Неточные совпадения
Особенно красив он был, когда
с гордостью вел под руку Софью Николаевну куда-нибудь на бал, на общественное гулянье. Не знавшие его почтительно сторонились, а знакомые, завидя шалуна,
начинали уже улыбаться и потом фамильярно и шутливо трясти его за руку, звали устроить веселый обед, рассказывали на ухо приятную историю…
— Я стал очеловечиваться
с тех пор, как
начал получать по две тысячи, и теперь вот понимаю, что вопросы о гуманности неразрывны
с экономическими…
— Как прощай: а портрет Софьи!.. На днях
начну. Я забросил академию и не видался ни
с кем. Завтра пойду к Кирилову: ты его знаешь?
Верочка была
с черными, вострыми глазами, смугленькая девочка, и уж
начинала немного важничать, стыдиться шалостей: она скакнет два-три шага по-детски и вдруг остановится и стыдливо поглядит вокруг себя, и пойдет плавно, потом побежит, и тайком, быстро, как птичка клюнет, сорвет ветку смородины, проворно спрячет в рот и сделает губы смирно.
Он робко пришел туда и осмотрелся кругом. Все сидят молча и рисуют
с бюстов. Он
начал тоже рисовать, но через два часа ушел и стал рисовать
с бюста дома.
— Что мне вам рассказывать? Я не знаю,
с чего
начать. Paul сделал через княгиню предложение, та сказала maman, maman теткам; позвали родных, потом объявили папа… Как все делают.
— Нет, нет, кузина: не так рассказываете.
Начните, пожалуйста,
с воспитания. Как, где вы воспитывались? Прежде расскажите ту «глупость»…
— Сам съездил, нашел его convalescent [выздоравливающим (фр.).] и привез к нам обедать. Maman сначала было рассердилась и
начала сцену
с папа, но Ельнин был так приличен, скромен, что и она пригласила его на наши soirees musicales и dansantes. [музыкальные и танцевальные вечера (фр.).] Он был хорошо воспитан, играл на скрипке…
Он даже быстро схватил новый натянутый холст, поставил на мольберт и
начал мелом крупно чертить молящуюся фигуру. Он вытянул у ней руку и задорно,
с яростью, выделывал пальцы; сотрет, опять начертит, опять сотрет — все не выходит!
— Но вы его не знаете, cousin! — возражала она
с полуулыбкой,
начиная наслаждаться его внезапной раздражительностью.
— Не хочу, братец, не надо… —
начала она
с иронией повторять и засмеялась. — Не надо так не надо! — прибавила она и вздохнула, лукаво поглядывая на него.
Тут развернулись ее способности. Если кто, бывало, станет ревновать ее к другим, она
начнет смеяться над этим, как над делом невозможным, и вместе
с тем умела казаться строгой, бранила волокит за то, что завлекают и потом бросают неопытных девиц.
— Позвольте узнать,
с кем я имею честь говорить… —
начал было он.
— Вы всех здесь
с ума сведете, меня первую… Помните!.. —
начала она и глазами договорила воспоминание.
— Скажи, Марфенька, —
начал он однажды, сидя
с нею в сумерки на дерновом диване, под акациями, — не скучно тебе здесь? Не надоели тебе: бабушка, Тит Никоныч, сад, цветы, песенки, книжки
с веселым окончанием!..
— Уж хороши здесь молодые люди! Вон у Бочкова три сына: всё собирают мужчин к себе по вечерам, таких же, как сами, пьют да в карты играют. А наутро глаза у всех красные. У Чеченина сын приехал в отпуск и
с самого
начала объявил, что ему надо приданое во сто тысяч, а сам хуже Мотьки: маленький, кривоногий и все курит! Нет, нет… Вот Николай Андреич — хорошенький, веселый и добрый, да…
Бабушка
начала ворчать, что Райский ушел от ужина. Молча, втроем,
с Титом Никонычем, отужинали и разошлись.
