Неточные совпадения
— В вашем вопросе есть и ответ: «жило», — сказали вы, и — отжило, прибавлю я. А эти, — он указал на улицу, — живут!
Как живут — рассказать этого
нельзя, кузина. Это значит рассказать вам жизнь вообще, и современную в особенности. Я вот сколько времени рассказываю вам всячески: в спорах, в примерах, читаю… а все не расскажу.
— Предки наши были умные, ловкие люди, — продолжал он, — где
нельзя было брать силой и волей, они создали систему, она обратилась в предание — и вы гибнете систематически, по преданию,
как индианка, сожигающаяся с трупом мужа…
— Вы оттого и не знаете жизни, не ведаете чужих скорбей: кому что нужно, зачем мужик обливается потом, баба жнет в нестерпимый зной — все оттого, что вы не любили! А любить, не страдая —
нельзя. Нет! — сказал он, — если б лгал ваш язык, не солгали бы глаза, изменились бы хоть на минуту эти краски. А глаза ваши говорят, что вы
как будто вчера родились…
Райский расплакался, его прозвали «нюней». Он приуныл, три дня ходил мрачный, так что узнать
нельзя было: он ли это? ничего не рассказывал товарищам,
как они ни приставали к нему.
— Еще бы не помнить! — отвечал за него Леонтий. — Если ее забыл, так кашу не забывают… А Уленька правду говорит: ты очень возмужал, тебя узнать
нельзя: с усами, с бородой! Ну, что бабушка?
Как, я думаю, обрадовалась! Не больше, впрочем, меня. Да радуйся же, Уля: что ты уставила на него глаза и ничего не скажешь?
—
Как не любить?
Нельзя ли к ужину!..
Марина была не то что хороша собой, а было в ней что-то втягивающее, раздражающее,
нельзя назвать, что именно, что привлекало к ней многочисленных поклонников: не то скользящий быстро по предметам, ни на чем не останавливающийся взгляд этих изжелта-серых лукавых и бесстыжих глаз, не то какая-то нервная дрожь плеч и бедр и подвижность, игра во всей фигуре, в щеках и в губах, в руках; легкий, будто летучий, шаг, широкая ли, внезапно все лицо и ряд белых зубов освещавшая улыбка,
как будто к нему вдруг поднесут в темноте фонарь, так же внезапно пропадающая и уступающая место слезам, даже когда нужно, воплям — бог знает что!
— Вот
как; читаете такие книги, что и показать
нельзя! — шутил он.
Но бывали случаи, и Райский, по мелочности их, не мог еще наблюсти,
какие именно,
как вдруг Вера охватывалась какой-то лихорадочною деятельностью, и тогда она кипела изумительной быстротой и обнаруживала тьму мелких способностей,
каких в ней
нельзя было подозревать — в хозяйстве, в туалете, в разных мелочах.
— Здравствуйте, Татьяна Марковна, здравствуйте, Марфа Васильевна! — заговорил он, целуя руку у старушки, потом у Марфеньки, хотя Марфенька отдернула свою, но вышло так, что он успел дать летучий поцелуй. — Опять
нельзя —
какие вы!.. — сказал он. — Вот я принес вам…
—
Как, уж и бегать
нельзя: это разве грех? А вон братец говорит…
Как у них выходит все слито, связано между собой, так что ничего тронуть и пошевелить
нельзя?
—
Какая ты красная, Вера: везде свобода! Кто это нажужжал тебе про эту свободу!.. Это, видно, какой-то дилетант свободы! Этак
нельзя попросить друг у друга сигары или поднять тебе вот этот платок, что ты уронила под ноги, не сделавшись крепостным рабом! Берегись: от свободы до рабства,
как от разумного до нелепого — один шаг! Кто это внушил тебе?
А он, приехавши в свое поместье, вообразил, что не только оно, но и все, что в нем живет, — его собственность. На правах какого-то родства, которого и назвать даже
нельзя, и еще потому, что он видел нас маленьких, он поступает с нами,
как с детьми или
как с пансионерками. Я прячусь, прячусь и едва достигла того, что он не видит,
как я сплю, о чем мечтаю, чего надеюсь и жду.
Я от этого преследования чуть не захворала, не видалась ни с кем, не писала ни к кому, и даже к тебе, и чувствовала себя точно в тюрьме. Он
как будто играет, может быть даже нехотя, со мной. Сегодня холоден, равнодушен, а завтра опять глаза у него блестят, и я его боюсь,
как боятся сумасшедших. Хуже всего то, что он сам не знает себя, и потому
нельзя положиться на его намерения и обещания: сегодня решится на одно, а завтра сделает другое.
