Неточные совпадения
— Погоди, погоди: никогда ни один идеал не доживал
до срока свадьбы: бледнел, падал, и я уходил охлажденный…
Что фантазия создает, то анализ разрушает, как карточный домик. Или сам идеал, не дождавшись охлаждения, уходит от меня…
Она была из старинного богатого дома Пахотиных. Матери она лишилась еще
до замужества, и батюшка ее, состоявший в полном распоряжении супруги, почувствовав себя на свободе, вдруг спохватился,
что молодость его рано захвачена была женитьбой и
что он не успел пожить и пожуировать.
Она, кажется, не слыхала,
что есть на свете страсти, тревоги, дикая игра событий и чувств, доводящие
до проклятий, стирающие это сияние с лица.
— Дела нет! Ведь это значит дела нет
до жизни! — почти закричал Райский, так
что одна из теток очнулась на минуту от игры и сказала им громко: «
Что вы все там спорите: не подеритесь!.. И о
чем это они?»
— Опять «жизни»: вы только и твердите это слово, как будто я мертвая! Я предвижу,
что будет дальше, — сказала она, засмеявшись, так
что показались прекрасные зубы. — Сейчас дойдем
до правил и потом…
до любви.
К удивлению его, Райский сказал ему от слова
до слова,
что он говорил.
Он гордо ходил один по двору, в сознании,
что он лучше всех,
до тех пор, пока на другой день публично не осрамился в «серьезных предметах».
Опекуну она не давала сунуть носа в ее дела и, не признавая никаких документов, бумаг, записей и актов, поддерживала порядок, бывший при последних владельцах, и отзывалась в ответ на письма опекуна,
что все акты, записи и документы записаны у ней на совести, и она отдаст отчет внуку, когда он вырастет, а
до тех пор, по словесному завещанию отца и матери его, она полная хозяйка.
Она, кажется, только тогда и была счастлива, когда вся вымажется, растреплется от натиранья полов, мытья окон, посуды, дверей, когда лицо, голова сделаются неузнаваемы, а руки
до того выпачканы,
что если понадобится почесать нос или бровь, так она прибегает к локтю.
Со страхом и замиранием в груди вошел Райский в прихожую и боязливо заглянул в следующую комнату: это была зала с колоннами, в два света, но
до того с затянутыми пылью и плесенью окнами,
что в ней было, вместо двух светов, двое сумерек.
—
До сих пор все идет прекрасно.
Что же вы делали еще?
Она прожила бы
до старости, не упрекнув ни жизнь, ни друга, ни его непостоянную любовь, и никого ни в
чем, как не упрекает теперь никого и ничто за свою смерть. И ее болезненная, страдальческая жизнь, и преждевременная смерть казались ей — так надо.
Он прописал
до света, возвращался к тетрадям не один раз во дню, приходя домой вечером, опять садился к столу и записывал,
что снилось ему в перспективе.
— Не в мазанье дело, Семен Семеныч! — возразил Райский. — Сами же вы сказали,
что в глазах, в лице есть правда; и я чувствую,
что поймал тайну.
Что ж за дело
до волос,
до рук!..
— Так. Вы мне дадите право входить без доклада к себе, и то не всегда: вот сегодня рассердились, будете гонять меня по городу с поручениями — это привилегия кузеней, даже советоваться со мной, если у меня есть вкус, как одеться; удостоите искреннего отзыва о ваших родных, знакомых, и, наконец, дойдет
до оскорбления…
до того,
что поверите мне сердечный секрет, когда влюбитесь…
—
Что за дело! — вдруг горячо перебил он, делая большие глаза. —
Что за дело, кузина? Вы снизойдете
до какого-нибудь parvenu, [выскочка (фр.).]
до какого-то Милари, итальянца, вы, Пахотина, блеск, гордость, перл нашего общества! Вы… вы! — с изумлением, почти с ужасом повторял он.
— За этот вопрос дайте еще руку. Я опять прежний Райский и опять говорю вам: любите, кузина, наслаждайтесь, помните,
что я вам говорил вот здесь… Только не забывайте
до конца Райского. Но зачем вы полюбили… графа? — с улыбкой, тихо прибавил он.
Что ж мы сидим: скорей вели собирать на стол,
до обеда долго, он позавтракает.
— Ты ехал к себе, в бабушкино гнездо, и не постыдился есть всякую дрянь. С утра пряники! Вот бы Марфеньку туда: и
до свадьбы и
до пряников охотница. Да войди сюда, не дичись! — сказала она, обращаясь к двери. — Стыдится,
что ты застал ее в утреннем неглиже. Выйди, это не чужой — брат.
