Неточные совпадения
— Нимало:
не все равно играть, что там, что у Ивлевых? Оно, правда, совестно немного обыгрывать старух: Анна Васильевна бьет карты своего партнера сослепа, а Надежда Васильевна вслух говорит, с чего
пойдет.
В семействе тетки и близкие старики и старухи часто при ней гадали ей, в том или другом искателе, мужа: то посланник являлся чаще других в дом, то недавно отличившийся генерал, а однажды серьезно поговаривали об одном старике, иностранце, потомке королевского, угасшего рода. Она молчит и смотрит беззаботно, как будто дело
идет не о ней.
— Посмотрите, все эти идущие, едущие, снующие взад и вперед, все эти живые,
не полинявшие люди — все за меня!
Идите же к ним, кузина, а
не от них назад! Там жизнь… — Он опустил портьеру. — А здесь — кладбище.
—
Не выходить из слепоты —
не бог знает какой подвиг!.. Мир
идет к счастью, к успеху, к совершенству…
— Да, любили или любят, конечно, про себя, и
не делают из этого никаких историй, — досказала она и
пошла было к гостиной.
— И я
не удивлюсь, — сказал Райский, — хоть рясы и
не надену, а проповедовать могу — и искренно, всюду, где замечу ложь, притворство, злость — словом, отсутствие красоты, нужды нет, что сам бываю безобразен… Натура моя отзывается на все, только разбуди нервы — и
пойдет играть!.. Знаешь что, Аянов: у меня давно засела серьезная мысль — писать роман. И я хочу теперь посвятить все свое время на это.
— Как прощай: а портрет Софьи!.. На днях начну. Я забросил академию и
не видался ни с кем. Завтра
пойду к Кирилову: ты его знаешь?
Есть своя бездна и там:
слава Богу, я никогда
не заглядывался в нее, а если загляну — так уж выйдет
не роман, а трагедия.
Его определил, сначала в военную, потом в статскую службу, опекун, он же и двоюродный дядя, затем прежде всего, чтоб сбыть всякую ответственность и упрек за небрежность в этом отношении, потом затем, зачем все
посылают молодых людей в Петербург: чтоб
не сидели праздно дома, «
не баловались,
не били баклуш» и т. п., — это цель отрицательная.
Райский только глядел, как проворно и крепко пишет он цифры, как потом
идет к нему прежде брюхо учителя с сердоликовой печаткой, потом грудь с засыпанной табаком манишкой. Ничего
не ускользнуло от Райского, только ускользнуло решение задачи.
Все, бывало, дергают за уши Васюкова: «
Пошел прочь, дурак, дубина!» — только и слышит он. Лишь Райский глядит на него с умилением, потому только, что Васюков, ни к чему
не внимательный, сонный, вялый, даже у всеми любимого русского учителя
не выучивший никогда ни одного урока, — каждый день после обеда брал свою скрипку и, положив на нее подбородок, водил смычком, забывая школу, учителей, щелчки.
— Тебе шестнадцатый год, — продолжал опекун, — пора о деле подумать, а ты до сих пор, как я вижу, еще
не подумал, по какой части
пойдешь в университете и в службе. По военной трудно: у тебя небольшое состояние, а служить ты по своей фамилии должен в гвардии.
Заболеет ли кто-нибудь из людей — Татьяна Марковна вставала даже ночью,
посылала ему спирту, мази, но отсылала на другой день в больницу, а больше к Меланхолихе, доктора же
не звала. Между тем чуть у которой-нибудь внучки язычок зачешется или брюшко немного вспучит, Кирюшка или Влас скакали, болтая локтями и ногами на неоседланной лошади, в город, за доктором.
Распорядившись утром по хозяйству, бабушка, после кофе, стоя сводила у бюро счеты, потом садилась у окон и глядела в поле, следила за работами, смотрела, что делалось на дворе, и
посылала Якова или Василису, если на дворе делалось что-нибудь
не так, как ей хотелось.
— Верочкины и Марфенькины счеты особо: вот смотри, — говорила она, —
не думай, что на них хоть копейка твоя
пошла. Ты послушай…
— Нет, бабушка,
не все артисты — учители, есть знаменитые таланты: они в большой
славе и деньги большие получают за картины или за музыку…
Слава Богу, что
не вывелись такие люди, что уму-разуму учат!
Они одинаково прилежно занимались по всем предметам,
не пристращаясь ни к одному исключительно. И после, в службе, в жизни, куда их ни сунут, в какое положение ни поставят — везде и всякое дело они делают «удовлетворительно»,
идут ровно,
не увлекаясь ни в какую сторону.
