Русь неодолимая. Меж крестом и оберегом

Сергей Нуртазин, 2017

Начало XI века. Смерть крестителя Руси, киевского князя Владимира Святославовича, порождает усобицу среди его сыновей. Борясь за власть, они наводят на Русь иноземцев – варягов, поляков, печенегов, не щадя при этом жизней своих подданных. Русская земля обагрена кровью. Пользуясь раздором, волхвы старых богов пытаются вернуть былое влияние. Три брата, Никита, Витим и Дементий, втянуты в эту борьбу. Им, простым воинам, предстоит сделать выбор между КРЕСТОМ и языческим ОБЕРЕГОМ, чтобы с мечом в руках и верой в душе умножить славу НЕОДОЛИМОЙ РУСИ!

Часть первая

Нестроение

Глава первая

И когда пришел, повелел опрокинуть идолы — одних изрубить, а других сжечь.

Повесть временных лет

— Стану, благословясь, пойду к синему морю, на синем море бел-горюч камень Алатырь, на камне Алатыре богиня Жива сидит, на белых руках держит белого лебедя, ощипывает у белого лебедя белое крыло, так отскочите, отпрыгните, отпряньте от отрока безымянного родимые огневицы, горячки и лихорадки — Хрипуша, Ломея, Дряхлея, Дремлея, Ветрея, Смутница, Зябуха, Трясея, Огнея, Пухлея, Желтея, Немея, Глухея, Каркуша, Глядея, Храпуша.

Надтреснутый старческий голос вывел Никиту из тьмы. В этот раз он очнулся в полутемной полуземлянке с низким потолком. Его обнаженное тело покоилось на ложе, поверх медвежьей шкуры. Здесь же находился сутулый старик, которого он принял за Харона. Снова в тумане. Нет, это не туман. Пахло дымом. Он курился над большой глиняной плошкой в двух шагах от ложа, сизой змейкой обвивал двух деревянных идолов, в половину человеческого роста, тянулся к потолку, заполнял тесное жилище.

Таинственный старец расхаживал от ложа к плошке, продолжал бормотать:

— С буйной головушки, с ясных очей, с черных бровей, с белого тельца, с ретивого сердца. С ветра пришла — на ветер пойди, с воды пришла — на воду пойди, с лесу пришла — в лес пойди, от ворога пришла — к ворогу пойди. От века и до века.

«Волхвует дед. Не иначе, опять к старым богам обернулось», — подумалось Никите. Мысль эта пришла не зря. Греческая вера только приживалась на Руси, да и то больше в городах, старые боги уходить не хотели. В селениях кривичей, полян, вятичей, радимичей и других племен земли Русской их помнили и поминали, кто тайно, кто явно, а иные продолжали им поклоняться, как его дед Гремислав, приносить дары, соблюдать обряды, с ними связанные. Не желали лесные жители расставаться с привычными обычаями пращуров. Старые славянские боги противились, волхвы через предсказания и приметы несли их слово людям, и они восставали. Еще теплилась у Сварожьих детей надежда повернуть время вспять…

Старик опустился на колени, протянул руки к идолам:

— Милосердная матушка Жива, ты есть сам Свет Рода Всевышнего, что от болезней всяких исцеляет. Взгляни на внука Даждьбожьего, что в хвори пребывает. Пусть познаю я причину болести его, пусть услышу голос богов, и да помогут они свершить мне доброе дело и исцелить отрока! Пусть будет так! Слава Живе и мужу ее Даждьбогу Тарх Перуновичу!

Никита попытался подняться, но боль придавила к постели. Из груди вырвался стон. Старца потуги отрока не отвлекли, он трижды пал ниц перед истуканами божеств и лишь после этого встал и неспешно направился к ложу. Только теперь в его руках был нож, в голове мелькнуло: «Уж не хочет ли он принести меня в жертву древним богам?»

Никита напрягся, но сознавая, что сил защищаться нет, обреченно посмотрел на волхва…

Убийства не случилось. Старик положил нож на низкий, грубо сработанный дубовый стол, по-доброму глянул в серые глаза крепкого рыжеволосого парня, спросил:

— Как звать тебя, молодец? За кого просить богов о твоем здравии?

— Никитой кличут.

— Что за имя такое? От ромеев?

— Да, крещеный я. Имя мое греческое, победитель, значит.

— Ишь, Ники-ита, победи-итель. — Старец посуровел, перевел взор небесно-голубых глаз на грудь юноши. — Вижу, оберег греческий на тебе. Отступился, значит, от богов наших. Это плохо. Немало таких отступников, как ты, на нашей земле становится. Будем надежу держать, что простят боги тебе недомыслие. А пока терпи, надо наконечник стрелы из рамени твоего вытащить. Вон как опухло. Краснуха по шуйце поползла да к вые. Давай, двигайся ближе к краю.

Никита шевельнулся. Старик помог: подсунул ладонь с длинными узловатыми пальцами под голову, другую под спину, потянул на себя.

— Вот так. Сейчас корытце подставлю, в него нежид и дурную кровь сгоним.

Старик взял со стола нож, светец, подержал лезвие над горящей лучиной, остудил в миске с водой. Светец поставил на прежнее место. Кончик ножа тронул рану. Никита дернулся от боли. Теплая струя потекла по плечу и руке. Старик успокоил:

— Ножа не бойся. Это железо Огнебогом очищено. Им-то мы иное железо, смерть приносящее, из тела твоего вынем.

Лезвие ножа проникало все глубже, злым зубатым червем копошилось в плоти. Никита сжал кулаки, заскрежетал зубами. Старик вроде и не видел его мучений, спокойно спросил:

— Сам откуда родом?

Никите говорить тяжело, каждый вздох отзывается болью в груди, а тут еще ведун лесной ножом в живом теле копается, будто у себя в мошне. Ответил сквозь зубы:

— Из-з Киева-а.

— Родители живы?

— Матушка-а… Отца одиннадцать лет назад… под Белгородом… печенеги-и… — Никита прикусил губу.

— Вот и все, вырвали злодейку. Сейчас рану промоем, зельем смажем, тряпицей укутаем. Питие тебе дам, от него уснешь, легче станет. — Старик улыбнулся. — А ты терпелив. Сколько тебе годков?

— Четырнадцатое лето пошло.

— Ишь ты, а на вид много больше. Раннюю силу и рост тебе матушка-землица дала. Вижу, воином добрым станешь, из многих битв победителем выйдешь. Только сначала надо на ноги встать. Много кровушки из тебя вышло, оттого и слабость. Кровь, она тело питает, как питает влага землю нашу. Ну ничего, стегно пораненное я тебе перевязал, на чело да на грудь примочки положим. Исцелим недуги твои. Коль Морана от тебя отступилась, жить будешь.

