Неточные совпадения
— Женись, а
не хочешь или
нельзя, так оставь, займись делом…
— В вашем вопросе есть и ответ: «жило», — сказали вы, и — отжило, прибавлю я. А эти, — он указал на улицу, — живут! Как живут — рассказать этого
нельзя, кузина. Это значит рассказать вам жизнь вообще, и современную в особенности. Я вот сколько времени рассказываю вам всячески: в спорах, в примерах, читаю… а все
не расскажу.
— Вы оттого и
не знаете жизни,
не ведаете чужих скорбей: кому что нужно, зачем мужик обливается потом, баба жнет в нестерпимый зной — все оттого, что вы
не любили! А любить,
не страдая —
нельзя. Нет! — сказал он, — если б лгал ваш язык,
не солгали бы глаза, изменились бы хоть на минуту эти краски. А глаза ваши говорят, что вы как будто вчера родились…
— Смотри
не влюбись, — заметил Аянов. — Жениться
нельзя, говоришь ты, — а играть в страсти с ней тоже
нельзя. Когда-нибудь так обожжешься…
Райский расплакался, его прозвали «нюней». Он приуныл, три дня ходил мрачный, так что узнать
нельзя было: он ли это? ничего
не рассказывал товарищам, как они ни приставали к нему.
— Ну, хозяин, смотри же, замечай и, чуть что неисправно,
не давай потачки бабушке. Вот садик-то, что у окошек, я, видишь, недавно разбила, — говорила она, проходя чрез цветник и направляясь к двору. — Верочка с Марфенькой тут у меня всё на глазах играют, роются в песке. На няньку надеяться
нельзя: я и вижу из окошка, что они делают. Вот подрастут, цветов
не надо покупать: свои есть.
Но, сбросив маску, она часто зла, груба и даже страшна. Испугать и оскорбить ее
нельзя, а она
не задумается, для мщения или для забавы, разрушить семейное счастье, спокойствие человека,
не говоря о фортуне: разрушать экономическое благосостояние — ее призвание.
Это был
не подвиг, а долг. Без жертв, без усилий и лишений
нельзя жить на свете: «Жизнь —
не сад, в котором растут только одни цветы», — поздно думал он и вспомнил картину Рубенса «Сад любви», где под деревьями попарно сидят изящные господа и прекрасные госпожи, а около них порхают амуры.
— Полноте, полноте лукавить! — перебил Кирилов, —
не умеете делать рук, а поучиться — терпенья нет! Ведь если вытянуть эту руку, она будет короче другой; уродец, в сущности, ваша красавица! Вы все шутите, а ни жизнью, ни искусством шутить
нельзя! То и другое строго: оттого немного на свете и людей и художников…
Он был так беден, как
нельзя уже быть беднее. Жил в каком-то чуланчике, между печкой и дровами, работал при свете плошки, и если б
не симпатия товарищей, он
не знал бы, где взять книг, а иногда белья и платья.
— Еще бы
не помнить! — отвечал за него Леонтий. — Если ее забыл, так кашу
не забывают… А Уленька правду говорит: ты очень возмужал, тебя узнать
нельзя: с усами, с бородой! Ну, что бабушка? Как, я думаю, обрадовалась!
Не больше, впрочем, меня. Да радуйся же, Уля: что ты уставила на него глаза и ничего
не скажешь?
Не все, конечно;
нельзя всего: где наготы много, я там прималчиваю…
— Хорошо, да все это
не настоящая жизнь, — сказал Райский, — так жить теперь
нельзя. Многое умерло из того, что было, и многое родилось, чего
не ведали твои греки и римляне. Нужны образцы современной жизни, очеловечивания себя и всего около себя. Это задача каждого из нас…
— Как
не любить?
Нельзя ли к ужину!..
Марина была
не то что хороша собой, а было в ней что-то втягивающее, раздражающее,
нельзя назвать, что именно, что привлекало к ней многочисленных поклонников:
не то скользящий быстро по предметам, ни на чем
не останавливающийся взгляд этих изжелта-серых лукавых и бесстыжих глаз,
не то какая-то нервная дрожь плеч и бедр и подвижность, игра во всей фигуре, в щеках и в губах, в руках; легкий, будто летучий, шаг, широкая ли, внезапно все лицо и ряд белых зубов освещавшая улыбка, как будто к нему вдруг поднесут в темноте фонарь, так же внезапно пропадающая и уступающая место слезам, даже когда нужно, воплям — бог знает что!
«Кажется, ее
нельзя учить, да и нечему: она или уже все знает, или
не хочет знать!» — решил он про себя.