«Постараюсь ослепнуть умом, хоть на каникулы, и быть счастливым! Только ощущать жизнь, а не смотреть в нее, или смотреть затем только, чтобы срисовать сюжеты, не дотрогиваясь
до них разъедающим, как уксус, анализом… А то горе! Будем же смотреть,
что за сюжеты Бог дал мне? Марфенька, бабушка, Верочка — на
что они годятся: в роман, в драму или только в идиллию?»
—
Что мне
до этого за дело, бабушка! — с нетерпением сказал он.
— Ничего, бабушка. Я даже забывал, есть ли оно, нет ли. А если припоминал, так вот эти самые комнаты, потому
что в них живет единственная женщина в мире, которая любит меня и которую я люблю… Зато только ее одну и больше никого… Да вот теперь полюблю сестер, — весело оборотился он, взяв руку Марфеньки и целуя ее, — все полюблю здесь —
до последнего котенка!
— Черт с ним!
Что мне за дело
до него! — сказал Райский.
—
До ужина еще полдник будет: за чаем простоквашу подают;
что лучше вы любите, творог со сливками… или…
«Да, долго еще
до прогресса! — думал Райский, слушая раздававшиеся ему вслед детские голоса и проходя в пятый раз по одним и тем же улицам и опять не встречая живой души. —
Что за фигуры,
что за нравы, какие явления! Все, все годятся в роман: все эти штрихи, оттенки, обстановка — перлы для кисти! Каков-то Леонтий: изменился или все тот же ученый, но недогадливый младенец? Он — тоже находка для художника!»
Прочими книгами в старом доме одно время заведовала Вера, то есть брала,
что ей нравилось, читала или не читала, и ставила опять на свое место. Но все-таки
до книг дотрогивалась живая рука, и они кое-как уцелели, хотя некоторые, постарее и позамасленнее, тронуты были мышами. Вера писала об этом через бабушку к Райскому, и он поручил передать книги на попечение Леонтия.
— Это француз, учитель, товарищ мужа: они там сидят, читают вместе
до глубокой ночи…
Чем я тут виновата? А по городу бог знает
что говорят… будто я… будто мы…
— Бабушка! заключим договор, — сказал Райский, — предоставим полную свободу друг другу и не будем взыскательны! Вы делайте, как хотите, и я буду делать,
что и как вздумаю… Обед я ваш съем сегодня за ужином, вино выпью и ночь всю пробуду
до утра, по крайней мере сегодня. А куда завтра денусь, где буду обедать и где ночую — не знаю!
Рассуждает она о людях, ей знакомых, очень метко, рассуждает правильно о том,
что делалось вчера,
что будет делаться завтра, никогда не ошибается; горизонт ее кончается — с одной стороны полями, с другой Волгой и ее горами, с третьей городом, а с четвертой — дорогой в мир,
до которого ей дела нет.
Любила она, чтобы всякий день кто-нибудь завернул к ней, а в именины ее все, начиная с архиерея, губернатора и
до последнего повытчика в палате, чтобы три дня город поминал ее роскошный завтрак, нужды нет,
что ни губернатор, ни повытчики не пользовались ее искренним расположением. Но если бы не пришел в этот день m-r Шарль, которого она терпеть не могла, или Полина Карповна, она бы искренне обиделась.
Райский расхохотался, слушая однажды такое рассуждение, и особенно характеристический очерк пьяницы, самого противного и погибшего существа, в глазах бабушки,
до того,
что хотя она не заметила ни малейшей наклонности к вину в Райском, но всегда с беспокойством смотрела, когда он вздумает выпить стакан, а не рюмку вина или рюмку водки.
Вон Алексея Петровича три губернатора гнали, именье было в опеке, дошло
до того,
что никто взаймы не давал, хоть по миру ступай: а теперь выждал, вытерпел, раскаялся — какие были грехи — и вышел в люди.
Она прилежна, любит шить, рисует. Если сядет за шитье, то углубится серьезно и молча, долго может просидеть; сядет за фортепиано, непременно проиграет все
до конца,
что предположит; книгу прочтет всю и долго рассказывает о том,
что читала, если ей понравится. Поет, ходит за цветами, за птичками, любит домашние заботы, охотница
до лакомств.
— Понапрасну, барыня, все понапрасну. Пес его знает,
что померещилось ему, чтоб сгинуть ему, проклятому! Я ходила в кусты, сучьев наломать, тут встретился графский садовник: дай, говорит, я тебе помогу, и дотащил сучья
до калитки, а Савелий выдумал…
—
Что это ты не уймешься, Савелий? — начала бабушка выговаривать ему. — Долго ли
до греха? Ведь ты так когда-нибудь ударишь,
что и дух вон, а проку все не будет.
