Неточные совпадения
Maman
не любила, когда у меня раскраснеются щеки и уши, и потому мне
не велено было
слишком бегать.
Вы
не упадете, вы
слишком чисты, светлы; порочны вы быть
не можете.
—
Не будьте, однако,
слишком сострадательны: кто откажется от страданий, чтоб подойти к вам, говорить с вами? Кто
не поползет на коленях вслед за вами на край света,
не только для торжества, для счастья и победы — просто для одной слабой надежды на победу…
— Плохой солдат, который
не надеется быть генералом, сказал бы я, но
не скажу: это было бы
слишком… невозможно.
— Я
не дочитала…
слишком величественно! Это надо только учителям читать, чтоб учить…
Он любил ее, эту родоначальницу наших знаний, нашего развития, но любил
слишком горячо, весь отдался ей, и от него ушла и спряталась современная жизнь. Он был в ней как будто чужой,
не свой, смешной, неловкий.
Около носа и на щеках роились веснушки и
не совсем пропадали даже зимою. Из-под них пробивался пунцовый пламень румянца. Но веснушки скрадывали огонь и придавали лицу тень, без которой оно казалось как-то
слишком ярко освещено и открыто.
— Нет,
не всё: когда ждешь скромно, сомневаешься,
не забываешься, оно и упадет. Пуще всего
не задирай головы и
не подымай носа, побаивайся: ну, и дастся. Судьба любит осторожность, оттого и говорят: «Береженого Бог бережет». И тут
не пересаливай: кто
слишком трусливо пятится, она тоже
не любит и подстережет. Кто воды боится, весь век бегает реки, в лодку
не сядет, судьба подкараулит: когда-нибудь да сядет, тут и бултыхнется в воду.
Она даже
не радела
слишком о своем туалете, особенно когда разжаловали ее в чернорабочие: платье на ней толстое, рукава засучены, шея и руки по локоть грубы от загара и от работы; но сейчас же, за чертой загара, начиналась белая мягкая кожа.
«Ужели она часто будет душить меня? — думал Райский, с ужасом глядя на нее. — Куда спастись от нее? А она
не годится и в роман:
слишком карикатурна! Никто
не поверит…»
Он дал себе слово объяснить, при первом удобном случае, окончательно вопрос,
не о том, что такое Марфенька: это было
слишком очевидно, а что из нее будет, — и потом уже поступить в отношении к ней, смотря по тому, что окажется после объяснения. Способна ли она к дальнейшему развитию или уже дошла до своих геркулесовых столпов?
Просто быть братом невозможно, надо бежать: она
слишком мила, тепла, нежна, прикосновение ее греет, жжет, шевелит нервы. Он же приходится ей брат в третьем колене, то есть
не брат, и близость такой сестры опасна…
Отречься от себя, быть всем слугой, отдавать все бедным, любить всех больше себя, даже тех, кто нас обижает,
не сердиться, трудиться,
не думать
слишком о нарядах и о пустяках,
не болтать… ужас, ужас!
— Нет,
не надо. Но ради Бога, если я когда-нибудь буду
слишком ласков или другой также, этот Викентьев, например…
Уж
не бродит ли у ней в голове: „
Не хорошо, глупо
не совладеть с впечатлением, отдаться ему, разинуть рот и уставить глаза!“ Нет, быть
не может, это было бы
слишком тонко, изысканно для нее:
не по-деревенски!
— Я виноват перед тобой: я артист, у меня впечатлительная натура, и я, может быть,
слишком живо поддался впечатлению, выразил свое участие — конечно, потому, что я
не совсем тебе чужой.
Он «нервозен, впечатлителен и страстен»: так он говорит про себя — и это, кажется, верно. Он
не актер,
не притворяется: для этого он
слишком умен и образован, и притом честен. «Такая натура!» — оправдывается он.
В нем все открыто, все сразу видно для наблюдателя, все
слишком просто,
не заманчиво,
не таинственно,
не романтично. Про него нельзя было сказать «умный человек» в том смысле, как обыкновенно говорят о людях, замечательно наделенных этою силою; ни остроумием, ни находчивостью его тоже упрекнуть было нельзя.
Мезенские, Хатьковы и Мышинские, и все, — больше всех кузина Catherine, тихо, с сдержанной радостью, шептали: «Sophie a pousse la chose trop loin, sans se rendre compte des suites…» [Софи зашла в своих поступках
слишком далеко,
не отдавая себе отчета в последствиях… (фр.)] и т. д.