Он
не ходил месяцев шесть, потом
пошел, и те же самые товарищи рисовали… с бюстов.
— Я
не шалила: мисс Дредсон
шла рядом и дальше трех шагов от себя
не пускала.
— Наутро, — продолжала Софья со вздохом, — я ждала, пока позовут меня к maman, но меня долго
не звали. Наконец за мной пришла ma tante, Надежда Васильевна, и сухо сказала, чтобы я
шла к maman. У меня сердце сильно билось, и я сначала даже
не разглядела, что было и кто был у maman в комнате. Там было темно, портьеры и шторы спущены, maman казалась утомлена; подло нее сидели тетушка, mon oncle, prince Serge, и папа…
— Да, упасть в обморок
не от того, от чего вы упали, а от того, что осмелились распоряжаться вашим сердцем, потом уйти из дома и сделаться его женой. «Сочиняет, пишет письма, дает уроки, получает деньги, и этим живет!» В самом деле, какой позор! А они, — он опять указал на предков, — получали, ничего
не сочиняя, и проедали весь свой век чужое — какая
слава!.. Что же сталось с Ельниным?
— И
слава Богу: аминь! — заключил он. — Канарейка тоже счастлива в клетке, и даже поет; но она счастлива канареечным, а
не человеческим счастьем… Нет, кузина, над вами совершено систематически утонченное умерщвление свободы духа, свободы ума, свободы сердца! Вы — прекрасная пленница в светском серале и прозябаете в своем неведении.
Он
пошел к двери и оглянулся. Она сидит неподвижно: на лице только нетерпение, чтоб он ушел. Едва он вышел, она налила из графина в стакан воды, медленно выпила его и потом велела отложить карету. Она села в кресло и задумалась,
не шевелясь.
Через неделю после того он
шел с поникшей головой за гробом Наташи, то читая себе проклятия за то, что разлюбил ее скоро, забывал подолгу и почасту,
не берег, то утешаясь тем, что он
не властен был в своей любви, что сознательно он никогда
не огорчил ее, был с нею нежен, внимателен, что, наконец,
не в нем, а в ней недоставало материала, чтоб поддержать неугасимое пламя, что она уснула в своей любви и уже никогда
не выходила из тихого сна,
не будила и его, что в ней
не было признака страсти, этого бича, которым подгоняется жизнь, от которой рождается благотворная сила, производительный труд…
Райский с раннего утра сидит за портретом Софьи, и
не первое утро сидит он так. Он измучен этой работой. Посмотрит на портрет и вдруг с досадой набросит на него занавеску и
пойдет шагать по комнате, остановится у окна, посвистит, побарабанит пальцами по стеклам, иногда уйдет со двора и бродит угрюмый, недовольный.
Глаза, как у лунатика, широко открыты,
не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость,
не замечает, где сидит, или
идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом,
не дичится этого шума,
не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Она нюхает цветок и, погруженная в себя, рассеянно ощипывает листья губами и тихо
идет,
не сознавая почти, что делает, к роялю, садится боком, небрежно, на табурет и одной рукой берет задумчивые аккорды и все думает, думает…
Он, держась за сердце, как будто унимая, чтоб оно
не билось,
шел на цыпочках. Ему все снились разбросанные цветы, поднятый занавес, дерзкие лучи, играющие на хрустале. Он тихо подкрался и увидел Софью.
— Для страсти
не нужно годов, кузина: она может зародиться в одно мгновение. Но я и
не уверяю вас в страсти, — уныло прибавил он, — а что я взволнован теперь — так я
не лгу.
Не говорю опять, что я умру с отчаяния, что это вопрос моей жизни — нет; вы мне ничего
не дали, и нечего вам отнять у меня, кроме надежд, которые я сам возбудил в себе… Это ощущение: оно, конечно, скоро пройдет, я знаю. Впечатление, за недостатком пищи,
не упрочилось — и
слава Богу!
— Что же: вы бредили страстью для меня — ну, вот я страстно влюблена, — смеялась она. — Разве мне
не все равно —
идти туда (она показала на улицу), что с Ельниным, что с графом? Ведь там я должна «увидеть счастье, упиться им»!
Он
шел тихий, задумчивый, с блуждающим взглядом, погруженный глубоко в себя. В нем постепенно гасли боли корыстной любви и печали.
Не стало страсти,
не стало как будто самой Софьи, этой суетной и холодной женщины; исчезла пестрая мишура украшений; исчезли портреты предков, тетки,
не было и ненавистного Милари.
