Неточные совпадения
— О каком обмане, силе, лукавстве говорите вы? — спросила она. — Ничего этого нет. Никто мне
ни в
чем не мешает…
Чем же виноват предок? Тем,
что вы не можете рассказать своих правил? Вы много раз принимались
за это, и все напрасно…
Все, бывало, дергают
за уши Васюкова: «Пошел прочь, дурак, дубина!» — только и слышит он. Лишь Райский глядит на него с умилением, потому только,
что Васюков,
ни к
чему не внимательный, сонный, вялый, даже у всеми любимого русского учителя не выучивший никогда
ни одного урока, — каждый день после обеда брал свою скрипку и, положив на нее подбородок, водил смычком, забывая школу, учителей, щелчки.
Никогда —
ни упрека,
ни слезы,
ни взгляда удивления или оскорбления
за то,
что он прежде был не тот,
что завтра будет опять иной,
чем сегодня,
что она проводит дни оставленная, забытая, в страшном одиночестве.
Она прожила бы до старости, не упрекнув
ни жизнь,
ни друга,
ни его непостоянную любовь, и никого
ни в
чем, как не упрекает теперь никого и ничто
за свою смерть. И ее болезненная, страдальческая жизнь, и преждевременная смерть казались ей — так надо.
— Я тут тружусь, сижу иногда
за полночь, пишу, считаю каждую копейку: а он рвал! То-то ты
ни слова мне о деньгах, никакого приказа, распоряжения, ничего!
Что же ты думал об имении?
— Полноте:
ни в вас,
ни в кого! — сказал он, — мое время уж прошло: вон седина пробивается! И
что вам
за любовь — у вас муж, у меня свое дело… Мне теперь предстоит одно: искусство и труд. Жизнь моя должна служить и тому и другому…
«Как это они живут?» — думал он, глядя,
что ни бабушке,
ни Марфеньке,
ни Леонтью никуда не хочется, и не смотрят они на дно жизни,
что лежит на нем, и не уносятся течением этой реки вперед, к устью, чтоб остановиться и подумать,
что это
за океан, куда вынесут струи? Нет! «
Что Бог даст!» — говорит бабушка.
— Очень часто: вот что-то теперь пропал. Не уехал ли в Колчино, к maman? Надо его побранить,
что, не сказавшись, уехал. Бабушка выговор ему сделает: он боится ее… А когда он здесь — не посидит смирно: бегает, поет. Ах, какой он шалун! И как много кушает! Недавно большую, пребольшую сковороду грибов съел! Сколько булочек скушает
за чаем!
Что ни дай, все скушает. Бабушка очень любит его
за это. Я тоже его…
Он предоставил жене получать
за него жалованье в палате и содержать себя и двоих детей, как она знает, а сам из палаты прямо шел куда-нибудь обедать и оставался там до ночи или на ночь, и на другой день, как
ни в
чем не бывало, шел в палату и скрипел пером, трезвый, до трех часов. И так проживал свою жизнь по людям.
Он злобно ел
за обедом, посматривая исподлобья на всех, и не взглянул
ни разу на Веру, даже не отвечал на ее замечание,
что «сегодня жарко».
— Я заметил то же,
что и вы, — говорил он, — не больше. Ну скажет ли она мне, если от всех вас таится? Я даже, видите, не знал, куда она ездит,
что это
за попадья такая — спрашивал, спрашивал —
ни слова! Вы же мне рассказали.
Куда он
ни оборачивался, он чувствовал,
что не мог уйти из-под этого взгляда, который, как взгляд портретов, всюду следил
за ним.
В промежутках он ходил на охоту, удил рыбу, с удовольствием посещал холостых соседей, принимал иногда у себя и любил изредка покутить, то есть заложить несколько троек, большею частию горячих лошадей, понестись с ватагой приятелей верст
за сорок, к дальнему соседу, и там пропировать суток трое, а потом с ними вернуться к себе или поехать в город, возмутить тишину сонного города такой громадной пирушкой,
что дрогнет все в городе, потом пропасть месяца на три у себя, так
что о нем
ни слуху
ни духу.
— С тобой случилось что-нибудь, ты счастлива и захотела брызнуть счастьем на другого:
что бы
ни было
за этим, я все принимаю, все вынесу — но только позволь мне быть с тобой, не гони, дай остаться…
—
Что тебе
за дело, — спросил Райский, — как бы
ни кончилось, счастливо или несчастливо…
— И я почти не знал,
что люблю вас… Все соловей наделал: он открыл наш секрет. Мы так и скажем на него, Марфа Васильевна… И я бы днем
ни за какие сокровища не сказал вам… ей-богу, — не сказал бы…
—
Что за черт — не дозовешься
ни одной! — сказал с досадой Егорка, опять плюя сквозь зубы, — а я там вертел, вертел буравом!
— Ну, так
что ж
за беда? — сказал Райский, — ее сношения с Шарлем не секрет
ни для кого, кроме мужа: посмеются еще, а он ничего не узнает. Она воротится…
—
Что мне до них
за дело! — с нетерпением ворчал Райский, пробегая дальше письмо, — о кузине
ни слова, а мне и о ней-то не хочется слышать!
«Я старался и без тебя, как при тебе, и служил твоему делу верой и правдой, то есть два раза играл с милыми „барышнями“ в карты, так
что братец их, Николай Васильевич, прозвал меня женихом Анны Васильевны и так разгулялся однажды насчет будущей нашей свадьбы,
что был вытолкан обеими сестрицами в спину и не получил
ни гроша субсидии,
за которой было явился.
