый день не знал, где она и что делает.
Я от этого преследования чуть не захворала, не видалась
ни с кем, не писала
ни к кому, и даже
к тебе, и чувствовала себя точно в тюрьме. Он
как будто играет, может быть даже нехотя, со мной. Сегодня холоден, равнодушен, а завтра опять глаза у него блестят, и я его боюсь,
как боятся сумасшедших. Хуже всего то, что он сам не знает себя, и потому нельзя положиться на его намерения и обещания: сегодня решится на одно, а завтра сделает другое.
Надежда быть близким
к Вере питалась в нем не одним только самолюбием: у него не было нахальной претензии насильно втереться в сердце,
как бывает у многих писаных красавцев, у крепких, тупоголовых мужчин, — и чем бы
ни было — добиться успеха. Была робкая, слепая надежда, что он может сделать на нее впечатление, и пропала.
Она сидела в своей красивой позе, напротив большого зеркала, и молча улыбалась своему гостю, млея от удовольствия. Она не старалась
ни приблизиться,
ни взять Райского за руку, не приглашала сесть ближе, а только играла и блистала перед ним своей интересной особой, нечаянно показывала «ножки» и с улыбкой смотрела,
как действуют на него эти маневры. Если он подходил
к ней, она прилично отодвигалась и давала ему подле себя место.
А ничего этого не было. Вера явилась тут еще в новом свете. В каждом ее взгляде и слове, обращенном
к Тушину, Райский заметил прежде всего простоту, доверие, ласку, теплоту,
какой он не заметил у ней в обращении
ни с кем, даже с бабушкой и Марфенькой.
Вера явилась своевременно
к обеду, и,
как ни вонзались в нее пытливые взгляды Райского, — никакой перемены в ней не было.
Ни экстаза,
ни задумчивости. Она была такою,
какою была всегда.
Мать его и бабушка уже ускакали в это время за сто верст вперед. Они слегка и прежде всего порешили вопрос о приданом, потом перешли
к участи детей, где и
как им жить; служить ли молодому человеку и зимой жить в городе, а летом в деревне — так настаивала Татьяна Марковна и
ни за что не соглашалась на предложение Марьи Егоровны — отпустить детей в Москву, в Петербург и даже за границу.
— Ужели он не поймет этого никогда и не воротится —
ни сюда…
к этой вечной правде…
ни ко мне,
к правде моей любви? — шептали ее губы. — Никогда!
какое ужасное слово!
Тогда казалось ему, что он любил Веру такой любовью,
какою никто другой не любил ее, и сам смело требовал от нее такой же любви и
к себе,
какой она не могла дать своему идолу,
как бы страстно
ни любила его, если этот идол не носил в груди таких же сил, такого же огня и, следовательно, такой же любви,
какая была заключена в нем и рвалась
к ней.
Я толкнулся во флигель
к Николаю Васильевичу — дома нет, а между тем его нигде не видно,
ни на Pointe, [Стрелке (фр.).]
ни у Излера, куда он хаживал инкогнито,
как он говорит. Я — в город, в клуб —
к Петру Ивановичу. Тот уж издали, из-за газет, лукаво выглянул на меня и улыбнулся: «Знаю, знаю, зачем, говорит: что, дверь захлопнулась, оброк прекратился!..»
— Браво, да, да! — смеясь нервически, перебила она, — настоящий волк!
как ни корми, все
к лесу глядит!
Неизвестность, ревность, пропавшие надежды на счастье и впереди все те же боли страсти, среди которой он не знал
ни тихих дней,
ни ночей,
ни одной минуты отдыха! Засыпал он мучительно, трудно. Сон не сходил,
как друг,
к нему, а являлся,
как часовой, сменить другой мукой муку бдения.
В ожидании какого-нибудь серьезного труда,
какой могла дать ей жизнь со временем, по ее уму и силам, она положила не избегать никакого дела,
какое представится около нее,
как бы оно просто и мелко
ни было, — находя, что, под презрением
к мелкому, обыденному делу и под мнимым ожиданием или изобретением какого-то нового, еще небывалого труда и дела, кроется у большей части просто лень или неспособность, или, наконец, больное и смешное самолюбие — ставить самих себя выше своего ума и сил.
Но
как бы Вера
ни решила, все же, в память прошлого, она должна была… хоть написать
к нему свое решительное письмо — если больна и вынести свидания не может.
— В Ивана Ивановича — это хуже всего. Он тут
ни сном,
ни духом не виноват… Помнишь, в день рождения Марфеньки, — он приезжал, сидел тут молча,
ни с кем
ни слова не сказал,
как мертвый, и ожил, когда показалась Вера? Гости видели все это. И без того давно не тайна, что он любит Веру; он не мастер таиться. А тут заметили, что он ушел с ней в сад, потом она скрылась
к себе, а он уехал… Знаешь ли, зачем он приезжал?
Как ни велика была надежда Татьяны Марковны на дружбу Веры
к нему и на свое влияние на нее, но втайне у ней возникали некоторые опасения. Она рассчитывала на послушание Веры — это правда, но не на слепое повиновение своей воле. Этого она и не хотела и не взялась бы действовать на волю.
Райский, живо принимая впечатления, меняя одно на другое, бросаясь от искусства
к природе,
к новым людям, новым встречам, — чувствовал, что три самые глубокие его впечатления, самые дорогие воспоминания, бабушка, Вера, Марфенька — сопутствуют ему всюду, вторгаются во всякое новое ощущение, наполняют собой его досуги, что с ними тремя — он связан и той крепкой связью, от которой только человеку и бывает хорошо —
как ни от чего не бывает, и от нее же бывает иногда больно,
как ни от чего, когда судьба неласково дотронется до такой связи.