— Благодарствую, дедушка. Век буду помнить доброту твою, только не ведаю имени. Как величать тебя?

— Живородом зови. — Старик отошел к выходу, помыл в лохани руки, нож, взял со стола деревянную миску с травяной кашицей, льняные лоскуты, подошел к юноше. — А благодари не меня, богов наших родовых. Все от Рода. Ведомо и сказано: «Солнце вышло тогда из лица Его. Месяц светлый — из груди Его. Звезды чистые — из очей Его. Зори ясные — из бровей Его. Ночи темные — да из дум Его. Ветры буйные — из дыхания…»

— Угу-у! — донеслось из темного угла у дверей. Только теперь Никита рассмотрел, что там, на закрепленных на стене лосиных рогах сидит ушастая сова. Большие, круглые, красновато-желтые глаза птицы внимательно наблюдали за людьми.

Живород покосился на сову:

— Вот и Угуша о том ведает. Род есть Родник Небесный, что полнит воды Окияна. От него корова Земун и коза Седунь явились, из их сосцов молоко разлилось, а Род камнем Алатырем то молоко взбил, а из масла сотворил землю-матушку.

— В Священном Писании по-иному сказано о сотворении земли.

Старик оглянулся на идолов, зашипел, приложил ладонь к губам Никиты:

— Молчи, несмышленыш! Богов прогневаешь, вовек исцеления тебе не будет. Слушай, когда старший молвит. Род отделил Правду от Кривды, он же родил Сварога. Сварог — верховный бог, отец наш небесный, он дал людям огонь, научил делу кузнечному, показал, как землю орать. — Живород сноровисто перевязал плечо Никиты, принялся за примочки. — А ведомо ли тебе, что с помощью Сварога иные боги появились?

— Нет.

— Тогда слушай. — Волхв положил на грудь примочку. — Терпи, печь будет. Так вот. Ехал как-то Перун…

— Перуна знаю, молвят, от него гроза.

— То хорошо, что ведом тебе Перун. Сказываю далее. Ехал он вдоль Дон-реки, увидел, как девицы речные хоровод водят, залюбовался. Одна из них, дочь Дона по имени Рось, заметила его, пустила венок по воде и сказала: «Какой молодец Дон переплывет, того и полюблю». Перун услышал, обернулся птицей-соколом и метнулся в реку. Дон этого не стерпел, выбросил его из своих вод, рассадил Перуна и Рось по разным берегам, не дал им любить друг друга.

Живород то и дело отвлекался от врачевания, перебирал обереги на поясе: касался то деревянной ложки, то гребня, то каменного коника, трогал звериный зуб, гладил гусиную лапку, уперев взор в стену, молвил:

— Тогда Перун пустил молнию в камень, за которым сидела красавица Рось, и появился на том камне огненный знак. Дочь Дона отнесла камень в кузню к Сварогу. Стал Сварог бить по нему молотом, и тогда родился из него Даждьбог — бог Солнца, даритель света, тепла и плодородия, коему я поклоняюсь. И жене его Живе. От нее весна и Жизненная Сила Рода. От них жди милости и силы для одоления недугов… Ну вот и все. А сейчас спи, молодец, сон болезнь лечит. Проснешься, легче станет. — Сухая теплая ладонь легла на лоб, лицо старца заволокло туманом, Никитой овладело забытье.

Глава вторая

Прещедрый и премилостивый господь! Не презри слез моих, смилуйся над моей печалью. Воззри на сокрушение сердца моего: убивают меня неведомо за что, неизвестно, за какую вину.

Сказание и страдание и похвала мученикам святым Борису и Глебу

Он не знал, сколько времени пробыл во сне, и, возможно, оставался бы в нем, но прикосновение к щеке чего-то теплого и шершавого разбудило его. Никита открыл глаза. Лучик дневного света едва пробивался сквозь малое оконце-щель. Никита повернул голову и увидел перед собой лохматую морду пса. Кроме собаки его пробуждение, как и в прошлый раз, встречал Живород, будто и не отходил от него старец. Он-то и отогнал пса:

— Лохмач! Ах ты, псина непослушная! Ишь, удумал гостя лизать! Поди из дома!

Повинуясь приказу, собака, слегка припадая на правую переднюю лапу, поспешила покинуть жилище волхва через полуоткрытую дверь. Старец склонился над Никитой. Голубые глаза Живорода светились добротой.

— Проснулся? Это хорошо, видать, силы возвращаются. Сейчас покормлю тебя, молоком напою. С едой еще крепости в теле прибудет. Коль с охотой поешь, значит, к здравию стезю твою боги повернули. После раны осмотрим. И кто тебя так испятнал?

Никита промолчал, отвел взгляд.

— Молви, не таись, я тебе не враг. Чего на стену смотреть, она тебе не поможет, а я, может, чем и смогу. Расскажешь, самому легче станет, уж ты мне, старику, поверь.

Не отрывая взгляда от бревенчатой стены, Никита заговорил. Перед глазами стали протекать события минувшего времени. Память отбросила его на четыре года назад. В тот год, в возрасте сорока восьми лет, скончалась княгиня Анна — сестра константинопольских императоров и жена великого князя Владимира Святославовича. Таисия, мать Никиты, была покойнице ровесницей, своеземкой и подругой и как подруга отдала ей последние почести: помогла омыть и обрядить тело, пришла на похороны. Взяла с собой Никиту и его двоюродника Мечеслава-младшого, иначе прозванного Витимом. После погребения Анны в каменном храме Успения Пресвятой Богородицы случилось убитому горем киевскому князю увидеть в толпе горожан Таисию. Седой, сухощавый, осанистый, грустный очами Владимир Святославович прошел было мимо, но остановился, признал гречанку. Горестно произнес:

— Вот и остался я без моей Аннушки… Она перед смертью все Царьград вспоминала, братьев, усопших отца с матерью. Скучала, голубка, по родной земле…

Таисия молча утерла слезу.

— Знаю, любила ты ее… И она за тебя о помощи просила, когда муж твой от печенегов пал. Славный был воин, я его в дружину принял и мечом одарил. Давно это было. — Владимир кивнул на Никиту и Витима. — Чада твои?

Таисия разъяснила:

— Это сын Никита, а это родич Мечеслава, в честь него названный.

