Неточные совпадения
Волоса у нее были темные, почти черные, и густая коса едва сдерживалась большими булавками
на затылке.
Плечи и грудь поражали пышностью.
Заветной мечтой его была женская головка, висевшая
на квартире учителя. Она поникла немного к
плечу и смотрела томно, задумчиво вдаль.
Его не стало, он куда-то пропал, опять его несет кто-то по воздуху, опять он растет, в него льется сила, он в состоянии поднять и поддержать свод, как тот, которого Геркулес сменил. [Имеется в виду один из персонажей греческой мифологии, исполин Атлант, державший
на своих
плечах небесный свод. Геркулес заменил его, пока Атлант ходил за золотыми яблоками.]
— Посмотрите: ни одной черты нет верной. Эта нога короче, у Андромахи
плечо не
на месте; если Гектор выпрямится, так она ему будет только по брюхо. А эти мускулы, посмотрите…
Там, у царицы пира, свежий, блистающий молодостью лоб и глаза, каскадом падающая
на затылок и шею темная коса, высокая грудь и роскошные
плечи. Здесь — эти впадшие, едва мерцающие, как искры, глаза, сухие, бесцветные волосы, осунувшиеся кости рук… Обе картины подавляли его ужасающими крайностями, между которыми лежала такая бездна, а между тем они стояли так близко друг к другу. В галерее их не поставили бы рядом: в жизни они сходились — и он смотрел одичалыми глазами
на обе.
— В вас погибает талант; вы не выбьетесь, не выйдете
на широкую дорогу. У вас недостает упорства, есть страстность, да страсти, терпенья нет! Вот и тут, смотрите, руки только что намечены, и неверно,
плечи несоразмерны, а вы уж завертываете, бежите показывать, хвастаться…
— Да, вскакиваете, чтоб мазнуть вашу вот эту «правду». — Он указал
на открытое
плечо Софьи. — Нет, вы встаньте ночью, да эту же фигуру начертите раз десять, пока будет верно. Вот вам задача
на две недели: я приду и посмотрю. А теперь прощайте.
Она сидит, опершись локтями
на стол, положив лицо в ладони, и мечтает, дремлет или… плачет. Она в неглиже, не затянута в латы негнущегося платья, без кружев, без браслет, даже не причесана; волосы небрежно, кучей лежат в сетке; блуза стелется по
плечам и падает широкими складками у ног.
На ковре лежат две атласные туфли: ноги просто в чулках покоятся
на бархатной скамеечке.
Он едва узнал Егора: оставил его мальчишкой восемнадцати лет. Теперь он возмужал: усы до
плеч и все тот же хохол
на лбу, тот же нахальный взгляд и вечно оскаленные зубы!
Теперь он готов был влюбиться в бабушку. Он так и вцепился в нее: целовал ее в губы, в
плечи, целовал ее седые волосы, руку. Она ему казалась совсем другой теперь, нежели пятнадцать, шестнадцать лет назад. У ней не было тогда такого значения
на лице, какое он видел теперь, ума, чего-то нового.
Марина была не то что хороша собой, а было в ней что-то втягивающее, раздражающее, нельзя назвать, что именно, что привлекало к ней многочисленных поклонников: не то скользящий быстро по предметам, ни
на чем не останавливающийся взгляд этих изжелта-серых лукавых и бесстыжих глаз, не то какая-то нервная дрожь
плеч и бедр и подвижность, игра во всей фигуре, в щеках и в губах, в руках; легкий, будто летучий, шаг, широкая ли, внезапно все лицо и ряд белых зубов освещавшая улыбка, как будто к нему вдруг поднесут в темноте фонарь, так же внезапно пропадающая и уступающая место слезам, даже когда нужно, воплям — бог знает что!
— Все это ребячество, Марфенька: цветы, песенки, а ты уж взрослая девушка, — он бросил беглый взгляд
на ее
плечи и бюст, — ужели тебе не приходит в голову что-нибудь другое, серьезное? Разве тебя ничто больше не занимает?
— Вот видите, — заметил Марк, — однако вас учили, нельзя прямо сесть за фортепиано да заиграть.
Плечо у вас
на портрете и криво, голова велика, а все же надо выучиться держать кисть в руке.
Райский пожал
плечами, потом порылся в платьях, наконец отыскал бумажник и, вынув оттуда несколько ассигнаций, положил их
на стол.
Он пожимал
плечами, как будто озноб пробегал у него по спине, морщился и, заложив руки в карманы, ходил по огороду, по саду, не замечая красок утра, горячего воздуха, так нежно ласкавшего его нервы, не смотрел
на Волгу, и только тупая скука грызла его. Он с ужасом видел впереди ряд длинных, бесцельных дней.
— Вы молчите, следовательно, это решено: когда я могу прийти? Как мне одеться? Скажите, я отдаюсь
на вашу волю — я вся вашя покорная раба… — говорила она шепелявым шепотом, нежно глядя
на него и готовясь как будто склонить голову к его
плечу.
Должно быть, очень было похоже
на Нила Андреевича, потому что Марфенька закатилась смехом, а бабушка нахмурила было брови, но вдруг добродушно засмеялась и стала трепать его по
плечу.
Но главное его призвание и страсть — дразнить дворовых девок, трепать их, делать всякие штуки. Он смеется над ними, свищет им вслед, схватит из-за угла длинной рукой за
плечо или за шею так, что бедная девка не вспомнится, гребенка выскочит у ней, и коса упадет
на спину.