— Да как это ты подкрался: караулили, ждали, и всё даром! — говорила Татьяна Марковна. — Мужики караулили у меня по ночам. Вот и теперь
послала было Егорку верхом на большую дорогу,
не увидит ли тебя? А Савелья в город — узнать. А ты опять — как тогда! Да дайте же завтракать! Что это
не дождешься? Помещик приехал в свое родовое имение, а ничего
не готово: точно на станции! Что прежде готово, то и подавайте.
—
Не бывать этому! — пылко воскликнула Бережкова. — Они
не нищие, у них по пятидесяти тысяч у каждой. Да после бабушки втрое, а может быть, и побольше останется: это все им!
Не бывать,
не бывать! И бабушка твоя,
слава Богу,
не нищая! У ней найдется угол, есть и клочок земли, и крышка, где спрятаться! Богач какой, гордец, в дар жалует!
Не хотим,
не хотим! Марфенька! Где ты?
Иди сюда!
— Я
не хочу есть, Марфенька. Дай руку,
пойдем к Волге.
— Им
не его надо, — возразил писарь, глядя на Райского, — пожалуйте за мной! — прибавил он и проворно
пошел вперед.
Он
шел смотреть Рафаэля, но авторитета фламандской школы
не уважал, хотя невольно улыбался, глядя на Теньера.
Оно имело еще одну особенность: постоянно лежащий смех в чертах, когда и
не было чему и
не расположена она была смеяться. Но смех как будто застыл у ней в лице и
шел больше к нему, нежели слезы, да едва ли кто и видал их на нем.
Он машинально
пошел за ней и, когда они прошли шагов десять по дорожке, он взглянул случайно на нее и увидел свою фуражку. Кроме фуражки, он опять ничего
не заметил.
Но, однако ж,
пошел и ходил часто. Она
не гуляла с ним по темной аллее,
не пряталась в беседку, и неразговорчив он был,
не дарил он ее, но и
не ревновал,
не делал сцен, ничего, что делали другие, по самой простой причине: он
не видал,
не замечал и
не подозревал ничего, что делала она, что делали другие, что делалось вокруг.
— Если б
не она, ты бы
не увидал на мне ни одной пуговицы, — продолжал Леонтий, — я ем, сплю покойно, хозяйство хоть и маленькое, а
идет хорошо; какие мои средства, а на все хватает!
—
Славу Богу: только вот ревматизмы и желудок
не совсем… старость!
Тит Никоныч и Крицкая ушли. Последняя затруднялась, как ей одной
идти домой. Она говорила, что
не велела приехать за собой, надеясь, что ее проводит кто-нибудь. Она взглянула на Райского. Тит Никоныч сейчас же вызвался, к крайнему неудовольствию бабушки.
По-прежнему у ней
не было позыва
идти вникать в жизнь дальше стен, садов, огородов «имения» и, наконец, города. Этим замыкался весь мир.
— Что? — повторила она, — молод ты, чтоб знать бабушкины проступки. Уж так и быть, изволь, скажу: тогда откупа
пошли, а я вздумала велеть пиво варить для людей, водку гнали дома,
не много, для гостей и для дворни, а все же запрещено было; мостов
не чинила… От меня взятки-то гладки, он и озлобился, видишь! Уж коли кто несчастлив, так, значит, поделом. Проси скорее прощения, а то пропадешь,
пойдет все хуже… и…
«А что, — думалось ему, —
не уверовать ли и мне в бабушкину судьбу: здесь всему верится, — и
не смириться ли,
не склонить ли голову под иго этого кроткого быта,
не стать ли героем тихого романа? Судьба
пошлет и мне долю, удачу, счастье. Право,
не жениться ли!..»
Когда
не было никого в комнате, ей становилось скучно, и она
шла туда, где кто-нибудь есть. Если разговор на минуту смолкнет, ей уж неловко станет, она зевнет и уйдет или сама заговорит.
—
Пойдем, Марфенька, гулять, — сказал он однажды вскоре после приезда. — Покажи мне свою комнату и комнату Верочки, потом хозяйство, познакомь с дворней. Я еще
не огляделся.
— Пойдемте, братец, отсюда: здесь пустотой пахнет, — сказала Марфенька, — как ей
не страшно одной: я бы умерла! А она еще
не любит, когда к ней сюда придешь. Бесстрашная такая! Пожалуй, на кладбище одна ночью
пойдет, вон туда: видите?
— Вот тебе и «непременно»! — шепнула Татьяна Марковна, — видишь! Теперь
пойдет таскаться,
не отучишь ее! Принесла нелегкая! Стоит Марины! Что это, по-твоему: тоже драма?