— Тебе при Аннушке работа была в моих палатах, и ныне приходи, без дела не останешься. Будет чем кормиться. И отроков с собой приводи. С Борисом и Глебом будут делу воинскому и грамоте учиться, веру греческую познавать. Сыны мои смышлеными и боголюбивыми растут, на них у меня вся надежа. Возмужают, понадобится им дружина верная…

С той горестной поры Витим и Никита стали сотоварищами княжеским сынам. Дети Владимира приняли их, даже несмотря на то что Никита заметно уступал в возрасте. Особенно сын Таисии подружился с младшим, Глебом. Время шло, минуло четыре года, молодые князья время от времени уезжали в свои уделы: Борис в Ростов, Глеб в Муром. Владимир позаботился о многочисленных чадах, Ярославу дал Новгород, Изяславу — Полоцк, Мстиславу — Тмутаракань, Судиславу — Псков, не обидел и других сыновей. Никита оставался в Киеве: у дитя дружинника удела не было. Из Киева отправился он и в свой первый поход. В начале лета из Дикого Поля к кону Руси подошли печенеги. Поговаривали, что случилось это по наущению польского князя Болеслава, ведь он и прежде призывал кочевников в помощь против Киева. Позапрошлым летом поляки вместе с немцами и печенегами вторглись в пределы Руси и разорили пограничные земли, но поход закончился ссорой между союзниками. Болеслав даже велел своим воинам перебить печенегов. Ныне прежние обиды забылись. Навредить, разорить, ослабить Русь, подмять ее под себя желали не только печенеги и Болеслав, имелись и иные злопыхатели: император Священной Римской империи Генрих, а сильнее всех папа римский Бенедикт. Немалая опасность грозила Руси со стороны запада. Латиняне мечтали распространить свое влияние на Русскую землю, вытеснить за ее пределы идолопоклонничество, а более православие, кое пришло от греков. Рим и Константинополь все больше отдалялись друг от друга в вопросах богослужения, в разногласиях рождалась ненависть друг к другу, которую латиняне перекинули и на Русь, и это чувство будет подогреваться ими не одно столетие… Ныне им удалось обратить в свою веру, зачастую огнем и мечом, некоторые славянские племена и их правителей, пришло католичество и в Польшу. Мало того, посылали они к печенегам миссионера Бруно, благодаря которому Болеслав обрел в степняках будущих союзников. На них-то и послал Владимир сына Бориса. Никита уговорил молодого князя взять его с собой. Таисии не удалось остановить чадо ни слезами, ни мольбами. Одно успокоило мать — с Никитой уходил старый воин и соратник ее мужа Торопша. С ним и отпустила. Разве удержишь птенца в гнезде, если он научился летать? Разве заставишь молодца сидеть дома, если он почувствовал силу? Ее-то, силушку, Никите не терпелось испытать на поле брани, да еще отомстить печенегам за смерть отца.

С малых лет он помнил рассказ Торопши о том, как, будучи в дозоре, два десятка воинов под рукой Мечеслава обнаружили отряд из полусотни печенегов и внезапно на него напали. Печенеги бежали, оставив на месте схватки десяток убитых. Двоих степняков русским порубежникам удалось пленить. От них-то и узнали, что это был передовой отряд, а за ним идет огромное печенежское войско. Пока допрашивали пленных, печенеги вернулись. Теперь их было более сотни. Мечеслав приказал Торопше и еще двум соратникам дать знак дымами и скакать в Белгород, чтобы сообщить о появлении большого печенежского войска… Город печенегам взять не удалось, степняки ушли без большой добычи. Случилось это благодаря порубежным воинам во главе с Мечеславом. Торопша нашел его обезглавленное, унизанное стрелами тело и привез в Киев… Еще Никита помнил, как мать Таисия ругала Торопшу за этот рассказ, корила, что поведал о страшной смерти отца малому дитю. Торопша ответствовал: «Пусть знает, что такое война! Пусть набирается злобы на врагов, кои убили Мечеслава! Придет время, и сын отомстит за отца!»

Сразиться с убийцами отца Никите не пришлось. Кочевники боя не приняли, с малым полоном и скудной добычей возвратились в степь. Войско Бориса, большую часть которого составляли бывалые дружинники Владимира, повернуло назад. До Киева не дошли. В стане на реке Альте их застала печальная весть: в середине лета, в селе Берестове, почил в бозе великий князь Киевской Руси и ее креститель Владимир Святославович. Стало известно и то, что в стольном граде сел туровский князь Святополк. И вроде бы правильно сел, да только неугоден был старший сын Владимиру, как и еще один потомок Рюрика — новгородский князь Ярослав. И тот и другой пошли против родителя: решили обособиться, стать самовластными князьями, отринуть опеку великого князя. Захотелось им отломить кусок от обширного пирога Русской земли, земли, которую по крохам, зачастую через кровь, собирали прежние правители. Мало того, тайно зарились чада и на Киев, на отцов стол. За это Владимир посадил Святополка, его жену — дочь польского князя Болеслава и ее духовника, бывшего кольбергского епископа Рейнберна, в темницу, а против Ярослава собирался идти войной. Было приказано мостить мосты и готовить пути для похода на Новгород. Смерть великого князя отвела эту междоусобную бойню, но привела к другой. Будучи живым, Владимир не видел опоры в старших сыновьях, потому обратился к младшим, которых и без того любил более всех. Глеба, а прежде всего Бориса метил он вместо себя. К этому подталкивал его советник Анастас, которого князь приблизил со времени взятия русской дружиной Херсонеса. Ему было выгодно, чтобы в Киеве сел молодой неопытный правитель греческой веры и к тому же сын высокородной христианки, а не дети от языческих браков, которым могла прийти в голову мысль вернуть старых богов или принять латинскую веру. Знал ромей, что в этом случае ему не видать прежнего почтения. Ведали об этом намерении Владимира и многие дружинники в войске Бориса, потому и уговаривали ростовского князя идти на Киев и отнять стол у Святополка. Борис против брата идти отказался. Душа христианина и доброго человека противилась неправильному, неугодному господу поступку. Кроме того, был обычай, по нему старший наследовал стол отца, и нарушение его могло не понравиться киевлянам, а без поддержки горожан, одной только силой долго не усидишь. Могли воспротивиться и жители других городов. Понимал Борис и то, что, став великим князем, наживет он себе врагов среди братьев, прежде всего Святополка с тестем Болеславом и Ярослава с новгородцами и варягами. Будучи разумным, князь Борис сознавал никчемность такой затеи и направил к брату людей сказать, что признает его за старшего и хочет жить с ним в мире. Святополк прислал ответ, в котором говорил о любви к младшему и обещал прибавить земель к уделу. Борис письму обрадовался, словам брата поверил, воинов подле себя боле не держал. Владимировы дружинники стали расходиться. Вои любят удачливых князей. Святополк оказался удачливым и расторопным. Владимир в конце своего пути смягчился и, не желая вражды с Болеславом, дал Святополку в удел Вышгород, чтобы жил под присмотром и боле не замышлял против родителя. От Вышгорода до Киева рукой подать. Оказалось, что и от князя в немилости до князя великого тоже. Святополк, узнав о смерти отца, времени не терял и ныне стал старшим в Русской земле. Нерешительный Борис остался с тем, что имел прежде. Что ж, ростовскому князю хватит и своей малой дружины. Иногородние разбрелись, иноземцы — угры, варяги, болгары и другие — подались кто на родину, а кто наниматься в дружину к новому великому князю Святополку. С ними потянулись к столице и киевляне. Ушел и Торопша. Звал с собой Никиту, но тот отказался, решил остаться с Борисом, которого уважал, старался ему подражать и почитал за старшего брата. С первого дня знакомства пришелся ему по сердцу молодой статный князь: добродушный, умный, умелый в обращении с оружием, лихой наездник. Борису Никита доверял, а тот говорил, что все сладится миром, собирался в ближайшие дни отправиться к брату в Киев, а затем к себе в Ростов. Молодость доверчива, обмануть легко. Святополку, впрочем, как и Ярославу, не нужны были те, кто мог посягнуть на место великого князя. Жадные до власти люди, во все времена и во всех землях, избавлялись от тех, кто может на нее покуситься или мешает ее достичь, будь то родители, братья, сестры или дети. Не миновала сия участь и Руси. Нашлись рядом со Святополком и подстрекатели, эти настраивали князя против брата Бориса, советовали поскорее лишить его жизни, нашептали, что тот только прикидывается тихим и добродушным, шлет уважительные письма, а сам тайком собирается подослать к нему убийц. Семя, упавшее в плодородную почву, дает росток. Подлое слово, зароненное в душу Святополка, родило зло…