Марфенька, обыкновенно все рассказывавшая бабушке, колебалась, рассказать ли ей или нет о том, что брат навсегда отказался от ее ласк, и кончила тем, что ушла спать, не рассказавши. Собиралась не раз, да не знала,
с чего
начать. Не сказала также ничего и о припадке «братца», легла пораньше, но не могла заснуть скоро: щеки и уши все горели.
Ему хотелось бы закидать ее вопросами, которые кипели в голове, но так беспорядочно, что он не знал,
с которого
начать.
— Нет, —
начал он, — есть ли кто-нибудь,
с кем бы вы могли стать вон там, на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать, о чем молчит другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот что!
Если сам он идет по двору или по саду, то пройти бы ему до конца, не взглянув вверх; а он
начнет маневрировать, посмотрит в противоположную от ее окон сторону, оборотится к ним будто невзначай и встретит ее взгляд, иногда
с затаенной насмешкой над его маневром. Или спросит о ней Марину, где она, что делает, а если потеряет ее из вида, то бегает, отыскивая точно потерянную булавку, и, увидевши ее,
начинает разыгрывать небрежного.
— В женской высокой, чистой красоте, —
начал он
с жаром, обрадовавшись, что она развязала ему язык, — есть непременно ум, в твоей, например.
Он приветствовал смелые шаги искусства, рукоплескал новым откровениям и открытиям, видоизменяющим, но не ломающим жизнь, праздновал естественное, но не насильственное рождение новых ее требований, как праздновал весну
с новой зеленью, не провожая бесплодной и неблагодарной враждой отходящего порядка и отживающих
начал, веря в их историческую неизбежность и неопровержимую, преемственную связь
с «новой весенней зеленью», как бы она нова и ярко-зелена ни была.
От этого, бросая в горячем споре бомбу в лагерь неуступчивой старины, в деспотизм своеволия, жадность плантаторов, отыскивая в людях людей, исповедуя и проповедуя человечность, он добродушно и снисходительно воевал
с бабушкой, видя, что под старыми, заученными правилами таился здравый смысл и житейская мудрость и лежали семена тех
начал, что безусловно присвоивала себе новая жизнь, но что было только завалено уродливыми формами и наростами в старой.
И Райский развлекался от мысли о Вере,
с утра его манили в разные стороны летучие мысли, свежесть утра, встречи в домашнем гнезде, новые лица, поле, газета, новая книга или глава из собственного романа. Вечером только
начинает все прожитое днем сжиматься в один узел, и у кого сознательно, и у кого бессознательно, подводится итог «злобе дня».
— Еще я хотел спросить вот что-с, —
начал тот же гость, — теперь во Франции воцарился Наполеон…
— Или, например, Ирландия! —
начал Иван Петрович
с новым одушевлением, помолчав, — пишут, страна бедная, есть нечего, картофель один, и тот часто не годится для пищи…
— Как нечего! Вот Козлов читает пятый год Саллюстия, Ксенофонта да Гомера
с Горацием: один год
с начала до конца, а другой от конца до
начала — все прокисли было здесь… В гимназии плесень завелась.
— Говори, — приставала она и
начала шарить в карманах у себя, потом в шкатулке. — Какие такие ключи: кажется, у меня все! Марфенька, поди сюда: какие ключи изволила увезти
с собой Вера Васильевна?
— Знаю и это: все выведала и вижу, что ты ей хочешь добра. Оставь же, не трогай ее, а то выйдет, что не я, а ты навязываешь ей счастье, которого она сама не хочет, значит, ты сам и будешь виноват в том, в чем упрекал меня: в деспотизме. — Ты как понимаешь бабушку, — помолчав,
начала она, — если б богач посватался за Марфеньку,
с породой,
с именем,
с заслугами, да не понравился ей — я бы стала уговаривать ее?
Он сел и погрузился в свою задачу о «долге», думал,
с чего
начать. Он видел, что мягкость тут не поможет: надо бросить «гром» на эту играющую позором женщину, назвать по имени стыд, который она так щедро льет на голову его друга.