— Ах, бабушка,
какая вы самовластная женщина: все свое! Мало ли я спорил с вами о том, что любить по приказу
нельзя!..
Он понял в ту минуту, что будить давно уснувший стыд следовало исподволь, с пощадой, если он не умер совсем, а только заглох. «Все равно, — подумал он, —
как пьяницу
нельзя вдруг оторвать от чарки — горячка будет!»
— Да вот тут бродил в обрыве и потерял дорогу в кустах. Иду по горе. А ты
как это решилась по такой крутизне? С кем ты? Чьи это лошади?
Нельзя ли меня довезти?
В нем все открыто, все сразу видно для наблюдателя, все слишком просто, не заманчиво, не таинственно, не романтично. Про него
нельзя было сказать «умный человек» в том смысле,
как обыкновенно говорят о людях, замечательно наделенных этою силою; ни остроумием, ни находчивостью его тоже упрекнуть было
нельзя.
— Чему? знаете ли сами? Тому ли, о чем мы с вами год здесь спорим? ведь жить так
нельзя,
как вы говорите. Это все очень ново, смело, занимательно…
— Да, я не смел вас спросить об этом, — вежливо вмешался Тит Никоныч, — но с некоторых пор (при этом Вера сделала движение плечами)
нельзя не заметить, что вы, Вера Васильевна, изменились…
как будто похудели… и бледны немножко… Это к вам очень, очень идет, — любезно прибавил он, — но при этом надо обращать внимание на то, не суть ли это признаки болезни?
Он на другой день утром взял у Шмита porte-bouquet и обдумывал, из
каких цветов должен быть составлен букет для Марфеньки. Одних цветов
нельзя было найти в позднюю пору, другие не годились.
Толпа сострадательно глядит на падшего и казнит молчанием,
как бабушка — ее!
Нельзя жить тому, в чьей душе когда-нибудь жила законная человеческая гордость, сознание своих прав на уважение, кто носил прямо голову, —
нельзя жить!
— Бабушка презирает меня, любит из жалости!
Нельзя жить, я умру! — шептала она Райскому. Тот бросался к Татьяне Марковне, передавая ей новые муки Веры. К ужасу его, бабушка,
как потерянная, слушала эти тихие стоны Веры, не находя в себе сил утешить ее, бледнела и шла молиться.
Круг семьи в Малиновке увеличился одним членом. Райский однажды вдруг явился с Козловым к обеду. Сердечнее, радушнее встречи
нельзя нигде и никому оказать,
какая оказана была оставленному своей Дидоной супругу.
Она заглянула сама себе в душу и там подслушивала,
какой могла бы дать ответ на его надежду, и опять вздрогнула. «
Нельзя сказать этого ответа, — думала она, — эти ответы не говорятся! Если он сам не угадал его — от меня никогда не узнает!»
— Я хотела просить Ивана Иваныча, — продолжала Вера, — но ты знаешь сама,
как он любит меня,
какие надежды были у него… Сводить его с человеком, который все это уничтожил, —
нельзя!
—
Нельзя! — подтвердила Татьяна Марковна, тряся головой. — Зачем его трогать? Бог знает, что между ними случится…
Нельзя! У тебя есть близкий человек, он знает все, он любит тебя,
как сестру: Борюшка…
«
Какая же это жизнь? — думал он. — Той жизнью,
какою я жил прежде, когда не знал, есть ли на свете Вера Васильевна, жить дальше
нельзя. Без нее — дело станет, жизнь станет!»
И этот посредник, несмотря на резкие вызовы, очевидно, сдерживался, боясь, не опасности конечно, а тоже скандальной, для Веры и для него самого, сцены — с неприличным человеком. И ко всему этому нужно было еще дать ответ! А ответ один: другого ответа и нет и
нельзя дать, кроме того,
какой диктовал ему этот «рыцарь» и «дипломат», унизивший его холодной вежливостью на все его задиранья. Марк
как ни ускользал, а дал ответ!
— «Нет, Иван Иванович, дайте мне (это она говорит) самой решить, могу ли я отвечать вам таким же полным, глубоким чувством,
какое питаете вы ко мне. Дайте полгода, год срока, и тогда я скажу — или нет, или то да,
какое…» Ах!
какая духота у вас здесь!
нельзя ли сквозного ветра? («не будет ли сочинять? кажется, довольно?» — подумал Райский и взглянул на Полину Карповну).