Я толкнулся во флигель к Николаю Васильевичу — дома нет, а между тем его нигде не видно,
ни на Pointe, [Стрелке (фр.).]
ни у Излера, куда он хаживал инкогнито, как он говорит. Я — в город, в клуб — к Петру Ивановичу. Тот уж издали, из-за газет, лукаво выглянул на меня и улыбнулся: «Знаю, знаю, зачем, говорит:
что, дверь захлопнулась, оброк прекратился!..»
—
Что вы все молчите, так странно смотрите на меня! — говорила она, беспокойно следя
за ним глазами. — Я бог знает
что наболтала в бреду… это чтоб подразнить вас… отмстить
за все ваши насмешки… — прибавила она, стараясь улыбнуться. — Смотрите же, бабушке
ни слова! Скажите,
что я легла, чтоб завтра пораньше встать, и попросите ее… благословить меня заочно… Слышите?
— Ничего не надо, — шептала она, — мне надо сказать вам… Бедный Иван Иванович, и вы!..
За что вы будете пить мою чашу? Боже мой! — говорила она, глядя сухими глазами на небо, —
ни молитвы,
ни слез у меня нет! — ниоткуда облегчения и помощи никакой!
Она страдала
за эти уродливости и от этих уродливостей, мешавших жить, чувствовала нередко цепи и готова бы была, ради правды, подать руку пылкому товарищу, другу, пожалуй мужу, наконец…
чем бы он
ни был для нее, — и идти на борьбу против старых врагов, стирать ложь, мести сор, освещать темные углы, смело, не слушая старых, разбитых голосов, не только Тычковых, но и самой бабушки, там, где последняя безусловно опирается на старое, вопреки своему разуму, — вывести, если можно, и ее на другую дорогу.
Обе как будто наблюдали одна
за другою, а заговаривать боялись. Татьяна Марковна не произносила
ни одного слова,
ни в защиту,
ни в оправдание «падения», не напоминала
ни о
чем и, видимо, старалась, чтоб и Вера забыла.
У Марфеньки на глазах были слезы. Отчего все изменилось? Отчего Верочка перешла из старого дома? Где Тит Никоныч? Отчего бабушка не бранит ее, Марфеньку: не сказала даже
ни слова
за то,
что, вместо недели, она пробыла в гостях две? Не любит больше? Отчего Верочка не ходит по-прежнему одна по полям и роще? Отчего все такие скучные, не говорят друг с другом, не дразнят ее женихом, как дразнили до отъезда? О
чем молчат бабушка и Вера?
Что сделалось со всем домом?
На вопрос, «о
чем бабушка с Верой молчат и отчего первая ее
ни разу не побранила,
что значило — не любит», Татьяна Марковна взяла ее
за обе щеки и задумчиво, со вздохом, поцеловала в лоб. Это только больше опечалило Марфеньку.
— Я не мешаюсь
ни в чьи дела, Татьяна Марковна, вижу,
что вы убиваетесь горем, — и не мешаю вам: зачем же вы хотите думать и чувствовать
за меня? Позвольте мне самому знать,
что мне принесет этот брак! — вдруг сказал Тушин резко. — Счастье на всю жизнь — вот
что он принесет! А я, может быть, проживу еще лет пятьдесят! Если не пятьдесят, хоть десять, двадцать лет счастья!
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще
ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)
Что это
за жаркое? Это не жаркое.
А вы — стоять на крыльце, и
ни с места! И никого не впускать в дом стороннего, особенно купцов! Если хоть одного из них впустите, то… Только увидите,
что идет кто-нибудь с просьбою, а хоть и не с просьбою, да похож на такого человека,
что хочет подать на меня просьбу, взашей так прямо и толкайте! так его! хорошенько! (Показывает ногою.)Слышите? Чш… чш… (Уходит на цыпочках вслед
за квартальными.)
Пришел солдат с медалями, // Чуть жив, а выпить хочется: // — Я счастлив! — говорит. // «Ну, открывай, старинушка, // В
чем счастие солдатское? // Да не таись, смотри!» // — А в том, во-первых, счастие, //
Что в двадцати сражениях // Я был, а не убит! // А во-вторых, важней того, // Я и во время мирное // Ходил
ни сыт
ни голоден, // А смерти не дался! // А в-третьих —
за провинности, // Великие и малые, // Нещадно бит я палками, // А хоть пощупай — жив!
У батюшки, у матушки // С Филиппом побывала я, //
За дело принялась. // Три года, так считаю я, // Неделя
за неделею, // Одним порядком шли, //
Что год, то дети: некогда //
Ни думать,
ни печалиться, // Дай Бог с работой справиться // Да лоб перекрестить. // Поешь — когда останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А на четвертый новое // Подкралось горе лютое — // К кому оно привяжется, // До смерти не избыть!
Пошли порядки старые! // Последышу-то нашему, // Как на беду, приказаны // Прогулки.
Что ни день, // Через деревню катится // Рессорная колясочка: // Вставай! картуз долой! // Бог весть с
чего накинется, // Бранит, корит; с угрозою // Подступит — ты молчи! // Увидит в поле пахаря // И
за его же полосу // Облает: и лентяи-то, // И лежебоки мы! // А полоса сработана, // Как никогда на барина // Не работал мужик, // Да невдомек Последышу, //
Что уж давно не барская, // А наша полоса!