Неточные совпадения
— Послушайте,
Вера:
дайте мне комнату здесь в доме — мы будем вместе читать, учиться… хотите учиться?
Он правильно заключил, что тесная сфера, куда его занесла судьба, поневоле держала его подолгу на каком-нибудь одном впечатлении, а так как
Вера, «по дикой неразвитости», по непривычке к людям или, наконец, он не знает еще почему, не только не спешила с ним сблизиться, но все отдалялась, то он и решил не
давать в себе развиться ни любопытству, ни воображению и показать ей, что она бледная, ничтожная деревенская девочка, и больше ничего.
— О, о, о — вот как: то есть украсть или прибить. Ай да
Вера! Да откуда у тебя такие ультраюридические понятия? Ну, а на дружбу такого строгого клейма ты не положишь? Я могу посягнуть на нее, да, это мое? Постараюсь!
Дай мне недели две срока, это будет опыт: если я одолею его, я приду к тебе, как брат, друг, и будем жить по твоей программе. Если же… ну, если это любовь — я тогда уеду!
Вера умна, но он опытнее ее и знает жизнь. Он может остеречь ее от грубых ошибок, научить распознавать ложь и истину, он будет работать, как мыслитель и как художник; этой жажде свободы
даст пищу: идеи добра, правды, и как художник вызовет в ней внутреннюю красоту на свет! Он угадал бы ее судьбу, ее урок жизни и… и… вместе бы исполнил его!
Вера мельком оглядела общество, кое-где сказала две-три фразы, пожала руки некоторым девицам, которые уперли глаза в ее платье и пелеринку, равнодушно улыбнулась
дамам и села на стул у печки.
Сцена невообразимого ужаса между присутствующими!
Дамы встали и кучей направились в залу, не простясь с хозяйкой; за ними толпой, как овцы, бросились девицы, и все уехали. Бабушка указала Марфеньке и
Вере дверь.
Он достал из угла натянутый на рамку холст, который готовил давно для портрета
Веры, взял краски, палитру. Молча пришел он в залу, угрюмо, односложными словами, велел Василисе
дать каких-нибудь занавесок, чтоб закрыть окна, и оставил только одно; мельком исподлобья взглянул раза два на Крицкую, поставил ей кресло и сел сам.
Но
Вера не
дает ее ему: это не льстит даже ее самолюбию!
— Я заметил, что ты уклончива, никогда сразу не выскажешь мысли или желания, а сначала обойдешь кругом. Я не волен в выборе,
Вера: ты реши за меня, и что ты
дашь, то и возьму. Обо мне забудь, говори только за себя и для себя.
— Я ничего не требую,
Вера, я прошу только
дать мне уехать спокойно: вот все! Будь проклят, кто стеснит твою свободу…
— Послушай,
Вера, есть еще выход из моего положения, — заговорил он горячо, — я боялся намекнуть на него — ты так строга:
дай мне страсть! ты можешь это сделать.
— Не знаю. Может быть, с ума сойду, брошусь в Волгу или умру… Нет, я живуч — ничего не будет, но пройдет полгода, может быть, год — и я буду жить…
Дай,
Вера,
дай мне страсть…
дай это счастье!..
— Скажи Марине, чтоб она сейчас
дала мне знать, когда встанет и оденется
Вера Васильевна.
«Влюблена! в экстазе!» Это казалось ей страшнее всякой оспы, кори, лихорадки и даже горячки. И в кого бы это было?
Дай Бог, чтоб в Ивана Ивановича! Она умерла бы покойно, если б
Вера вышла за него замуж.
Вера равнодушно покорилась, а Марфенька старалась заглянуть на последнюю страницу, не говорится ли там о свадьбе. Но бабушка не
дала ей.
— Теперь, если б Бог
дал пристроить тебя… — начала было Татьяна Марковна со вздохом, но
Вера остановила ее.
— Оставим это. Ты меня не любишь, еще немного времени, впечатление мое побледнеет, я уеду, и ты никогда не услышишь обо мне.
Дай мне руку, скажи дружески, кто учил тебя,
Вера, — кто этот цивилизатор? Не тот ли, что письма пишет на синей бумаге!..
— Сам знаю, что глупо спрашивать, а хочется знать. Кажется, я бы… Ах,
Вера,
Вера, — кто же
даст тебе больше счастья, нежели я? Почему же ты ему веришь, а мне нет? Ты меня судила так холодно, так строго, а кто тебе сказал, что тот, кого ты любишь,
даст тебе счастья больше, нежели на полгода? — Почему ты веришь?
Вера, на другой день утром рано,
дала Марине записку и велела отдать кому-то и принести ответ. После ответа она стала веселее, ходила гулять на берег Волги и вечером, попросившись у бабушки на ту сторону, к Наталье Ивановне, простилась со всеми и, уезжая, улыбнулась Райскому, прибавив, что не забудет его.
