Неточные совпадения
Надежда Васильевна и Анна Васильевна Пахотины, хотя
были скупы и
не ставили собственно личность своего братца в грош, но дорожили именем, которое он носил, репутацией и важностью дома, преданиями, и потому, сверх определенных ему пяти тысяч карманных денег, в разное время выдавали ему субсидии около такой же суммы, и потом еще, с выговорами, с наставлениями, чуть
не с плачем, всегда к концу года платили почти столько же по счетам портных, мебельщиков и других купцов.
У обеих
было по ридикюлю, а у
Надежды Васильевны высокая золотая табакерка, около нее несколько носовых платков и моська, старая, всегда заспанная, хрипящая и от старости
не узнающая никого из домашних, кроме своей хозяйки.
— Я скоро опомнилась и стала отвечать на поздравления, на приветствия, хотела подойти к maman, но взглянула на нее, и… мне страшно стало: подошла к теткам, но обе они сказали что-то вскользь и отошли. Ельнин из угла следил за мной такими глазами, что я ушла в другую комнату. Maman,
не простясь, ушла после гостей к себе.
Надежда Васильевна, прощаясь, покачала головой, а у Анны Васильевны на глазах
были слезы…
— Наутро, — продолжала Софья со вздохом, — я ждала, пока позовут меня к maman, но меня долго
не звали. Наконец за мной пришла ma tante,
Надежда Васильевна, и сухо сказала, чтобы я шла к maman. У меня сердце сильно билось, и я сначала даже
не разглядела, что
было и кто
был у maman в комнате. Там
было темно, портьеры и шторы спущены, maman казалась утомлена; подло нее сидели тетушка, mon oncle, prince Serge, и папа…
Но если увидите его завтра, даже почуете
надежду увидеть, вы
будете свежее этого цветка, и
будете счастливы, и он счастлив этим блестящим взглядом —
не только он, но и чужой, кто вас увидит в этих лучах красоты…
—
Не будьте, однако, слишком сострадательны: кто откажется от страданий, чтоб подойти к вам, говорить с вами? Кто
не поползет на коленях вслед за вами на край света,
не только для торжества, для счастья и победы — просто для одной слабой
надежды на победу…
Он замолчал, озадаченный этим «зачем». Тут
был весь ответ на его вопрос о
надеждах на «генеральство». И довольно бы,
не спрашивать бы ему дальше, а он спрашивал!
Внезапный поцелуй Веры взволновал Райского больше всего. Он чуть
не заплакал от умиления и основал
было на нем дальние
надежды, полагая, что простой случай, неприготовленная сцена, где он нечаянно высказался просто, со стороны честности и приличия, поведут к тому, чего он добивался медленным и трудным путем, — к сближению.
Надежда быть близким к Вере питалась в нем
не одним только самолюбием: у него
не было нахальной претензии насильно втереться в сердце, как бывает у многих писаных красавцев, у крепких, тупоголовых мужчин, — и чем бы ни
было — добиться успеха.
Была робкая, слепая
надежда, что он может сделать на нее впечатление, и пропала.
Но когда он прочитал письмо Веры к приятельнице, у него невидимо и незаметно даже для него самого, подогрелась эта
надежда. Она там сознавалась, что в нем, в Райском,
было что-то: «и ум, и много талантов, блеска, шума или жизни, что, может
быть, в другое время заняло бы ее, а
не теперь…»
Да,
надежда в нем
была,
надежда на взаимность, на сближение, на что-нибудь, чего еще он сам
не знал хорошенько, но уже чувствовал, как с каждым днем ему все труднее становится вырваться из этой жаркой и обаятельной атмосферы.
— Один ты заперла мне: это взаимность, — продолжал он. — Страсть разрешается путем уступок, счастья, и обращается там, смотря по обстоятельствам, во что хочешь: в дружбу, пожалуй, в глубокую, святую, неизменную любовь — я ей
не верю, — но во что бы ни
было, во всяком случае, в удовлетворение, в покой… Ты отнимаешь у меня всякую
надежду… на это счастье… да?
— Разве я
не отнимаю у вас всякую
надежду? Я вас никогда
не буду любить, я вам сказала!
— Может
быть, но дело в том, что я
не верю тебе: или если и поверю, так на один день, а там опять родятся
надежды. Страсть умрет, когда самый предмет ее умрет, то
есть перестанет раздражать…
Он
не хотел любить Веру, да и нельзя, если б хотел: у него отняты все права, все
надежды. Ее нежнейшая мольба, обращенная к нему —
была — «уехать поскорей», а он
был занят, полон ею, одною ею, и ничем больше!
«А что, может
быть, она и меня любит, да только
не показывает!» — утешил
было себя Райский, но сам же и разрушил эту
надежду, как несбыточную.
«Постараемся
не видаться больше» — это
были его последние слова. «Нельзя ли нам согласиться?» — отвечала она — и он
не обернулся на эту
надежду, на этот зов сердца.
Потом он вспомнил, как он хотел усмирить страсть постепенно, поддаваясь ей, гладя ее по шерсти, как гладят злую собаку, готовую броситься, чтоб задобрить ее, — и, пятясь задом, уйти подобру-поздорову. Зачем она тогда
не открыла ему имени своего идола, когда уверена
была, что это мигом отняло бы все
надежды у него и страсть остыла бы мгновенно?
