Неточные совпадения
На всякую другую жизнь у него не было никакого взгляда, никаких понятий, кроме тех, какие дают свои и иностранные газеты. Петербургские страсти, петербургский взгляд, петербургский годовой обиход пороков и добродетелей, мыслей, дел, политики и даже, пожалуй, поэзии — вот где вращалась жизнь его, и он не порывался из этого круга,
находя в нем полное до роскоши удовлетворение своей натуре.
Они знали,
на какое употребление уходят у него деньги, но
на это они смотрели снисходительно, помня нестрогие нравы повес своего времени и
находя это в мужчине естественным. Только они, как нравственные женщины, затыкали уши, когда он захочет похвастаться перед ними своими шалостями или когда кто другой вздумает довести до их сведения о каком-нибудь его сумасбродстве.
Если оказывалась книга в богатом переплете лежащею
на диване,
на стуле, — Надежда Васильевна ставила ее
на полку; если западал слишком вольный луч солнца и играл
на хрустале,
на зеркале,
на серебре, — Анна Васильевна
находила, что глазам больно, молча указывала человеку пальцем
на портьеру, и тяжелая, негнущаяся шелковая завеса мерно падала с петли и закрывала свет.
Зато внизу, у Николая Васильевича, был полный беспорядок. Старые предания мешались там с следами современного комфорта. Подле тяжелого буля стояла откидная кушетка от Гамбса, высокий готический камин прикрывался ширмами с картинами фоблазовских нравов,
на столах часто утро заставало остатки ужина,
на диване можно было
найти иногда женскую перчатку, ботинку, в уборной его — целый магазин косметических снадобьев.
Все
находили, что она образец достоинства строгих понятий, comme il faut, [светскости (фр.).] жалели, что она лишена семейного счастья, и ждали, когда новый Гименей наложит
на нее цепи.
Но когда
на учителя
находили игривые минуты и он, в виде забавы, выдумывал, а не из книги говорил свои задачи, не прибегая ни к доске, ни к грифелю, ни к правилам, ни к пинкам, — скорее всех, путем сверкающей в голове догадки, доходил до результата Райский.
Три полотна переменил он и
на четвертом нарисовал ту голову, которая снилась ему, голову Гектора и лицо Андромахи и ребенка. Но рук не доделал: «Это последнее дело, руки!» — думал он. Костюмы набросал наобум, кое-как, что наскоро прочел у Гомера: других источников под рукой не было, а где их искать и скоро ли
найдешь?
— Сам съездил,
нашел его convalescent [выздоравливающим (фр.).] и привез к нам обедать. Maman сначала было рассердилась и начала сцену с папа, но Ельнин был так приличен, скромен, что и она пригласила его
на наши soirees musicales и dansantes. [музыкальные и танцевальные вечера (фр.).] Он был хорошо воспитан, играл
на скрипке…
«…Он, воротясь домой после обеда в артистическом кругу, — читал Райский вполголоса свою тетрадь, —
нашел у себя
на столе записку, в которой было сказано: „Навести меня, милый Борис: я умираю!.. Твоя Наташа“.
— Я думала, ты утешишь меня. Мне так было скучно одной и страшно… — Она вздрогнула и оглянулась около себя. — Книги твои все прочла, вон они,
на стуле, — прибавила она. — Когда будешь пересматривать, увидишь там мои заметки карандашом; я подчеркивала все места, где
находила сходство… как ты и я… любили… Ох, устала, не могу говорить… — Она остановилась, смочила языком горячие губы. — Дай мне пить, вон там,
на столе!
Спасая искренно и горячо от сетей «благодетеля», открывая глаза и матери и дочери
на значение благодеяний — он влюбился сам в Наташу. Наташа влюбилась в него — и оба
нашли счастье друг в друге, оба у смертного одра матери получили
на него благословение.
Однажды, воротясь домой, он
нашел у себя два письма, одно от Татьяны Марковны Бережковой, другое от университетского товарища своего, учителя гимназии
на родине его, Леонтья Козлова.
Бабушка, Марфенька, даже Леонтий — а он мыслящий ученый, читающий — все
нашли свою точку опоры в жизни, стали
на нее и счастливы.
Я вижу, где обман, знаю, что все — иллюзия, и не могу ни к чему привязаться, не
нахожу ни в чем примирения: бабушка не подозревает обмана ни в чем и ни в ком, кроме купцов, и любовь ее, снисхождение, доброта покоятся
на теплом доверии к добру и людям, а если я… бываю снисходителен, так это из холодного сознания принципа, у бабушки принцип весь в чувстве, в симпатии, в ее натуре!
—
На ладан дышишь, а задоришься! Поцелуйте его, Матрена Фадеевна, вон он какой красавец: лучше покойника не
найдешь!.. И пятна желтые
на щеках: прощай, Мотя…
Он бы уже соскучился в своей Малиновке, уехал бы искать в другом месте «жизни», радостно захлебываться ею под дыханием страсти или не
находить, по обыкновению, ни в чем примирения с своими идеалами, страдать от уродливостей и томиться мертвым равнодушием ко всему
на свете.
Он шел к бабушке и у ней в комнате,
на кожаном канапе, за решетчатым окном,
находил еще какое-то колыханье жизни, там еще была ему какая-нибудь работа, ломать старый век.
Равнодушный ко всему
на свете, кроме красоты, Райский покорялся ей до рабства, был холоден ко всему, где не
находил ее, и груб, даже жесток, ко всякому безобразию.
Он почти со скрежетом зубов ушел от нее, оставив у ней книги. Но, обойдя дом и воротясь к себе в комнату, он
нашел уже книги
на своем столе.
На другой день Райский чувствовал себя веселым и свободным от всякой злобы, от всяких претензий
на взаимность Веры, даже не
нашел в себе никаких следов зародыша любви.
