Неточные совпадения
— Чего же
еще: у меня все есть, и
ничего мне не надо…
Еще в девичьей сидели три-четыре молодые горничные, которые целый день, не разгибаясь, что-нибудь шили или плели кружева, потому что бабушка не могла видеть человека без дела — да в передней праздно сидел, вместе с мальчишкой лет шестнадцати, Егоркой-зубоскалом, задумчивый Яков и
еще два-три лакея, на помощь ему,
ничего не делавшие и часто менявшиеся.
Теперь он возложил какие-то,
еще неясные ему самому, надежды на кузину Беловодову, наслаждаясь сближением с ней. Ему пока
ничего не хотелось больше, как видеть ее чаще, говорить, пробуждать в ней жизнь, если можно — страсть.
— Есть больные, — строго заметила Марфенька, — а безобразных нет! Ребенок не может быть безобразен. Он
еще не испорчен
ничем.
«Странный, необыкновенный человек! — думала она. — Все ему нипочем,
ничего в грош не ставит! Имение отдает, серьезные люди у него — дураки, себя несчастным называет! Погляжу
еще, что будет!»
—
Еще бы не помнить! — отвечал за него Леонтий. — Если ее забыл, так кашу не забывают… А Уленька правду говорит: ты очень возмужал, тебя узнать нельзя: с усами, с бородой! Ну, что бабушка? Как, я думаю, обрадовалась! Не больше, впрочем, меня. Да радуйся же, Уля: что ты уставила на него глаза и
ничего не скажешь?
— Теперь
ничего нет: вот, впрочем — безделка:
еще не совсем кончено…
— Вы тоже, может быть, умны… — говорил Марк, не то серьезно, не то иронически и бесцеремонно глядя на Райского, — я
еще не знаю, а может быть, и нет, а что способны, даже талантливы, — это я вижу, — следовательно, больше вас имею права спросить, отчего же вы
ничего не делаете?
— Как не верить: ими, говорят, вымощен ад. Нет, вы
ничего не сделаете, и не выйдет из вас
ничего, кроме того, что вышло, то есть очень мало. Много этаких у нас было и есть: все пропали или спились с кругу. Я
еще удивляюсь, что вы не пьете: наши художники обыкновенно кончают этим. Это всё неудачники!
— Вы скажите мне прежде, отчего я такой? — спросил Марк, — вы так хорошо сделали очерк: замок перед вами, приберите и ключ. Что вы видите
еще под этим очерком? Тогда, может быть, и я скажу вам, отчего я не буду
ничего делать.
Он правильно заключил, что тесная сфера, куда его занесла судьба, поневоле держала его подолгу на каком-нибудь одном впечатлении, а так как Вера, «по дикой неразвитости», по непривычке к людям или, наконец, он не знает
еще почему, не только не спешила с ним сблизиться, но все отдалялась, то он и решил не давать в себе развиться ни любопытству, ни воображению и показать ей, что она бледная, ничтожная деревенская девочка, и больше
ничего.
— Да, да, славное утро! — подтвердил он, думая, что сказать
еще, но так, чтоб как-нибудь нечаянно не заговорить о ней, о ее красоте — и не находил
ничего, а его так и подмывало опять заиграть на любимой струне.
Письмо оканчивалось этой строкой. Райский дочитал — и все глядел на строки, чего-то ожидая
еще, стараясь прочесть за строками. В письме о самой Вере не было почти
ничего: она оставалась в тени, а освещен один он — и как ярко!
А
ничего этого не было. Вера явилась тут
еще в новом свете. В каждом ее взгляде и слове, обращенном к Тушину, Райский заметил прежде всего простоту, доверие, ласку, теплоту, какой он не заметил у ней в обращении ни с кем, даже с бабушкой и Марфенькой.
— Ах, как
еще далеко до него! — прошептала она про себя. — Нет,
ничего особенного не случилось! — прибавила она вслух, рассеянно, стараясь казаться беззаботной, и смотрела на него ласково, дружески.
— Ну, так что ж за беда? — сказал Райский, — ее сношения с Шарлем не секрет ни для кого, кроме мужа: посмеются
еще, а он
ничего не узнает. Она воротится…
— Умереть, умереть! зачем мне это? Помогите мне жить, дайте той прекрасной страсти, от которой «тянутся какие-то лучи на всю жизнь…». Дайте этой жизни, где она? Я, кроме огрызающегося тигра, не вижу
ничего… Говорите, научите или воротите меня назад, когда у меня
еще была сила! А вы — «бабушке сказать»! уложить ее в гроб и меня с ней!.. Это, что ли, средство? Или учите не ходить туда, к обрыву… Поздно!
И бабушку жаль! Какое ужасное, неожиданное горе нарушит мир ее души! Что, если она вдруг свалится! — приходило ему в голову, — вон она сама не своя,
ничего еще не зная! У него подступали слезы к глазам от этой мысли.
— А! если так, если он
еще, — заговорила она с дрожью в голосе, — достает тебя, мучает, он рассчитается со мной за эти слезы!.. Бабушка укроет, защитит тебя, — успокойся, дитя мое: ты не услышишь о нем больше
ничего…
Вера пошла полууспокоенная, стараясь угадать, какую меру могла бы принять бабушка, чтоб помешать Марку ждать ее завтра в беседке. Она опасалась, чтобы Татьяна Марковна, не знающая
ничего о страсти Райского, не поручила ему пойти, не предварив ее о том, а он, не приготовленный, мог поступить, как внушало ему его
еще не вполне угасшее корыстное чувство и фантазия.
Он не знает
ничего, что со мной произошло, и думает, что я все
еще в жару страсти, оттого и надеется, пишет…
Одна Вера
ничего этого не знала, не подозревала и продолжала видеть в Тушине прежнего друга, оценив его
еще больше с тех пор, как он явился во весь рост над обрывом и мужественно перенес свое горе, с прежним уважением и симпатией протянул ей руку, показавшись в один и тот же момент и добрым, и справедливым, и великодушным — по своей природе, чего брат Райский, более его развитой и образованный, достигал таким мучительным путем.
В последнее мгновение, когда Райский готовился сесть, он оборотился, взглянул
еще раз на провожавшую его группу. Он, Татьяна Марковна, Вера и Тушин обменялись взглядом — и в этом взгляде, в одном мгновении, вдруг мелькнул как будто всем им приснившийся, тяжелый полугодовой сон, все вытерпенные ими муки… Никто не сказал ни слова. Ни Марфенька, ни муж ее не поняли этого взгляда, — не заметила
ничего и толпившаяся невдалеке дворня.