В тот страшный день Никита проснулся раньше всех. В стане еще спали, когда он прервал сон одного из своих сотоварищей:

— Моисей, вставай. Пора. Поутру самая рыба.

Чернявый красавец угр протер глаза, распахнул длинные ресницы, полусонным взглядом глянул на Никиту:

— Вот неугомонный. Пойдем, раз уговор был.

Молодые дружинники взяли червей, удочки, большую корзину из ивовых прутьев и быстрым шагом направились к реке. Уж больно хотелось сделать князю приятное. Борис, после получения вести о кончине отца, впал в уныние: мало ел, много молился. Ближние беспокоились о его здоровье, боялись, как бы не извел себя голодом сын Владимиров. Сказанные им накануне слова о том, что неплохо было бы откушать ушицы, порадовали дружинников, потому и решили Никита и Моисей Угрин отправиться на рыбалку.

Мимо спящих дружинников пробрались к краю стана. Дозорный, широколицый детина, с копьем в руках, сидел, прислонившись спиной к дереву. Его громкий храп был слышен издалека. Никита кивнул на спящего:

— Ишь, Ероха словно медведь рычит.

— Такой сторож всю дружину прорычит, если враг нагрянет.

— А кого бояться? Печенегов в степь отогнали, со Святополком мир. На своей ведь земле, не на чужой.

— И то верно, — согласился Моисей. — Пойдем твое местечко рыбное искать.

Торопша, перед уходом в Киев, подсказал уловное место неподалеку от стана. Его Никита отыскал по старому ветвистому вязу с засохшей макушкой. Место и вправду было неплохое. По обе стороны от места расположения воинского стана начинались прибрежные заросли: деревья теснили кустарники к воде, а те наползали на осоку. Здесь же пологий спуск был свободен от растительности. Прогалина шириной в три шага вела к тихой заводи.

Утро выдалось спокойное, безветренное. Река, словно стеснительная девица, прикрылась от взора парней легким туманцем. Спряталась, да ненадолго. Из-за горизонта, разгоняя сумрак, выглянуло солнце, протянуло руки-лучи меж деревьев, сорвало покров, обнажило гладкое водяное тело. Лишь изредка, потревоженное рыбами, оно вздрагивало, морщилось, мелкая волна шла кругами. Никита ждал хорошей рыбалки, и она удалась. Вскоре в корзине барахтались голавли, плотва, пара карасей и зубастая щучка. Поплавки из древесной коры то и дело погружались в воду. Рыбалка увлекла так, что оба забыли об утренней молитве, а за опоздание христолюбивый князь мог и пожурить. Никита и Моисей надеялись рыбой задобрить и без того отходчивого Бориса. Воины на подъем легки, сборы были недолгими. Моисей собрался раньше, неспешно стал отходить от реки. Никита быстро намотал лесу из конского волоса на удилище, зацепил за него крючок, взял в руки корзину и замер… Только теперь он заметил на реке три ладьи. Две из них подплывали к стану, третья причалила к берегу раньше. Никита увидел, как из нее выпрыгивают вооруженные воины. Такое поведение гостей не предвещало ничего хорошего. Никита, не отрывая взгляда от ладей, обратился к сотоварищу:

— Моисей, смотри!

Угр подошел, посмотрел на реку.

— Неужто враги? Скорее! Бежим в стан!

Неожиданно за спиной послышался конский топот, между деревьев мелькнули всадники. Никита бросил уду и рыбу на землю, схватил Моисея за руку, потянул в кусты. Конные воины проскакали мимо, их было не менее двух десятков, и они направлялись к стану. Борисовы дружинники дождались, когда всадники проскачут, побежали следом.

Уже на подходе услышали крики и звон мечей. Опасения подтвердились — гости оказались врагами. Когда Никита и Моисей достигли стана, все было кончено. То, что они увидели из зарослей, потрясло их молодые души. Стан был усеян трупами. Между потухшими кострами, шалашами и редкими шатрами лежали окровавленные тела воинов Бориса, в большинстве без доспехов и оружия. Они не ожидали нападения, а потому не сумели дать достойного отпора и защитить своего князя. Все рассчитали лиходеи, действовали наверняка, знали: в ночи можно побить своих людей и упустить князя, — потому и ворвались в стан с рассветом. Из всех дружинников остался только Угрин Георгий, старший брат Моисея Угрина, храбрый и опытный боец, верный сотоварищ князя. Он-то и пытался прикрыть израненного господина.