— Да, да, славное утро! — подтвердил он, думая, что сказать еще, но так, чтоб как-нибудь нечаянно не заговорить о ней, о ее красоте — и не
находил ничего, а его так и подмывало опять заиграть
на любимой струне.
Он положил бы всю свою силу, чтобы помочь ей
найти искомое, бросил бы семена своих знаний, опытов и наблюдений
на такую благодарную и богатую почву: это не мираж, опять это подвиг очеловечивания, долг, к которому мы все призваны и без которого немыслим никакой прогресс.
— Начинается-то не с мужиков, — говорил Нил Андреич, косясь
на Райского, — а потом зло, как эпидемия, разольется повсюду. Сначала молодец ко всенощной перестанет ходить: «скучно, дескать», а потом
найдет, что по начальству в праздник ездить лишнее; это, говорит, «холопство», а после в неприличной одежде
на службу явится, да еще бороду отрастит (он опять покосился
на Райского) — и дальше, и дальше, — и дай волю, он тебе втихомолку доложит потом, что и Бога-то в небе нет, что и молиться-то некому!..
Райский молчал.
На него
находила уже хандра.
— Да,
нашло. Выслушайте меня, ангел Марфа Васильевна…
На коленях прошу…
Он пошел
на минуту к себе. Там
нашел он письма из Петербурга, между ними одно от Аянова, своего приятеля и партнера Надежды Васильевны и Анны Васильевны Пахотиных, в ответ
на несколько своих писем к нему, в которых просил известий о Софье Беловодовой, а потом забыл.
Он
на другой день утром взял у Шмита porte-bouquet и обдумывал, из каких цветов должен быть составлен букет для Марфеньки. Одних цветов нельзя было
найти в позднюю пору, другие не годились.
В глазах был испуг и тревога. Она несколько раз трогала лоб рукой и села было к столу, но в ту же минуту встала опять, быстро сдернула с плеч платок и бросила в угол за занавес,
на постель, еще быстрее отворила шкаф, затворила опять, ища чего-то глазами по стульям,
на диване — и, не
найдя, что ей нужно, села
на стул, по-видимому, в изнеможении.
Она, наклонив голову, стояла у подъема
на обрыв, как убитая. Она припоминала всю жизнь и не
нашла ни одной такой горькой минуты в ней. У ней глаза были полны слез.
Он сравнивал ее с другими, особенно «новыми» женщинами, из которых многие так любострастно поддавались жизни по новому учению, как Марина своим любвям, — и
находил, что это — жалкие, пошлые и более падшие создания, нежели все другие падшие женщины, уступавшие воображению, темпераменту, и даже золоту, а те будто бы принципу, которого часто не понимали, в котором не убедились, поверив
на слово, следовательно, уступали чему-нибудь другому, чему простодушно уступала, например, жена Козлова, только лицемерно или тупо прикрывали это принципом!
Пока она спала, ей все стены ее двух комнаток чьи-то руки обвешали гирляндами из зелени и цветов. Она хотела надеть свою простенькую блузу, а наместо ее,
на кресле, подле кровати,
нашла утреннее неглиже из кисеи и кружев с розовыми лентами.
Открыла другой футляр, побольше — там серьги. Она вдела их в уши и, сидя в постели, тянулась взглянуть
на себя в зеркало. Потом открыла еще два футляра и
нашла большие массивные браслеты, в виде змеи кольцом, с рубиновыми глазами, усеянной по местам сверкающими алмазами, и сейчас же надела их.
— Послушайте, Вера Васильевна, не оставляйте меня в потемках. Если вы
нашли нужным доверить мне тайну… — он
на этом слове с страшным усилием перемог себя, — которая касалась вас одной, то объясните всю историю…
Она прислушивалась к обещанным им благам, читала приносимые им книги, бросалась к старым авторитетам, сводила их про себя
на очную ставку — но не
находила ни новой жизни, ни счастья, ни правды, ничего того, что обещал, куда звал смелый проповедник.
К вечеру второго дня
нашли Веру, сидящую
на полу, в углу большой залы, полуодетую. Борис и жена священника, приехавшая в тот день, почти силой увели ее оттуда и положили в постель.
Что бабушка страдает невыразимо — это ясно. Она от скорби изменилась, по временам горбится, пожелтела, у ней прибавились морщины. Но тут же рядом, глядя
на Веру или слушая ее, она вдруг выпрямится, взгляд ее загорится такою нежностью, что как будто она теперь только
нашла в Вере не прежнюю Веру, внучку, но собственную дочь, которая стала ей еще милее.
И вот ей не к кому обратиться! Она
на груди этих трех людей
нашла защиту от своего отчаяния, продолжает
находить мало-помалу потерянную уверенность в себе, чувствует возвращающийся в душу мир.
Вера машинально оправилась перед зеркалом, со вздохом глядела
на себя и думала: «Что брат Борис
нашел списывать во мне!»
—
Нашел на ком спрашивать!
На нее нечего пенять, она смешна, и ей не поверили. А тот старый сплетник узнал, что Вера уходила, в рожденье Марфеньки, с Тушиным в аллею, долго говорила там, а накануне пропадала до ночи и после слегла, — и переделал рассказ Полины Карповны по-своему. «Не с Райским, говорит, она гуляла ночью и накануне, а с Тушиным!..» От него и пошло по городу! Да еще там пьяная баба про меня наплела… Тычков все разведал…
На этот раз поверил и Егор. Собирая платье, белье и обувь, он
нашел, что три, четыре тонких рубашки уж не очень новы, и потому конфисковал их в свою пользу, так же как и лишние, по его мнению, панталоны, жилет и пару ботинок с стоптанным каблуком.