Elle a fait un faux pas…» [Да, она зашла
слишком далеко,
не отдавая себе в своих поступках отчета…
[Да, я совершила ошибку, — твердит она, — я скомпрометировала себя, женщина, уважающая себя,
не должна заходить
слишком далеко… позволять себе (фр.).] — «Mais qu’as tu donc fait, mon enfant?» [Но что ты сделала, дитя мое? (фр.)] — спрашиваю я. «J’ai fais un faux pas…
Софи
не была вполне равнодушна к ухаживанию графа, но он благородный человек, а она
слишком хорошо воспитана, чтобы допустить… ложный шаг… (фр.)]
— Я бы
не была с ним счастлива: я
не забыла бы прежнего человека никогда и никогда
не поверила бы новому человеку. Я
слишком тяжело страдала, — шептала она, кладя щеку свою на руку бабушки, — но ты видела меня, поняла и спасла… ты — моя мать!.. Зачем же спрашиваешь и сомневаешься? Какая страсть устоит перед этими страданиями? Разве возможно повторять такую ошибку!.. Во мне ничего больше нет… Пустота — холод, и если б
не ты — отчаяние…
Удивление это росло по мере того, как Райский пристальнее изучал личность этого друга Веры. И в этом случае фантазия сослужила ему обычную службу, осветив Тушина ярко,
не делая из него, впрочем, никакого романтического идеала: личность была
слишком проста для этого, открыта и
не романтична.
— Вижу, Иван Иванович, и верю, что вы говорите
не на ветер. Оттого и вырвалось у меня это слово;
не принимайте его
слишком горячо к сердцу — я сама боюсь…
Никто
не может сказать — что я
не буду один из этих немногих… Во мне
слишком богата фантазия. Искры ее, как вы сами говорите, разбросаны в портретах, сверкают даже в моих скудных музыкальных опытах!.. И если
не сверкнули в создании поэмы, романа, драмы или комедии, так это потому…»
Если скульптура изменит мне (Боже сохрани! я
не хочу верить:
слишком много говорит за), я сам казню себя, сам отыщу того, где бы он ни был — кто первый усомнился в успехе моего романа (это — Марк Волохов), и торжественно скажу ему: да, ты прав: я — неудачник!
Счастье их
слишком молодо и эгоистически захватывало все вокруг. Они никого и ничего почти
не замечали, кроме себя. А вокруг были грустные или задумчивые лица. С полудня наконец и молодая чета оглянулась на других и отрезвилась от эгоизма. Марфенька хмурилась и все льнула к брату. За завтраком никто ничего
не ел, кроме Козлова, который задумчиво и грустно один съел машинально блюдо майонеза, вздыхая, глядя куда-то в неопределенное пространство.
Неточные совпадения
Городничий. Я бы дерзнул… У меня в доме есть прекрасная для вас комната, светлая, покойная… Но нет, чувствую сам, это уж
слишком большая честь…
Не рассердитесь — ей-богу, от простоты души предложил.
Охотно подавал подчиненным левую руку, охотно улыбался и
не только
не позволял себе ничего утверждать
слишком резко, но даже любил, при докладах, употреблять выражения вроде:"Итак, вы изволили сказать"или:"Я имел уже честь доложить вам"и т. д.
Но он упустил из виду, во-первых, что народы даже самые зрелые
не могут благоденствовать
слишком продолжительное время,
не рискуя впасть в грубый материализм, и, во-вторых, что, собственно, в Глупове благодаря вывезенному из Парижа духу вольномыслия благоденствие в значительной степени осложнялось озорством.
Только тогда Бородавкин спохватился и понял, что шел
слишком быстрыми шагами и совсем
не туда, куда идти следует. Начав собирать дани, он с удивлением и негодованием увидел, что дворы пусты и что если встречались кой-где куры, то и те были тощие от бескормицы. Но, по обыкновению, он обсудил этот факт
не прямо, а с своей собственной оригинальной точки зрения, то есть увидел в нем бунт, произведенный на сей раз уже
не невежеством, а излишеством просвещения.
Ему нет дела ни до каких результатов, потому что результаты эти выясняются
не на нем (он
слишком окаменел, чтобы на нем могло что-нибудь отражаться), а на чем-то ином, с чем у него
не существует никакой органической связи.