Они стояли у входа в княжеский шатер. Сам шатер зиял дырами, видимо, злодеи распороли мечами и ножами ткань и вошли внутрь. То, что происходило внутри, Никита не ведал, но Георгию удалось вырваться из него вместе с Борисом. Князь, высокий и стройный, ссутулился, повис на плече угрина, темно-русые волосы и белая рубаха в крови, лицо бледное, в карих глазах обреченность, обрамленные жидкими юношескими усиками и бородкой губы едва заметно шевелились. Борис творил предсмертную молитву. Никита подметил, что он не в доспехе и без оружия, а ведь должен был успеть приготовиться. Убийцам, прежде чем они добрались до шатра, надо было расправиться с дружинниками. Выходит, не стал князь бороться за свою жизнь, не взял в руки оружия, не стал спасаться бегством. Такая покорность судьбе умелого воина была выше его понимания. А может, все же не успел? Он не знал, какие мысли были в голове Бориса, но Георгий явно не собирался сдаваться на милость победителей. Придерживая одной рукой князя, угрин отбивался саблей от мечей и копий противников.

Моисей рванулся было на помощь, но Никита навалился сверху, придавил к земле, зажал рот, зашептал:

— Тише. Им не поможешь и себя погубишь.

Моисей извивался, пытался вырваться, но Никита, несмотря на меньший возраст, был крупнее и сильнее. Угр сопротивляться перестал, его взор был устремлен в сторону стана, туда, где погибал брат. Схватка между Георгием и его противниками еще продолжалась, ему даже удалось ранить в ногу одного из злодеев, но исход был предрешен.

Хриплый голос поторопил:

— Кончайте их, Святополк вестей ждет!

Голос исходил от пожилого воина на гнедом в яблоках жеребце. Всадник находился в двадцати шагах от места, где притаились Никита и Моисей. Никита хорошо рассмотрел плотного, краснолицего и седоволосого бородача с мясистым носом, судя по приказам, которые тот выкрикивал время от времени, предводителя. Он вспомнил, что видел его раньше. Это был прежний ростовский воевода Путята, иначе Путша. Никита знал, что Борис порицал воеводу за излишнюю жестокость, отчего Путша, с позволения Владимира, покинул молодого князя и поселился в Вышгороде, где и сошелся со Святополком. Обида воеводы усилилась, переросла в ненависть, и теперь выдался случай отомстить. Снедаемый нетерпением воевода соскочил с коня, отдал повод стоявшему рядом воину, а затем вновь обратился к тем, кто окружил Бориса и Георгия:

— Быстрее! Чего медлите!

Подчиненные поспешили исполнить повеление. Князь и Георгий рухнули на землю. Даже мертвым Угрин остался верен господину: закрыл князя собой.

Моисей, видя смерть брата, уткнулся лицом в траву. Его тело содрогалось, пальцы скребли землю.

— Ничего, мы им еще отомстим, дай время! — тихо произнес Никита и прикрыл голову угрина рукой, не давая ему возможности видеть, что происходит около княжьего шатра. А происходило страшное…

Пучеглазый верзила пихнул ногой тело Георгия, наклонился, попытался снять золотую гривну — дар Бориса верному угру. Верзиле было все равно, чей это дар, он дернул раз, другой, но гривна не лезла через голову. Краснолицый раздраженно окликнул:

— Еловит! Хватит возиться! Берите князя, тащите к ладье!

Верзила покосился на предводителя, зло бросил:

— Ты, Путша, не зазнавайся, я боярин, а не холоп, да и князь твой никуда не денется. Мертвые бегать не умеют.

Путша смолчал, Еловит продолжил мерзкое дело. Ему голова не помеха: махнул мечом, нагнулся, снял политую кровью драгоценность с обезглавленного тела Георгия, довольно ощерился.

Никита сжал кулаки. Ни он, ни Моисей не могли помочь князю, но им по силам добраться до Киева, рассказать о злодействе, свершенном на Альте, и поднять горожан с дружинниками против коварного Святополка. К скорому бегству побудили и слова Путши. Воевода, раздраженный перепалкой с Еловитом, вырвал повод из рук воина и уже с коня приказал остальным:

— Чего истуканами стоите! Обыщите все вокруг! И чтобы ни единой живой души не осталось!

Никита прижался губами к уху Моисея, зашептал:

— Уходи вдоль реки, в ближайшем селении найди коня и скачи в Киев. Надо сообщить о злодействе, я другим путем пойду. Кто-нибудь из двоих доберется.

Моисей поднял голову, утер слезы, отрешенно посмотрел на Никиту. Гибель брата, князя Бориса и дружины ошеломила молодого воина.

Никита тряхнул его за плечо, спросил:

— Ты меня слышишь?

Угрин кивнул:

— Да, в Киев, надо в Киев.

Никита поторопил:

— Быстрее.

Моисей ужом заскользил между кустарников к реке. Никита, наоборот, пополз к стану, у него была своя задумка, как отвлечь злодеев от Моисея, быстрее добраться до Киева и заодно досадить бывшему ростовскому воеводе. Его хриплый голос доносился совсем близко:

— Не медлите! Добивайте раненых, ни одного не должно в живых остаться! Доспех, оружие, иную поживу в ладьи сложите.

Кусты закончились, а до воеводы оставалось еще не менее пяти шагов. Для ненависти пять шагов ничто, Никита пролетел их птицей, запрыгнул на гнедого позади Путши, столкнул на землю. Бывший воевода мешком свалился с коня.

— Лови! — Голос боярина Еловита вывел воинов из оторопи. Закричали, заметались. Кто-то кинулся наперерез, кто-то потянулся к поводу, кто-то ударил копьем в бедро, но это не помогло, Никите удалось вырваться. Следом поскакала погоня. Пустили вдогон стрелы. Одна из них угодила в левое плечо. Стреляли только в него, коня Путши берегли. Убить не смогли, надеялись, что израненному далеко не уйти. Выручил резвый в скачке гнедой и лесистая ложбинка. Ее Никита приметил во время охоты и прогулок князя по окрестностям, по ней-то и ушел от погони. В укромном месте, на дне заросшего лещиной малого оврага, разорвал рубаху, перевязал рану на бедре. Вынуть из плеча стрелу не удалось. Потянул, да не так; древко сломалось, наконечник остался в теле. Осталась и боль. Она же быстро забирала силы. Что произошло дальше, помнил туманно. В памяти всплывало, как садился на коня, как долго скакал, как на извилистой лесной тропе гнедой шарахнулся от рыси и понес неведомо куда. Последними воспоминаниями была толстая ветка перед лицом, удар, темнота. Этим Никита и закончил рассказ.

Живород покачал головой:

— Отвратные дела творят князья! Поменяли родовых богов на греческую веру, потому и жестокосердны стали. Гоже ли брату на брата идти!

Никита возмутился:

— Разве князь Ярополк, погубитель своего брата Олега, был христианином?! Разве Владимир носил крест, когда пошел на Ярополка?! Ужель и до них такого не бывало?