Через день пришел с Волги утром рыбак и принес записку от
Веры с несколькими ласковыми словами. Выражения: «милый брат», «надежды на лучшее будущее», «рождающаяся искра нежности, которой не хотят
дать ходу» и т. д., обдали Райского искрами счастья.
Но, несмотря на этот смех, таинственная фигура
Веры манила его все в глубину фантастической
дали.
Вера шла будто от него в тумане покрывала; он стремился за ней, касался покрывала, хотел открыть ее тайны и узнать, что за Изида перед ним.
На этом бы и остановиться ему, отвернуться от Малиновки навсегда или хоть надолго, и не оглядываться — и все потонуло бы в пространстве, даже не такой
дали, какую предполагал Райский между
Верой и собой, а двух-трехсот верст, и во времени — не годов, а пяти-шести недель, и осталось бы разве смутное воспоминание от этой трескотни, как от кошмара.
Райский знал и это и не лукавил даже перед собой, а хотел только утомить чем-нибудь невыносимую боль, то есть не вдруг удаляться от этих мест и не класть сразу непреодолимой
дали между ею и собою, чтобы не вдруг оборвался этот нерв, которым он так связан был и с живой, полной прелести, стройной и нежной фигурой
Веры, и с воплотившимся в ней его идеалом, живущим в ее образе вопреки таинственности ее поступков, вопреки его подозрениям в ее страсти к кому-то, вопреки, наконец, его грубым предположениям в ее женской распущенности, в ее отношениях… к Тушину, в котором он более всех подозревал ее героя.
Тогда казалось ему, что он любил
Веру такой любовью, какою никто другой не любил ее, и сам смело требовал от нее такой же любви и к себе, какой она не могла
дать своему идолу, как бы страстно ни любила его, если этот идол не носил в груди таких же сил, такого же огня и, следовательно, такой же любви, какая была заключена в нем и рвалась к ней.
Он теперь уже не звал более страсть к себе, как прежде, а проклинал свое внутреннее состояние, мучительную борьбу, и написал
Вере, что решился бежать ее присутствия. Теперь, когда он стал уходить от нее, — она будто пошла за ним, все под своим таинственным покрывалом, затрогивая, дразня его, будила его сон, отнимала книгу из рук, не
давала есть.
—
Дай мне взглянуть на тебя, что с тобой,
Вера? Какая ты резвая, веселая!.. — заметил он робко.
— Что тебе нужно,
Вера, зачем ты не
даешь мне покоя? Через час я уеду!.. — резко и сухо говорил он, и сам все шел к ней.
И язык изменяет ей на каждом шагу; самый образ проявления самоволия мысли и чувства, — все, что так неожиданно поразило его при первой встрече с ней, весь склад ума, наконец, характер, — все
давало ей такой перевес над бабушкой, что из усилия Татьяны Марковны — выручить
Веру из какой-нибудь беды, не вышло бы ровно ничего.
Но вот два дня прошли тихо; до конца назначенного срока, до недели, было еще пять дней. Райский рассчитывал, что в день рождения Марфеньки, послезавтра,
Вере неловко будет оставить семейный круг, а потом, когда Марфенька на другой день уедет с женихом и с его матерью за Волгу, в Колчино, ей опять неловко будет оставлять бабушку одну, — и таким образом неделя пройдет, а с ней минует и туча.
Вера за обедом просила его зайти к ней вечером, сказавши, что
даст ему поручение.
— И слава Богу,
Вера! Опомнись, приди в себя немного, ты сама не пойдешь! Когда больные горячкой мучатся жаждой и просят льду — им не
дают. Вчера, в трезвый час, ты сама предвидела это и указала мне простое и самое действительное средство — не пускать тебя — и я не пущу…
— У вас какая-то сочиненная и придуманная любовь… как в романах… с надеждой на бесконечность… словом — бессрочная! Но честно ли то, что вы требуете от меня,
Вера? Положим, я бы не назначал любви срока, скача и играя, как Викентьев, подал бы вам руку «навсегда»: чего же хотите вы еще? Чтоб «Бог благословил союз», говорите вы, то есть чтоб пойти в церковь — да против убеждения —
дать публично исполнить над собой обряд… А я не верю ему и терпеть не могу попов: логично ли, честно ли я поступлю!..
Он это видел, гордился своим успехом в ее любви, и тут же падал, сознаваясь, что, как он ни бился развивать
Веру,
давать ей свой свет, но кто-то другой, ее
вера, по ее словам, да какой-то поп из молодых, да Райский с своей поэзией, да бабушка с моралью, а еще более — свои глаза, свой слух, тонкое чутье и женские инстинкты, потом воля — поддерживали ее силу и
давали ей оружие против его правды, и окрашивали старую, обыкновенную жизнь и правду в такие здоровые цвета, перед которыми казалась и бледна, и пуста, и фальшива, и холодна — та правда и жизнь, какую он добывал себе из новых, казалось бы — свежих источников.
