Неточные совпадения
Он прошел окраины сада, полагая, что
Веру нечего искать там, где обыкновенно бывают другие, а надо забираться в глушь, к обрыву, по скату берега, где она
любила гулять. Но нигде ее не было, и он пошел уже домой, чтоб спросить кого-нибудь о ней, как вдруг увидел ее сидящую в саду, в десяти саженях от дома.
— Да, в самом деле! То-то я все замечаю, что Па-шутка поминутно бегает куда-то и облизывается… Да и у всех в девичьей, и у Марфеньки тоже, рты черные… Ты не
любишь варенья,
Вера?
— Всякий,
Вера. И тебе повторю то же, что сказал Марфеньке:
люби, не спрашиваясь никого, достоин ли он, нет ли — смело иди…
— За что же
любит ее
Вера? Она умная, замечательная женщина, с характером должна быть?
— Ну, а попадья что? Скажите мне про нее: за что
любит ее
Вера, если у ней, как вы говорите, даже характера нет?
— А ведь она
любит вас, бабушка, Вера-то? — спросил Райский, желая узнать,
любит ли она кого-нибудь еще, кроме Натальи Ивановны.
«А почему ж нет? — ревниво думал опять, — женщины
любят эти рослые фигуры, эти открытые лица, большие здоровые руки — всю эту рабочую силу мышц… Но ужели
Вера!..»
Тушин жил с сестрой, старой девушкой, Анной Ивановной — и к ней ездили
Вера с попадьей. Эту же Анну Ивановну
любила и бабушка; и когда она являлась в город, то Татьяна Марковна была счастлива.
—
Вера — молчи, ни слова больше! Если ты мне скажешь теперь, что ты
любишь меня, что я твой идол, твой бог, что ты умираешь, сходишь с ума по мне — я всему поверю, всему — и тогда…
— Ты… ты сама позволяешь мне
любить тебя — блаженствовать, безумствовать, жить…
Вера,
Вера!
— Вот она кто! — сказала
Вера, указывая на кружившуюся около цветка бабочку, — троньте неосторожно, цвет крыльев пропадет, пожалуй, и совсем крыло оборвете. Смотрите же! балуйте,
любите, ласкайте ее, но Боже сохрани — огорчить! Когда придет охота обрывать крылья, так идите ко мне: я вас тогда!.. — заключила она, ласково погрозив ему.
— Оставим это. Ты меня не
любишь, еще немного времени, впечатление мое побледнеет, я уеду, и ты никогда не услышишь обо мне. Дай мне руку, скажи дружески, кто учил тебя,
Вера, — кто этот цивилизатор? Не тот ли, что письма пишет на синей бумаге!..
— Сам знаю, что глупо спрашивать, а хочется знать. Кажется, я бы… Ах,
Вера,
Вера, — кто же даст тебе больше счастья, нежели я? Почему же ты ему веришь, а мне нет? Ты меня судила так холодно, так строго, а кто тебе сказал, что тот, кого ты
любишь, даст тебе счастья больше, нежели на полгода? — Почему ты веришь?
— Ах,
Вера! — сказал он с досадой, — вы все еще, как цыпленок, прячетесь под юбки вашей наседки-бабушки: у вас ее понятия о нравственности. Страсть одеваете в какой-то фантастический наряд, как Райский… Чем бы прямо от опыта допроситься истины… и тогда поверили бы… — говорил он, глядя в сторону. — Оставим все прочие вопросы — я не трогаю их. Дело у нас прямое и простое, мы
любим друг друга… Так или нет?
— Прощайте,
Вера, вы не
любите меня, вы следите за мной, как шпион, ловите слова, делаете выводы… И вот, всякий раз, как мы наедине, вы — или спорите, или пытаете меня, — а на пункте счастья мы все там же, где были…
Любите Райского: вот вам задача! Из него, как из куклы, будете делать что хотите, наряжать во все бабушкины отрепья или делать из него каждый день нового героя романа, и этому конца не будет. А мне некогда, у меня есть дела…
Я
люблю, как Леонтий
любит свою жену, простодушной, чистой, почти пастушеской любовью,
люблю сосредоточенной страстью, как этот серьезный Савелий,
люблю, как Викентьев, со всей веселостью и резвостью жизни,
люблю, как
любит, может быть, Тушин, удивляясь и поклоняясь втайне, и
люблю, как
любит бабушка свою
Веру, — и, наконец, еще как никто не
любит,
люблю такою любовью, которая дана творцом и которая, как океан, омывает вселенную…»
— Да, за этим! Чтоб вы не шутили вперед с страстью, а научили бы, что мне делать теперь, — вы, учитель!.. А вы подожгли дом, да и бежать! «Страсть прекрасна,
люби,
Вера, не стыдись!» Чья это проповедь: отца Василья?