Живород ответил не сразу, помолчал, покопался в бороде, словно выискивал в ней нужные слова, только потом сказал:

— Верно молвишь. Было. Только это капли, а впереди реки кровавые.

В землянке повисла гнетущая тишина. Никита заговорил первым:

— Дедушка, а как ты меня нашел?

— Конь твой поводом за валежину зацепился, ржал еще с вечера, ночью я на него вместе с Лохмачом вышел.

— Ночью?! В темень человека в лесу отыскать дело нелегкое.

— Мне богами с малолетства дар дан — ведать, где человек или скотина находится, жива она или нет. Да и пес со мной был, а у него нюх куда сильнее человечьего. Опять же, кроме Лохмача помощник у меня имеется. — Живород кивнул на сову. — Три лета назад случился в лесу пожар, в огне гнездо с птенцами сгорело, а этот вот совенок остался. Я его выходил, с той поры у меня живет, днем спит, ночью охотиться летает, да к невесте наведывается. Тем вечером за мной увязался. Он-то, зоркоокий, первым коня и нашел. Ишь, уши навострил, чует глазастый, что про него молвится.

— Сказывают, сова с Лешим и иной нежитью водится.

Живород усмехнулся:

— Ужель ты во мне нежить признал?

Никита отрицательно мотнул головой:

— Стал бы ты меня от смерти спасать.

— То-то и оно.

— Один лях из дружины Бориса молвил, что совы клады стерегут, а еще я слышал, они несчастья приносят. Только матушка говорила: тем, кто верит во Христа, этому верить не следует.

— Есть правда в словах родительницы твоей; сова, как и филин, хранительница тайных знаний, в ней мудрость великая.

Никита невесело возразил:

— Может, и так, только перед смертью отца на угол нашего дома сыч садился. Я сам видел. Палкой в него кидал, чтобы беду отвести. Не помогло…

— Знать, так Моране с Мокошью было угодно. Всем нам суждено изойти и в разное время… Твое еще не пришло, и за то следует тебе поклониться Угуше. Он на пень рядом с конем твоим сел, а ты неподалеку лежал. Следом мы с Лохмачом на вас вышли. Думается мне, когда ветка тебя из седла вышибла, ты грудью на кочку угодил или на пень, там и остался в беспамятстве. Я тебя через спину коня перекинул, на нем к берегу и доставил. Вовремя. На конское ржание волки пожаловали. Не менее десятка серых было.

— Как же ты, дедушка, с ними совладал?

— Меня волки не тронут, я заговоренный, и того, кто со мной, тоже. К тому же Лохмач при мне был, а он за три лета пятерых серых успел задавить… Как бы там ни было, ушли волки, а я со светом тебя на остров перевез.

— На остров?

— На остров. Здесь жилище мое при капище малом. Место глухое, малоприметное, сюда редко кто заглядывает. Берега с обеих сторон болотистые, а у острова заросли да мели — на ладьях не подплывешь, только на челне. И богам здесь спокойнее, и мне.

— Не страшно одному средь зверей?

— Иной раз не зверя страшиться надо, а человека злого. Опять же, в местах многолюдных, градах и селищах долго ли живут? То-то, мало кто за сорок лет перешагивает, мор, войны и иные напасти косят род человеческий, а я в этой глуши седьмой десяток топчу.

Никита продолжал сыпать вопросами:

— А всем ли волхвам даны умения, как тебе?

Живород усмехнулся в бороду:

— Ишь ты, любопытный. Волхвами-ведунами становятся избранные богами, те, кто более иных почитает их и преданно им служит, кому дана мудрость и праведность, кто чтит обычаи предков и бережет тайные знания своего рода-племени. За это волхвы после смерти попадают в Ирий, место, которое вы, веру греческую принявшие, раем зовете. При жизни же им дается помощь богов, способности ясновидения, исцеления людей и животных снадобьями и словом. За то почитали их прежде и простой люд, и князья. Раньше волхвы на вече могли родового князя изгнать, а ныне сами гонимы князьями-отступниками… А умение дается по-разному. Ведомо тебе, что оно от слова «ум» происходит?

— Ведомо.

— Ежели ведомо, ответь, всем ли ум одинаково дан?

— Нет.

— Вот и у волхвов так же.

— Еще спросить хочу, конь мой где?

— Коня переправил, рядом с жилищем пасется. Травы на острове обильные, сочные, ему в пользу пойдет, силы прибавит. У меня здесь коровка десятое лето живет, с каждым днем хорошеет, и молоко от нее целительное.

— Звери хищные не задерут?

— Ни волк, ни медведь сюда не сунутся. А и сунутся, зла не содеют.

— Как же так?

— Вот так. Место это богами охраняемое. А что это ты о коне беспокоишься? Уж не в путь ли собрался?

— В Киев мне надо. Должно Святополку за смерть князя Бориса ответ держать. Я роту себе дал.

— Отсюда до Киева не близко, с передыхом малым от восхода до восхода скакать придется. Конь тебя беспамятного в иную сторону увез. Да и куда тебе в путь: раны не зажили, а ту, что на плече, ежедень мазать надо, иначе краснота вернется, жар, а следом за ними и смертушка пожалует. Ишь ты, дня не отлежал, а уже в путь собрался. Слаб ты еще для такого пути. При таких ранах седьмицу в покое лежать надо. Исцелю, тогда и поедешь…

Отговорить Никиту волхву не удалось, юноша оказался упрямцем. Живород, убедившись в тщетности попыток его остановить, махнул рукой:

— Чему быть — того не миновать.

На рассвете старец проводил отрока, помог переправиться с острова на берег. На прощание одарил рубахой и портами грубого полотна, дал в дорогу снеди, малый глиняный горшочек с мазью и оберег — кожаный мешочек о трех углах. К двум верхним углам крепились концы гайтана, нижний украшал зуб медведя. Старик надел оберег на шею юноши, произнес:

— Ты воин от рождения, вижу, жить тебе воином, скитаться по свету и биться со многими врагами, а потому береги мой дар. В мешочке земля из священной дубравы. Помни, земля предков дает воинам силу духа, зуб зверя — силу тела и отводит беду. Когда станет туго, молви: «Землица родимая, дай мне силы зверя лесного!» Поможет.

Никита поклонился:

— Пока жив буду, не забуду доброты твоей, дедушка Живород. Когда в Киеве улажу, вернусь поблагодарить.

— Богов наших благодари, я их молил, чтобы оберегли тебя от ворогов и помогли до Киева добраться. — Волхв кивнул в сторону капища. Никита посмотрел туда же; низкая огорожа из ивовых веток, у входа два столба, увенчанные рогатыми коровьими черепами, чтобы отпугнуть темные силы и недобрых людей, пять истуканов смотрят сурово, осуждающе. Никита, не желая обидеть старика, поклонился чурам.