— Кстати о бабушке, — перебила она, — я замечаю, что она
с некоторых пор
начала следить за мною; не знаете ли, что этому за причина?
— Читай
с начала — дойдешь: какая нетерпеливая! — сказала она.
— Что ваша совесть говорит вам? —
начала пилить Бережкова, — как вы оправдали мое доверие? А еще говорите, что любите меня и что я люблю вас — как сына! А разве добрые дети так поступают? Я считала вас скромным, послушным, думала, что вы сбивать
с толку бедную девочку не станете, пустяков ей не будете болтать…
— Я — о Боже, Боже! —
с пылающими глазами
начал он, — да я всю жизнь отдал бы — мы поехали бы в Италию — ты была бы моей женой…
Вдруг и он поднял голову, потом
начал тихо выпрямляться, плавно подниматься
с своего места.
— Кто тут? — громко закричал голос, и
с этим вопросом идущий навстречу
начал колотить что есть мочи в доску.
— Какой смех! мне не до смеха! — почти
с отчаянием сказала она, встала со скамьи и
начала ходить взад и вперед по аллее.
Дела шли своим чередом, как вдруг однажды перед
началом нашей вечерней партии, когда Надежда Васильевна и Анна Васильевна наряжались к выходу, а Софья Николаевна поехала гулять, взявши
с собой Николая Васильевича, чтоб завезти его там где-то на дачу, — доложили о приезде княгини Олимпиады Измайловны. Обе тетки поворчали на это неожиданное расстройство партии, но, однако, отпустили меня погулять, наказавши через час вернуться, а княгиню приняли.
Райский по утрам опять
начал вносить заметки в программу своего романа, потом шел навещать Козлова, заходил на минуту к губернатору и еще к двум, трем лицам в городе,
с которыми успел покороче познакомиться. А вечер проводил в саду, стараясь не терять из вида Веры, по ее просьбе, и прислушиваясь к каждому звуку в роще.
На другой день в деревенской церкви Малиновки
с десяти часов
начали звонить в большой колокол, к обедне.
— Я прямо
начну, Иван Иванович, — сказала Вера, дрожа внутренне, — что
с вами сегодня? Вы как будто… у вас есть что-то на уме…
После всех пришел Марк — и внес новый взгляд во все то, что она читала, слышала, что знала, взгляд полного и дерзкого отрицания всего, от
начала до конца, небесных и земных авторитетов, старой жизни, старой науки, старых добродетелей и пороков. Он,
с преждевременным триумфом, явился к ней предвидя победу, и ошибся.
Она ушла, очень озабоченная, и
с другого дня послушно
начала исполнять новое обещание, со вздохом отворачивая нос от кипящего кофейника, который носила по утрам барыне.
«Не могу, сил нет, задыхаюсь!» — Она налила себе на руки одеколон, освежила лоб, виски — поглядела опять, сначала в одно письмо, потом в другое, бросила их на стол, твердя: «Не могу, не знаю,
с чего
начать, что писать? Я не помню, как я писала ему, что говорила прежде, каким тоном… Все забыла!»
Он
начал живо отбирать все постороннее Вере, оставив листков десяток, где набросаны были характеристические заметки о ней, сцены, разговоры
с нею, и
с любовью перечитывал их.
А сам торопливо сунулся в угол комнаты, порылся там и достал рамку
с натянутым холстом, выдвинул мольберт и
начал шарить по углам, отыскивая ящик
с красками.
Райский проговорил целый вечер
с Тушиным. Они только теперь
начали вглядываться друг в друга пристальнее и разошлись оба
с желанием познакомиться короче, следовательно, сделали друг на друга благоприятное впечатление.
Вот если б
с них
начать, тогда бы у вас этой печали не было, а у меня было бы меньше седых волос, и Вера Васильевна…
Она рассчитывала на покорность самого сердца: ей казалось невозможным, любя Ивана Ивановича как человека, как друга, не полюбить его как мужа, но чтоб полюбить так, надо прежде выйти замуж, то есть
начать прямо
с цели.