Но бывали случаи, и Райский, по мелочности их,
не мог еще наблюсти, какие именно, как вдруг Вера охватывалась какой-то лихорадочною деятельностью, и тогда она кипела изумительной быстротой и обнаруживала тьму мелких способностей, каких в ней
нельзя было подозревать — в хозяйстве, в туалете, в разных мелочах.
— А откупщик, у которого дочь невеста, — вмешалась Марфенька. — Поезжайте, братец: на той неделе у них большой вечер, будут звать нас, — тише прибавила она, — бабушка
не поедет, нам без нее
нельзя, а с вами пустят…
— Мне никак
нельзя было, губернатор
не выпускал никуда; велели дела канцелярии приводить в порядок… — говорил Викентьев так торопливо, что некоторые слова даже
не договаривал.
Марк попадал
не в бровь, а в глаз. А Райскому
нельзя было даже обнаружить досаду: это значило бы — признаться, что это правда.
— Ну, если б и любила: что же, грех,
нельзя, стыдно… вы
не позволите, братец? — с насмешкой сказала она.
Ей носили кофе в ее комнату; он иногда
не обедал дома, и все шло как
нельзя лучше.
— Какая ты красная, Вера: везде свобода! Кто это нажужжал тебе про эту свободу!.. Это, видно, какой-то дилетант свободы! Этак
нельзя попросить друг у друга сигары или поднять тебе вот этот платок, что ты уронила под ноги,
не сделавшись крепостным рабом! Берегись: от свободы до рабства, как от разумного до нелепого — один шаг! Кто это внушил тебе?
— Пожалуй, и денег опять — да теперь
не о деньгах речь. После, я к вам зайду, теперь
нельзя…
А он, приехавши в свое поместье, вообразил, что
не только оно, но и все, что в нем живет, — его собственность. На правах какого-то родства, которого и назвать даже
нельзя, и еще потому, что он видел нас маленьких, он поступает с нами, как с детьми или как с пансионерками. Я прячусь, прячусь и едва достигла того, что он
не видит, как я сплю, о чем мечтаю, чего надеюсь и жду.
Я от этого преследования чуть
не захворала,
не видалась ни с кем,
не писала ни к кому, и даже к тебе, и чувствовала себя точно в тюрьме. Он как будто играет, может быть даже нехотя, со мной. Сегодня холоден, равнодушен, а завтра опять глаза у него блестят, и я его боюсь, как боятся сумасшедших. Хуже всего то, что он сам
не знает себя, и потому
нельзя положиться на его намерения и обещания: сегодня решится на одно, а завтра сделает другое.
Он
не хотел любить Веру, да и
нельзя, если б хотел: у него отняты все права, все надежды. Ее нежнейшая мольба, обращенная к нему — была — «уехать поскорей», а он был занят, полон ею, одною ею, и ничем больше!
Он понял в ту минуту, что будить давно уснувший стыд следовало исподволь, с пощадой, если он
не умер совсем, а только заглох. «Все равно, — подумал он, — как пьяницу
нельзя вдруг оторвать от чарки — горячка будет!»
И
не одному только ревниво-наблюдательному взгляду Райского или заботливому вниманию бабушки, но и равнодушному свидетелю
нельзя было
не заметить, что и лицо, и фигура, и движения «лесничего» были исполнены глубокой симпатии к Вере, сдерживаемой каким-то трогательным уважением.
В нем все открыто, все сразу видно для наблюдателя, все слишком просто,
не заманчиво,
не таинственно,
не романтично. Про него
нельзя было сказать «умный человек» в том смысле, как обыкновенно говорят о людях, замечательно наделенных этою силою; ни остроумием, ни находчивостью его тоже упрекнуть было
нельзя.
— Куда вы уедете! Надолго —
нельзя и некуда, а ненадолго — только раздражите его. Вы уезжали, что ж вышло? Нет, одно средство,
не показывать ему истины, а водить. Пусть порет горячку, читает стихи, смотрит на луну… Ведь он неизлечимый романтик… После отрезвится и уедет…
— Послушайте, Вера, я
не Райский, — продолжал он, встав со скамьи. — Вы женщина, и еще
не женщина, а почка, вас еще надо развернуть, обратить в женщину. Тогда вы узнаете много тайн, которых и
не снится девичьим головам и которых растолковать
нельзя: они доступны только опыту… Я зову вас на опыт, указываю, где жизнь и в чем жизнь, а вы остановились на пороге и уперлись. Обещали так много, а идете вперед так туго — и еще учить хотите. А главное —
не верите!