Живород тронул длинными пальцами плечо юноши:

— А сюда ты не скоро вернешься, да и меня к тому времени уже не будет. Езжай, отрок.

С этими словами и пожеланием доброго пути отпустил Никиту в Киев.

Глава третья

Столица ее — город Киев, соперник Константинопольской державы, прекраснейшее украшение Греции.

Адам Берменский

В Верхний город Киева Никита въехал утром, через каменные Градские ворота. Мост — мощенная деревом главная улица — вел в гору к небольшой площади названием Бабин торжок, обочь высились кирпичные красно-коричневые палаты великого князя и каменная церковь Успения Пресвятой Богородицы, иначе именуемой Десятинной. К ним лепились деревянные хоромы бояр и знатных дружинников. Но путь юноши лежал в ином направлении, он повернул от ворот направо, туда, где жили священники, семейные дружинники победнее, несколько зажиточных купцов, ценимые князьями мастера-умельцы из Константинополя-Царьграда и два десятка своих, доморощенных, иконописцев и камнетесов. Здесь, у самого проезда, находился родной дом. При виде его сердце Никиты радостно забилось. Изба досталась отцу Мечеславу от соратника и названого брата варяга Орма, с которым он служил в дружине Владимира и воевал за константинопольских правителей.

Первым отрока встречало дерево дуб. Еще за стенами Верхнего города увидел зеленокудрый богатырь молодого скитальца, приветливо замахал ветвями. Старик помнил и Орма, и отца, и его, Никиты, детство. Будучи мальцом, часто взбирался сын Мечеслава на могучие ветви, чтобы сверху любоваться городом и окрестностями. Помнится, матушка, да и покойный отец не раз поругивали за это, предупреждали, чтобы не забирался слишком высоко, но уж больно хотелось мальцу посмотреть, что творится за стенами Верхнего города, тянуло в неведомую даль. Батюшка говорил о дереве с почтением. Рассказывал, что его пращуры дубам поклонялись, через них обращались к старому богу Перуну, и даже произнес молитву, слова которой Никита помнил до сих пор: «Перун великий! Перун грозноликий! Внемли призывающему тебя! Славен и трехславен будь — оружие, хлеба и роду благости дай!» Вспомнил и осекся мыслями: вестимо, грех христианину произносить молитвы прежним богам. Никита посмотрел на увенчанный крестом храм, перекрестился, мысленно попросил прощения у господа…

Юноша подъехал к дубу, превозмогая боль в ноге и плече, соскользнул с коня, привязал его к изгороди, открыл калитку. К нему навстречу тяжело затрусил седомордый, серой масти, пес Аргус. Собаку отцу Мечеславу подарил купец Рулав, знакомец Орма. Случилось это за год до рождения Никиты. Так и росли вместе. Аргус из суетливого щенка-увальня превратился в мощного, сильного кобеля, ростом с трехмесячного теленка, которого побаивались соседские собаки. Только что для человека юность — для собаки старость. С годами Аргус одряхлел, осип, помутнели глаза, ушла собачья молодость. Вдохнул крупным черным носом воздух, завилял толстым, словно полено, хвостом, притерся к ноге. Признал хозяина. Собаки Никиту любили, чуяли в нем доброго человека. Лохмач, пес волхва Живорода, тоже к нему привязался. Никита погладил лобастую голову собаки, потрепал холку, почесал за ушами и направился к обмазанному глиной беленому жилищу под соломенной крышей. Аргус поковылял рядом.

Таисия, как чувствовала, вышла из дома. Никита, прихрамывая, кинулся к матери. Таисия всплеснула руками, обняла, уткнулась головой в раненое плечо, зарыдала. Никита сжал зубы, но стон сдержал. Не дело печалить матушку своими ранами. Следом за Таисией во двор вышла Надежа — молодая жена двоюродника Витима. От рождения его нарекли Мечеславом, родные кликали Мечеславко, при крещении он получил имя Михаил, а в радимическом сельце, где он рос, прозвали коротко — Витим. Такое на Руси бывало: родители давали дитю одно имя, в церкви он получал другое, а народ давал прозвище, которое порою заменяло два прежних имени. Случалось это и среди простолюдинов, и среди бояр, и среди князей. Владимир, по прозвищу Красно Солнышко, став христианином, обрел имя Василий, по смерти его нарекли Святым; Ярослава-Георгия новгородцы назвали Правосуд, варяги — Скупой, иные величали Хромцом, а позже Мудрым, его сына Всеволода-Андрея — Миролюбом. Мечеслав-младший получил прозвище от деда. Старый Гремислав уделял много времени обучению внука воинскому искусству, благодаря чему он не имел себе равных среди мальчишек села. Одерживая очередную победу в детских играх-состязаниях, Мечеславко всякий раз бежал порадовать деда. Старик всякий раз хвалил внука да приговаривал: «Вот так Витим, никем не одолим!» Детвора это слышала, так и прозвала Витимом, за ними и взрослые потянулись. Прилипло к нему это имя, увязалось за ним и в Киев. Витимом стала называть его и Таисия, горько ей было произносить имя покойного мужа, а к крестильному — Михаил — родственник так и не привык. В стольный град Витим переехал, будучи двенадцатилетним подростком, в год гибели Мечеслава-старшего. Дед Гремислав решил отправить внука в помощь Таисии. Знал мудрый старик, что трудно придется вдовой женке с трехгодовалым дитем на руках. Витим оставил сельцо, деда, мать Красаву, сестренку Дарену и отправился с родителем в Киев. Отец Радим вернулся, Витим остался. Дед оказался прав, трудолюбивый отрок премного облегчил жизнь Таисии, всю мужскую работу взвалил на свои еще не окрепшие юношеские плечи. Позже проявил себя и в дружине великого князя: пошли на пользу уроки деда и вуя — дядьки по матери. Отличился молодой воин в схватке с половцами и при поимке татя по прозвищу Могут, кроме того, случилось ему стать спасителем Предславы — дочери Владимира. Три года назад, зимой, на Боричевом спуске, понесли кони, впряженные в возок княжны. Возок опрокинулся, и быть беде, если бы не Витим. Остановил молодец коней, сам ушибся, но спас Предславу, о чем она не замедлила рассказать великому князю. Владимир призвал молодого дружинника к себе, благодарил за спасение дочери, щедро угощал, одарил золотой монетой и добрым словом. Лестно отзывались о нем и сыновья Владимира, христолюбивые князья братья Борис и Глеб, коим Витим был сотоварищем. Воинским умением, верностью и рассудительностью заслужил расположение великого князя и воевод. Не зря был среди тех, кто брал под стражу заговорщика Святополка и первое время стерег темницу туровского владетеля. За год до смерти великого князя Витим женился и привез из родного радимического селища Надежу. Этим же летом, с согласия Таисии, поставил пристрой к дому, где и жил с молодой женой в любви, согласии и достатке. Ныне Витим предводительствовал над сотней воинов и являлся одним из тех, кто ведал охраной ворот Верхнего города. Его-то и ждали: спросить совета и помощи.

