Она нетерпеливо покачала головой, отсылая его взглядом, потом закрыла глаза, чтоб ничего не видеть. Ей хотелось бы — непроницаемой тьмы и непробудной тишины вокруг себя, чтобы глаз ее
не касались лучи дня, чтобы не доходило до нее никакого звука. Она будто искала нового, небывалого состояния духа, немоты и дремоты ума, всех сил, чтобы окаменеть, стать растением, ничего не думать, не чувствовать, не сознавать.
Неточные совпадения
— Я
не проповедую коммунизма, кузина, будьте покойны. Я только отвечаю на ваш вопрос: «что делать», и хочу доказать, что никто
не имеет права
не знать жизни. Жизнь сама тронет,
коснется, пробудит от этого блаженного успения — и иногда очень грубо. Научить «что делать» — я тоже
не могу,
не умею. Другие научат. Мне хотелось бы разбудить вас: вы спите, а
не живете. Что из этого выйдет, я
не знаю — но
не могу оставаться и равнодушным к вашему сну.
Он тихо, почти машинально, опять
коснулся глаз: они стали более жизненны, говорящи, но еще холодны. Он долго водил кистью около глаз, опять задумчиво мешал краски и провел в глазу какую-то черту, поставил нечаянно точку, как учитель некогда в школе поставил на его безжизненном рисунке, потом сделал что-то, чего и сам объяснить
не мог, в другом глазу… И вдруг сам замер от искры, какая блеснула ему из них.
— Знаю, кузина, знаю и причину: я
касаюсь вашей раны. Но ужели мое дружеское прикосновение так грубо!.. Ужели я
не стою доверенности!..
Едва Райский
коснулся старых воспоминаний, Марфенька исчезла и скоро воротилась с тетрадями, рисунками, игрушками, подошла к нему, ласково и доверчиво заговорила, потом села так близко, как
не села бы чопорная девушка. Колени их почти
касались между собою, но она
не замечала этого.
— Да, да; правда? Oh, nous nous convenons! [О, как мы подходим друг к другу! (фр.)] Что
касается до меня, я умею презирать свет и его мнения.
Не правда ли, это заслуживает презрения? Там, где есть искренность, симпатия, где люди понимают друг друга, иногда без слов, по одному такому взгляду…
— Да, да, помню. Нет, брат, память у меня
не дурна, я помню всякую мелочь, если она
касается или занимает меня. Но, признаюсь вам, что на этот раз я ни о чем этом
не думала, мне в голову
не приходил ни разговор наш, ни письмо на синей бумаге…
Но неумышленно, когда он
не делал никаких любовных прелюдий, а просто брал ее за руку, она давала ему руку, брала сама его руку, опиралась ему доверчиво на плечо, позволяла переносить себя через лужи и даже, шаля, ерошила ему волосы или, напротив, возьмет гребенку, щетку, близко подойдет к нему, так что головы их
касались, причешет его, сделает пробор и, пожалуй, напомадит голову.
— К моей Уленьке, как к жене кесаря,
не смеет
коснуться и подозрение!.. — с юмором заметил Козлов. — Приходи же — я ей скажу…
Он поглядел ей в глаза: в них стояли слезы. Он
не подозревал, что вложил палец в рану,
коснувшись главного пункта ее разлада с Марком, основной преграды к «лучшей доле»!
Она,
не глядя на него, своей рукой устранила его руки и, едва
касаясь ногами травы, понеслась по лугу,
не оглянулась назад и скрылась за деревьями сада, в аллее, ведущей к обрыву.
— К вашим услугам, Марфа Васильевна!.. сочту себя счастливым… — приговаривал он. — Какая отменная девица! — вполголоса добавил он, обращаясь к Райскому, — это распускающаяся, так сказать, роза на стебельке, до коей даже дыхание ветерка
не смеет
коснуться!
«Да, правда, роза в полном блеске! — подумал Райский со вздохом, — а та — как лилия, „до коей“ уже, кажется,
касается не ветерок, а ураган».
Он только что
коснется покрывала, как она ускользнет, уйдет дальше. Он блаженствовал и мучился двойными радостями и муками, и человека и художника,
не зная сам, где является один, когда исчезает другой и когда оба смешиваются.
— Послушайте, Вера Васильевна,
не оставляйте меня в потемках. Если вы нашли нужным доверить мне тайну… — он на этом слове с страшным усилием перемог себя, — которая
касалась вас одной, то объясните всю историю…
Где замечала явную ложь, софизмы, она боролась, проясняла себе туман, вооруженная своими наблюдениями, логикой и волей. Марк топал в ярости ногами, строил батареи из своих доктрин и авторитетов — и встречал недоступную стену. Он свирепел, скалил зубы, как «волк», но проводником ее отповедей служили бархатные глаза, каких он
не видал никогда, и лба его
касалась твердая, но нежная рука, и он, рыча про себя, ложился смиренно у ног ее, чуя победу и добычу впереди, хотя и далеко.
Он
касался кистью зрачка на полотне, думал поймать правду — и ловил правду чувства, а там, в живом взгляде Веры, сквозит еще что-то, какая-то спящая сила. Он клал другую краску, делал тень — и как ни бился, — но у него выходили ее глаза и
не выходило ее взгляда.
Им приходилось
коснуться взаимной раны, о которой до сих пор
не было намека между ними, хотя они взаимно обменивались знаменательными взглядами и понимали друг друга из грустного молчания. Теперь предстояло стать открыто лицом к лицу и говорить.
Счастлив писатель, который мимо характеров скучных, противных, поражающих и печальною своею действительностью, приближается к характерам, являющим высокое достоинство человека, который из великого омута ежедневно вращающихся образов избрал одни немногие исключения, который не изменял ни разу возвышенного строя своей лиры, не ниспускался с вершины своей к бедным, ничтожным своим собратьям, и,
не касаясь земли, весь повергался и в свои далеко отторгнутые от нее и возвеличенные образы.
Неточные совпадения
Что же
касается до мер строгости, то они всякому, даже
не бывшему в кадетских корпусах, довольно известны.
— Что же
касается до того, что тебе это
не нравится, то извини меня, — это наша русская лень и барство, а я уверен, что у тебя это временное заблуждение, и пройдет.
С обычною властью над своими мыслями, обдумав всё это о жене, он
не позволил своим мыслям распространяться далее о том, что
касалось ее.
— Я только хочу сказать, что те права, которые меня… мой интерес затрагивают, я буду всегда защищать всеми силами; что когда у нас, у студентов, делали обыск и читали наши письма жандармы, я готов всеми силами защищать эти права, защищать мои права образования, свободы. Я понимаю военную повинность, которая затрагивает судьбу моих детей, братьев и меня самого; я готов обсуждать то, что меня
касается; но судить, куда распределить сорок тысяч земских денег, или Алешу-дурачка судить, — я
не понимаю и
не могу.
Что же
касалось до предложения, сделанного Левиным, — принять участие, как пайщику, вместе с работниками во всем хозяйственном предприятии, — то приказчик на это выразил только большое уныние и никакого определенного мнения, а тотчас заговорил о необходимости на завтра свезти остальные снопы ржи и послать двоить, так что Левин почувствовал, что теперь
не до этого.