— Без грозы не обойдется, я сильно тревожусь, но, может быть, по своей доброте, простит меня. Позволяю себе вам открыть, что я
люблю обеих девиц, как родных дочерей, — прибавил он нежно, — обеих на коленях качал, грамоте вместе с Татьяной Марковной обучал; это — как моя семья. Не измените мне, — шепнул он, — скажу конфиденциально, что и
Вере Васильевне в одинаковой мере я взял смелость изготовить в свое время, при ее замужестве, равный этому подарок, который, смею думать, она благосклонно примет…
— Пусть драпировка, — продолжала
Вера, — но ведь и она, по вашему же учению, дана природой, а вы хотите ее снять. Если так, зачем вы упорно привязались ко мне, говорите, что
любите, — вон изменились, похудели!.. Не все ли вам равно, с вашими понятиями о любви, найти себе подругу там в слободе или за Волгой в деревне? Что заставляет вас ходить целый год сюда, под гору?
— Все это мораль, подергивающая жизнь плесенью, скукой!..
Вера,
Вера — не
любите вы, не умеете
любить…
— Вы рассуждаете, а не
любите,
Вера!
— Мы высказались… отдаю решение в ваши руки! — проговорил глухо Марк, отойдя на другую сторону беседки и следя оттуда пристально за нею. — Я вас не обману даже теперь, в эту решительную минуту, когда у меня голова идет кругом… Нет, не могу — слышите,
Вера, бессрочной любви не обещаю, потому что не верю ей и не требую ее и от вас, венчаться с вами не пойду. Но
люблю вас теперь больше всего на свете!.. И если вы после всего этого, что говорю вам, — кинетесь ко мне… значит, вы
любите меня и хотите быть моей…
— Нет,
Вера Васильевна,
люблю еще — как женщину…
Он молчал, делая и отвергая догадки. Он бросил макинтош и отирал пот с лица. Он из этих слов видел, что его надежды разлетелись вдребезги, понял, что
Вера любит кого-то… Другого ничего он не видел, не предполагал. Он тяжело вздохнул и сидел неподвижно, ожидая объяснения.
Так было и ночью. Просыпаясь в забытьи,
Вера постоянно шептала: «Бабушка нейдет! бабушка не
любит! бабушка не простит!»
— Бабушка презирает меня,
любит из жалости! Нельзя жить, я умру! — шептала она Райскому. Тот бросался к Татьяне Марковне, передавая ей новые муки
Веры. К ужасу его, бабушка, как потерянная, слушала эти тихие стоны
Веры, не находя в себе сил утешить ее, бледнела и шла молиться.
Стало быть, ей,
Вере, надо быть бабушкой в свою очередь, отдать всю жизнь другим и путем долга, нескончаемых жертв и труда, начать «новую» жизнь, непохожую на ту, которая стащила ее на дно обрыва…
любить людей, правду, добро…
У Марфеньки на глазах были слезы. Отчего все изменилось? Отчего Верочка перешла из старого дома? Где Тит Никоныч? Отчего бабушка не бранит ее, Марфеньку: не сказала даже ни слова за то, что, вместо недели, она пробыла в гостях две? Не
любит больше? Отчего Верочка не ходит по-прежнему одна по полям и роще? Отчего все такие скучные, не говорят друг с другом, не дразнят ее женихом, как дразнили до отъезда? О чем молчат бабушка и
Вера? Что сделалось со всем домом?
На вопрос, «о чем бабушка с
Верой молчат и отчего первая ее ни разу не побранила, что значило — не
любит», Татьяна Марковна взяла ее за обе щеки и задумчиво, со вздохом, поцеловала в лоб. Это только больше опечалило Марфеньку.
— Бабушка! — заключила
Вера, собравшись опять с силами. — Я ничего не хочу! Пойми одно: если б он каким-нибудь чудом переродился теперь, стал тем, чем я хотела прежде чтоб он был, — если б стал верить во все, во что я верю, — полюбил меня, как я… хотела
любить его, — и тогда я не обернулась бы на его зов…
— Я хотела просить Ивана Иваныча, — продолжала
Вера, — но ты знаешь сама, как он
любит меня, какие надежды были у него… Сводить его с человеком, который все это уничтожил, — нельзя!
Вере он зла не пожелает; он ее
любит — я видел это, хотя мы о ней ни слова не сказали.
Ужели даром бился он в этой битве и устоял на ногах, не добыв погибшего счастья. Была одна только неодолимая гора:
Вера любила другого, надеялась быть счастлива с этим другим — вот где настоящий обрыв! Теперь надежда ее умерла, умирает, по словам ее («а она никогда не лжет и знает себя», — подумал он), — следовательно, ничего нет больше, никаких гор! А они не понимают, выдумывают препятствия!
— Непременно,
Вера! Сердце мое приютилось здесь: я
люблю всех вас — вы моя единственная, неизменная семья, другой не будет! Бабушка, ты и Марфенька — я унесу вас везде с собой — а теперь не держите меня! Фантазия тянет меня туда, где… меня нет! У меня закипело в голове… — шепнул он ей, — через какой-нибудь год я сделаю… твою статую — из мрамора…