— Да, постараемся, Марк! — уныло произнесла она, — мы счастливы быть
не можем… Ужели
не можем! — всплеснув руками, сказала потом. — Что нам мешает! Послушайте… — остановила она его тихо, взяв за руку. — Объяснимся до конца… Посмотрим,
нельзя ли нам согласиться!..
«Постараемся
не видаться больше» — это были его последние слова. «
Нельзя ли нам согласиться?» — отвечала она — и он
не обернулся на эту надежду, на этот зов сердца.
Наконец он решил подойти стороной:
нельзя ли ему самому угадать что-нибудь из ее ответов на некоторые прежние свои вопросы, поймать имя, остановить ее на нем и облегчить ей признание, которое самой ей сделать, по-видимому, было трудно, хотя и хотелось, и даже обещала она сделать, да
не может.
Он на другой день утром взял у Шмита porte-bouquet и обдумывал, из каких цветов должен быть составлен букет для Марфеньки. Одних цветов
нельзя было найти в позднюю пору, другие
не годились.
— Бабушка презирает меня, любит из жалости!
Нельзя жить, я умру! — шептала она Райскому. Тот бросался к Татьяне Марковне, передавая ей новые муки Веры. К ужасу его, бабушка, как потерянная, слушала эти тихие стоны Веры,
не находя в себе сил утешить ее, бледнела и шла молиться.
«
Нельзя жить! нет покоя и
не будет никогда!» — терзалась про себя Вера.
—
Не смотрите так, ваша жалость убьет меня. Лучше сгоните меня со двора, а
не изливайте по капле презрение… Бабушка! мне невыносимо тяжело! простите, а если
нельзя, схороните меня куда-нибудь живую! Я бы утопилась…
Она заглянула сама себе в душу и там подслушивала, какой могла бы дать ответ на его надежду, и опять вздрогнула. «
Нельзя сказать этого ответа, — думала она, — эти ответы
не говорятся! Если он сам
не угадал его — от меня никогда
не узнает!»
«Уехать тебе со мной, вероятно,
не дадут, да и
нельзя!
— Ты ничего
не понимаешь в своей красоте: ты — chef-d’oeuvre!
Нельзя откладывать до другого раза. Смотри, у меня волосы поднимаются, мурашки бегают… сейчас слезы брызнут… Садись, — пройдет, и все пропало!
— Еще раз… последний! — сказал он, — и если
не удастся —
не стану:
нельзя!
«Какая же это жизнь? — думал он. — Той жизнью, какою я жил прежде, когда
не знал, есть ли на свете Вера Васильевна, жить дальше
нельзя. Без нее — дело станет, жизнь станет!»
И
нельзя было
не открыть: она дорожила прелестью его дружбы и
не хотела красть уважения. Притом он сделал ей предложение. Но все же он знает ее «грех», — а это тяжело. Она стыдливо клонила голову и избегала глядеть ему прямо в глаза.
— Если б вы умели понять ее, — остановил его Тушин, — то давно бы знали, что она из тех, кому «объяснять» нечего и «советовать»
нельзя. А колебать «бабушкину мораль» я
не нахожу нужным, потому что разделяю эту мораль.
И этот посредник, несмотря на резкие вызовы, очевидно, сдерживался, боясь,
не опасности конечно, а тоже скандальной, для Веры и для него самого, сцены — с неприличным человеком. И ко всему этому нужно было еще дать ответ! А ответ один: другого ответа и нет и
нельзя дать, кроме того, какой диктовал ему этот «рыцарь» и «дипломат», унизивший его холодной вежливостью на все его задиранья. Марк как ни ускользал, а дал ответ!
— Что Бог даст! — в глубокой печали шептала Татьяна Марковна. — Бог судит людей через людей — и пренебрегать их судом
нельзя! Надо смириться. Видно, мера еще
не исполнилась!..
— «Нет, Иван Иванович, дайте мне (это она говорит) самой решить, могу ли я отвечать вам таким же полным, глубоким чувством, какое питаете вы ко мне. Дайте полгода, год срока, и тогда я скажу — или нет, или то да, какое…» Ах! какая духота у вас здесь!
нельзя ли сквозного ветра? («
не будет ли сочинять? кажется, довольно?» — подумал Райский и взглянул на Полину Карповну).
— Татьяна Марковна остановила его за руку: «Ты, говорит, дворянин, а
не разбойник — у тебя есть шпага!» и развела их. Драться было
нельзя, чтоб
не огласить ее. Соперники дали друг другу слово: граф — молчать обо всем, а тот —
не жениться… Вот отчего Татьяна Марковна осталась в девушках…
Не подло ли распускать такую… гнусную клевету!