— Да, да, виноват, горе одолело меня! — ложась в постель, говорил Козлов, и взяв за руку Райского: — Прости за эгоизм. После… после… я сам притащусь, попрошусь посмотреть за твоей библиотекой… когда уж
надежды не будет…
— У вас какая-то сочиненная и придуманная любовь… как в романах… с
надеждой на бесконечность… словом — бессрочная! Но честно ли то, что вы требуете от меня, Вера? Положим, я бы
не назначал любви срока, скача и играя, как Викентьев, подал бы вам руку «навсегда»: чего же хотите вы еще? Чтоб «Бог благословил союз», говорите вы, то
есть чтоб пойти в церковь — да против убеждения — дать публично исполнить над собой обряд… А я
не верю ему и терпеть
не могу попов: логично ли, честно ли я поступлю!..
— Если б я
была сильна, вы
не уходили бы так отсюда, — а пошли бы со мной туда, на гору,
не украдкой, а смело опираясь на мою руку. Пойдемте! хотите моего счастья и моей жизни? — заговорила она живо, вдруг ослепившись опять
надеждой и подходя к нему. —
Не может
быть, чтоб вы
не верили мне,
не может
быть тоже, чтоб вы и притворялись, — это
было бы преступление! — с отчаянием договорила она. — Что делать, Боже мой! Он
не верит, нейдет! Как вразумить вас?
Оба понимали, что каждый с своей точки зрения прав — но все-таки безумно втайне надеялись, он — что она перейдет на его сторону, а она — что он уступит, сознавая в то же время, что
надежда была нелепа, что никто из них
не мог, хотя бы и хотел, внезапно переродиться, залучить к себе, как шапку надеть, другие убеждения, другое миросозерцание, разделить веру или отрешиться от нее.
Надо вырвать корень болезни, а он
был не в одной Вере, но и в бабушке — и во всей сложной совокупности других обстоятельств: ускользнувшее счастье, разлука, поблекшие
надежды жизни — все! Да, Веру нелегко утешить!
Ему
было неловко оттого, что он так
не в пору и некстати открыл ей свои
надежды, на которые она ответила ему страшной откровенностью, — неловко и за нее, и за себя.
Ужели даром бился он в этой битве и устоял на ногах,
не добыв погибшего счастья.
Была одна только неодолимая гора: Вера любила другого, надеялась
быть счастлива с этим другим — вот где настоящий обрыв! Теперь
надежда ее умерла, умирает, по словам ее («а она никогда
не лжет и знает себя», — подумал он), — следовательно, ничего нет больше, никаких гор! А они
не понимают, выдумывают препятствия!
—
Будет? — повторил и он, подступив к ней широкими шагами, и чувствовал, что волосы у него поднимаются на голове и дрожь бежит по телу. — Татьяна Марковна!
Не маните меня напрасной
надеждой, я
не мальчик! Что я говорю — то верно, но хочу, чтоб и то, что сказано мне —
было верно, чтобы
не отняли у меня потом! Кто мне поручится, что это
будет, что Вера Васильевна… когда-нибудь…
Как ни велика
была надежда Татьяны Марковны на дружбу Веры к нему и на свое влияние на нее, но втайне у ней возникали некоторые опасения. Она рассчитывала на послушание Веры — это правда, но
не на слепое повиновение своей воле. Этого она и
не хотела и
не взялась бы действовать на волю.
Я сохраню, впрочем, эти листки: может
быть… Нет,
не хочу обольщать себя неверной
надеждой! Творчество мое
не ладит с пером.
Не по натуре мне вдумываться в сложный механизм жизни! Я пластик, повторяю: мое дело только видеть красоту — и простодушно, «
не мудрствуя лукаво», отражать ее в создании…
Неточные совпадения
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много
есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже
не помню. И всё случаем: я
не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что
было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „
Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Г-жа Простакова (обробев и иструсясь). Как! Это ты! Ты, батюшка! Гость наш бесценный! Ах, я дура бессчетная! Да так ли бы надобно
было встретить отца родного, на которого вся
надежда, который у нас один, как порох в глазе. Батюшка! Прости меня. Я дура. Образумиться
не могу. Где муж? Где сын? Как в пустой дом приехал! Наказание Божие! Все обезумели. Девка! Девка! Палашка! Девка!
Слобода смолкла, но никто
не выходил."Чаяли стрельцы, — говорит летописец, — что новое сие изобретение (то
есть усмирение посредством ломки домов), подобно всем прочим, одно мечтание представляет, но недолго пришлось им в сей сладкой
надежде себя утешать".
Он всё лежал, стараясь заснуть, хотя чувствовал, что
не было ни малейшей
надежды, и всё повторял шопотом случайные слова из какой-нибудь мысли, желая этим удержать возникновение новых образов. Он прислушался — и услыхал странным, сумасшедшим шопотом повторяемые слова: «
не умел ценить,
не умел пользоваться;
не умел ценить,
не умел пользоваться».
Левин знал брата и ход его мыслей; он знал, что неверие его произошло
не потому, что ему легче
было жить без веры, но потому, что шаг за шагом современно-научные объяснения явлений мира вытеснили верования, и потому он знал, что теперешнее возвращение его
не было законное, совершившееся путем той же мысли, но
было только временное, корыстное, с безумною
надеждой исцеления.