Когда он открывал глаза утром, перед ним стоял уже призрак страсти, в виде непреклонной, злой и холодной к нему
Веры, отвечающей смехом на его требование открыть ему имя, имя — одно, что могло нанести решительный удар его горячке, сделать спасительный перелом в болезни и
дать ей легкий исход.
— Что мне теперь делать,
Вера? уехать — в каком положении я уеду!
Дай мне вытерпеть казнь здесь — и хоть немного помириться с собой, со всем, что случилось…
— Простите, — продолжал потом, — я ничего не знал,
Вера Васильевна. Внимание ваше
дало мне надежду. Я дурак — и больше ничего… Забудьте мое предложение и по-прежнему
давайте мне только права друга… если стою, — прибавил он, и голос на последнем слове у него упал. — Не могу ли я помочь? Вы, кажется, ждали от меня услуги?
Но хитрая и умная барыня не
дала никакого другого хода этим вопросам, и они выглянули у ней только из глаз, и на минуту.
Вера, однако, прочла их, хотя та переменила взгляд сомнения на взгляд участия. Прочла и Татьяна Марковна.
А он требовал не только честности, правды, добра, но и
веры в свое учение, как требует ее другое учение, которое за нее обещает — бессмертие в будущем и, в залог этого обещания,
дает и в настоящем просимое всякому, кто просит, кто стучится, кто ищет.
—
Дай мне пить! — шептала
Вера, не слушая ее лепета, — не говори, посиди так, не пускай никого… Узнай, что бабушка?
Приехал доктор. Татьяна Марковна, утаив причину, искусно объяснила ему расстройство
Веры. Он нашел признаки горячки,
дал лекарство и сказал, что если она успокоится, то и последствий опасных ожидать нельзя.
Татьяна Марковна тяжело встала на ноги и села на кушетку.
Вера подала ей одеколон и воды, смочила ей виски,
дала успокоительных капель и сама села на ковре, осыпая поцелуями ее руки.
Вера, узнав, что Райский не выходил со двора, пошла к нему в старый дом, куда он перешел с тех пор, как Козлов поселился у них, с тем чтобы сказать ему о новых письмах, узнать, как он примет это, и, смотря по этому,
дать ему понять, какова должна быть его роль, если бабушка возложит на него видеться с Марком.
— Молчи, молчи,
Вера, я давно не видал твоей красоты, как будто ослеп на время! Сию минуту ты вошла, лучи ее ударили меня по нервам, художник проснулся! Не бойся этих восторгов. Скорей, скорей,
дай мне этой красоты, пока не прошла минута… У меня нет твоего портрета…
Дай Бог!» — молился он за счастье
Веры и в эти минуты бледнел и худел — от безнадежности за свое погибающее будущее, без симпатии, без счастья, без
Веры, без всех этих и… и… и…
Вера, глядя на него, угадала, что он во второй раз скатился с своего обрыва счастливых надежд. Ее сердце, женский инстинкт, дружба — все бросилось на помощь бедному Тушину, и она не
дала рухнуть окончательно всем его надеждам, удержав одну, какую только могла
дать ему в своем положении, — это безграничное доверие и уважение.
— Не знаю, как примет это
Вера Васильевна. Если опять
даст мне новое поручение, я опять сделаю, что ей будет нужно.
И этот посредник, несмотря на резкие вызовы, очевидно, сдерживался, боясь, не опасности конечно, а тоже скандальной, для
Веры и для него самого, сцены — с неприличным человеком. И ко всему этому нужно было еще
дать ответ! А ответ один: другого ответа и нет и нельзя
дать, кроме того, какой диктовал ему этот «рыцарь» и «дипломат», унизивший его холодной вежливостью на все его задиранья. Марк как ни ускользал, а
дал ответ!
Тушин напросился ехать с ним, «проводить его», как говорил он, а в самом деле узнать, зачем вызвала Татьяна Марковна Райского: не случилось ли чего-нибудь нового с
Верой и не нужен ли он ей опять? Он с тревогой припоминал свидание свое с Волоховым и то, как тот невольно и неохотно
дал ответ, что уедет.
Дайте же мне
Веру Васильевну,
дайте мне ее! — почти кричал он, — я перенесу ее через этот обрыв и мост — и никакой черт не помешает моему счастью и ее покою — хоть живи она сто лет!
Думая только
дать другое направление слухам о
Вере, о себе и о Тушине, он нечаянно наткнулся на забытую, но живую страницу своей фамильной хроники, другую драму, не опасную для ее героев — ей минула сорокалетняя давность, но глубоко поглотившую его самого.
Сознание новой жизни,
даль будущего, строгость долга, момент торжества и счастья — все придавало лицу и красоте ее нежную, трогательную тень. Жених был скромен, почти робок; пропала его резвость, умолкли шутки, он был растроган. Бабушка задумчиво счастлива,
Вера непроницаема и бледна.