— Ну, так останьтесь так. Вы ведь недолго проносите свое пальто, а мне оно года
на два станет. Впрочем — рады вы, нет ли, а я его теперь с
плеч не сниму, — разве украдете у меня.
Она с пренебрежением взглянула
на него и слегка пожала
плечами.
— Скажите мне что-нибудь про Петербург, про ваши победы: о, их много у вас? да? Скажите, что тамошние женщины — лучше здешних? (она взглянула
на себя в зеркало) одеваются с большим вкусом? (и обдернула
на себе платье и сбросила с
плеча кружевную мантилью).
Она все металась и стонала, волосы у ней густой косой рассыпались по
плечам и груди. Он стал
на колени, поцелуями зажимал ей рот, унимал стоны, целовал руки, глаза.
Он старался взглянуть
на лесничего. Но перед носом у него тряслась только низенькая шляпа с большими круглыми полями да широкие
плечи рослого человека, покрытые макинтошем. Сбоку он видел лишь силуэт носа и — как казалось ему, бороду.
Долго шептали они, много раз бабушка крестила и целовала Марфеньку, пока наконец та заснула
на ее
плече. Бабушка тихо сложила ее голову
на подушку, потом уже встала и молилась в слезах, призывая благословение
на новое счастье и новую жизнь своей внучки. Но еще жарче молилась она о Вере. С мыслью о ней она подолгу склоняла седую голову к подножию креста и шептала горячую молитву.
— Я иначе счастья и не разумею… — задумчиво сказала она и, остановясь, опустила лоб
на его
плечо, как будто усталая.
— Да, я не смел вас спросить об этом, — вежливо вмешался Тит Никоныч, — но с некоторых пор (при этом Вера сделала движение
плечами) нельзя не заметить, что вы, Вера Васильевна, изменились… как будто похудели… и бледны немножко… Это к вам очень, очень идет, — любезно прибавил он, — но при этом надо обращать внимание
на то, не суть ли это признаки болезни?
Она говорила бойко, развязно, трогая его за
плечо, не стояла
на месте от нетерпения, ускоряла шаг.
— Я очень обрадовалась вам, брат, все смотрела в окно, прислушиваясь к стуку экипажей… — сказала она и, наклонив голову, в раздумье, тише пошла подле него, все держа свою руку
на его
плече и по временам сжимая сильно, как птицы когти, свои тонкие пальцы.
— Тише, молчите, помните ваше слово! — сильным шепотом сказала она. — Прощайте теперь! Завтра пойдем с вами гулять, потом в город, за покупками, потом туда,
на Волгу… всюду! Я жить без вас не могу!.. — прибавила она почти грубо и сильно сжав ему
плечо пальцами.
— Свежо
на дворе,
плечи зябнут! — сказала она, пожимая
плечами. — Какая драма! нездорова, невесела, осень
на дворе, а осенью человек, как все звери, будто уходит в себя. Вон и птицы уже улетают — посмотрите, как журавли летят! — говорила она, указывая высоко над Волгой
на кривую линию черных точек в воздухе. — Когда кругом все делается мрачно, бледно, уныло, — и
на душе становится уныло… Не правда ли?
Она сильно оперлась рукой
на его руку и прижалась к его
плечу, умоляя глазами не спрашивать.
В глазах был испуг и тревога. Она несколько раз трогала лоб рукой и села было к столу, но в ту же минуту встала опять, быстро сдернула с
плеч платок и бросила в угол за занавес,
на постель, еще быстрее отворила шкаф, затворила опять, ища чего-то глазами по стульям,
на диване — и, не найдя, что ей нужно, села
на стул, по-видимому, в изнеможении.
Выстрел повторился. Она рванулась, но две сильные руки за
плеча посадили ее
на лавку. Она посмотрела
на Райского с ног до головы и тряхнула головой от ярости.
Она наконец отыскала белую мантилью и никак не могла накинуть ее
на другое
плечо. Он машинально помог ей.
Она будто не сама ходит, а носит ее посторонняя сила. Как широко шагает она, как прямо и высоко несет голову и
плечи и
на них — эту свою «беду»! Она, не чуя ног, идет по лесу в крутую гору; шаль повисла с
плеч и метет концом сор и пыль. Она смотрит куда-то вдаль немигающими глазами, из которых широко глядит один окаменелый, покорный ужас.
Показался свет и рука, загородившая огонь. Вера перестала смотреть, положила голову
на подушку и притворилась спящею. Она видела, что это была Татьяна Марковна, входившая осторожно с ручной лампой. Она спустила с
плеч на стул салоп и шла тихо к постели, в белом капоте, без чепца, как привидение.
Она теперь только поняла эту усилившуюся к ней, после признания, нежность и ласки бабушки. Да, бабушка взяла ее неудобоносимое горе
на свои старые
плечи, стерла своей виной ее вину и не сочла последнюю за «потерю чести». Потеря чести! Эта справедливая, мудрая, нежнейшая женщина в мире, всех любящая, исполняющая так свято все свои обязанности, никого никогда не обидевшая, никого не обманувшая, всю жизнь отдавшая другим, — эта всеми чтимая женщина «пала, потеряла честь»!
— Останьтесь, останьтесь! — пристала и Марфенька, вцепившись ему в
плечо. Вера ничего не говорила, зная, что он не останется, и думала только, не без грусти, узнав его характер, о том, куда он теперь денется и куда денет свои досуги, «таланты», которые вечно будет только чувствовать в себе и не сумеет ни угадать своего собственного таланта, ни остановиться
на нем и приспособить его к делу.