— Да, да; правда? Oh, nous nous convenons! [О, как мы подходим друг к другу! (фр.)]
Что касается
до меня, я умею презирать свет и его мнения. Не правда ли, это заслуживает презрения? Там, где есть искренность, симпатия, где люди понимают друг друга, иногда без слов, по одному такому взгляду…
Но ей
до смерти хотелось, чтоб кто-нибудь был всегда в нее влюблен, чтобы об этом знали и говорили все в городе, в домах, на улице, в церкви, то есть
что кто-нибудь по ней «страдает», плачет, не спит, не ест, пусть бы даже это была неправда.
— В городе все говорят о вас и все в претензии,
что вы
до сих пор ни у кого не были, ни у губернатора, ни у архиерея, ни у предводителя, — обратилась Крицкая к Райскому.
Глядел и на ту картину, которую
до того верно нарисовал Беловодовой,
что она, по ее словам, «дурно спала ночь»: на тупую задумчивость мужика, на грубую, медленную и тяжелую его работу — как он тянет ременную лямку, таща барку, или, затерявшись в бороздах нивы, шагает медленно, весь в поту, будто несет на руках и соху и лошадь вместе — или как беременная баба, спаленная зноем, возится с серпом во ржи.
Он дал себе слово объяснить, при первом удобном случае, окончательно вопрос, не о том,
что такое Марфенька: это было слишком очевидно, а
что из нее будет, — и потом уже поступить в отношении к ней, смотря по тому,
что окажется после объяснения. Способна ли она к дальнейшему развитию или уже дошла
до своих геркулесовых столпов?
Едва он остановился на этой последней роли, как вздохнул глубоко, заранее предвидя,
что или он, или она не продержатся
до свадьбы на высоте идеала, поэзия улетучится или рассыплется в мелкий дождь мещанской комедии! И он холодеет, зевает, чувствует уже симптомы скуки.
Райский нижним берегом выбралсл на гору и дошел
до домика Козлова. Завидя свет в окне, он пошел было к калитке, как вдруг заметил,
что кто-то перелезает через забор, с переулка в садик.
Тот прокрадывался к окнам, Райский шел за ним и остановился в нескольких шагах. Незнакомец приподнялся
до окна Леонтья и вдруг забарабанил
что есть мочи в стекло.
— Ничего: он ездил к губернатору жаловаться и солгал,
что я стрелял в него, да не попал. Если б я был мирный гражданин города, меня бы сейчас на съезжую посадили, а так как я вне закона, на особенном счету, то губернатор разузнал, как было дело, и посоветовал Нилу Андреичу умолчать, «чтоб
до Петербурга никаких историй не доходило»: этого он, как огня, боится.
–…если я вас
до сих пор не выбросил за окошко, — договорил за него Марк, — то вы обязаны этим тому,
что вы у меня под кровом! Так,
что ли, следует дальше? Ха, ха, ха!
Он уже не по-прежнему, с стесненным сердцем, а вяло прошел сумрачную залу с колоннадой, гостиные с статуями, бронзовыми часами, шкафиками рококо и, ни на
что не глядя, добрался
до верхних комнат; припомнил, где была детская и его спальня, где стояла его кровать, где сиживала его мать.
Идет ли она по дорожке сада, а он сидит у себя за занавеской и пишет, ему бы сидеть, не поднимать головы и писать; а он, при своем желании
до боли не показать,
что замечает ее, тихонько, как шалун, украдкой, поднимет уголок занавески и следит, как она идет, какая мина у ней, на
что она смотрит, угадывает ее мысль. А она уж, конечно, заметит,
что уголок занавески приподнялся, и угадает, зачем приподнялся.
Если сам он идет по двору или по саду, то пройти бы ему
до конца, не взглянув вверх; а он начнет маневрировать, посмотрит в противоположную от ее окон сторону, оборотится к ним будто невзначай и встретит ее взгляд, иногда с затаенной насмешкой над его маневром. Или спросит о ней Марину, где она,
что делает, а если потеряет ее из вида, то бегает, отыскивая точно потерянную булавку, и, увидевши ее, начинает разыгрывать небрежного.
Иногда он дня по два не говорил, почти не встречался с Верой, но во всякую минуту знал, где она,
что делает. Вообще способности его, устремленные на один, занимающий его предмет, изощрялись
до невероятной тонкости, а теперь, в этом безмолвном наблюдении за Верой, они достигли степени ясновидения.
Вера хмурится и, очевидно, страдает,
что не может перемочь себя, и, наконец, неожиданно явится среди гостей — и с таким веселым лицом, глаза теплятся таким радушием, она принесет столько тонкого ума, грации,
что бабушка теряется
до испуга.