Долго ждать не пришлось. Таисия едва успела накрыть на стол, когда во дворе стукнула калитка. Витим вошел в дом подобный грозовой туче, но хмурость слетела с лица, когда он увидел Никиту. Братья обнялись. Таисия любовалась парнями. Витим старше и выше. Вырос, возмужал с той поры, как приехал в Киев, потемнел русый волос, голубоватые глаза набрали серости, материнская родинка под нижней губой, только справа, спряталась за молодой бородкой. Такие молодцы бередят девичьи сердца, не дают спокойно уснуть: красив, темнобров, широк плечами, тонок станом. И не только станом, но и руками, и длинными пальцами, в которых и силы-то вроде бы и нет, но Таисия знала: сила есть и ловкость, для труда и битвы. В Никите силы не меньше, сын плотный, крепконогий, не в отца, и волосы перемешались, русые мужнины и ее каштановые. От той смеси получилась у мальчика на голове темно-рыжая копна. Зато глаза у Никиты серые, Мечеславовы, и взгляд его, и голос с возрастом на отцов стал похож. Говорить начнет, а у Таисии сердце колотится, будто Мечеслав воскрес. Никита в сравнении с Витимом не красавец, но для матери свое чадо всегда милее. Подошла, обняла обоих:

— Будет вам тискаться, садитесь за стол.

Стол манил пшенной кашей, приправленной маслом, хлебушком, свежими огурцами, солеными грибами и квасом. Сели, поели, заговорили о деле. Таисия мешать не стала, засобиралась к соседям за медом, позвала и Надежу. Никита дождался, когда женщины выйдут во двор, рассказал о своих злоключениях; о ранах обмолвился вскользь, как о пустяке. В конце речи попросил у Витима помощи.

— Надо, не мешкая, поведать людям о смерти Бориса. Помоги дружинников Владимира поднять и народ киевский против Святополка. Надобно ему и его прихвостням ответить за злодейство, содеянное над Борисом и ростовской дружиной.

Витим молчал, думал, приглаживал русые усы. Ведь и он хотел идти с Борисом на половцев, но было повеление Владимира — сторожу в поход не брать. И то верно — город без защиты оставлять нельзя, не раз случалось, когда дружина из Киева уходила, а враг приходил. К тому же Таисии с Надежей в хозяйстве мужские руки нужны, и пристройка требовала доделок. Видать, уберег господь, иначе лежал бы сейчас бездыханным вместе с дружинниками князя Бориса у реки Альты… Думал об одном, начал с другого:

— Ишь, какой прыткий. Скажи спасибо, что жив остался. Матушка извелась вся. Слава богу, сберег тебя. А о деле вот что скажу. Ты кого поднимать собрался? Нет больше дружины Владимира: кто к Святославу Древлянскому ушел, кто к Ярославу в Новгород, кто к Глебу, иных варяг Гилли в Царьград позвал…

— Уж не тот ли Гилли, племянник батюшкиного сотоварища Орма, о котором он сказывал?

— Он самый. К нам в дом наведывался. От греков приплыл в дружину царьградского владетеля Василия воинов набирать от варягов, из Русской земли, киевлян тоже. Только не много охотников ныне нашлось в ромейское государство плыть, больше к Святополку подались. Торопша тоже у него… Что дружинники, немало бояр под его руку встали: и воевода Олег Волчий Хвост с ним, и Анастас Корсунянин — настоятель Десятинной церкви. Лисой крутится возле Святополка, вину заглаживает. Ведь не без его помощи туровского князя отец в темницу посадил.

— Вестимо, он прежде предал греков и помог князю Владимиру град Корсунь взять, а ныне забыл, что Бориса наставлял и великое княжение ему прочил.

— То верно, греку не впервой личину менять. Предал раз, предал второй, придет срок — предаст и третий.

— А что киевляне?

— Киевлян новый князь нашел чем прельстить: кого обещаниями, кого щедростью привлек, а кто и без того смирился. Среди них такие, кому вера греческая словно кость в горле. Эти надеются на Святополка, ждут возвращения старых богов. Есть средь знати малость тех, кто не прочь латинян приветить. Не зря покойный латинский священник Рейнберн, которого Святополк прежде вместе с женой из Польши привез, тайно склонял киевлян к своей вере. Иным же просто спокойствие нужно. Всякий свою выгоду ищет.

Никита возмутился:

— Значит, некому отомстить за Бориса и соратников его, безвинно убиенных?

— Есть господь, ему дано наказывать виновных, а наше дело ждать, покуда он вложит в нашу длань меч карающий. Сейчас не об этом думать надо. Приехал ты на коне Путши, а того не ведаешь, что воевода со многими вышгородскими боярцами и дружинниками в Киеве у князя Святополка гостит. Больше скажу, один из его подручников по имени Еловит поставлен за воротами и стенами Верхнего города призирать. Сегодня приходил стены осматривать, жердяй пучеглазый.

Никита сжал пальцы в кулак:

— За службу расплачивается князь Святополк с вышгородцами, за убийство Бориса. И Еловита этого я знаю, он вместе с другими воинами Путши князя Бориса и Георгия добивал, а потом срубил Угрину голову, чтобы гривну золотую с шеи снять.

— Такой пощады не знает. Я сразу приметил взгляд его волчий. Хорош будет защитник у Верхнего града.

— Воздастся ему за злодеяния. А ты-то что?

Витим расстроенно выдохнул:

— А мне показали от ворот поворот.

— Так вот почему ты смурной пришел.

— Святополку верные люди нужны, потому и убирает прежних стражей. Видимо, есть злодею кого бояться… Да и не забыл, наверное, князь, кто стерег его в темнице. В ту пору повздорил я с ним, как бы теперь та ссора мне боком не вышла.

Витим замолчал. В памяти всплыл день, когда Святополк, будучи в заточении, попросил его тайком, за мзду, передать письмо священнику-латинянину Рейнберну. Витиму приходилось видеть епископа прежде, ему этот сутулый мрачный человек со светло-серыми холодными глазами на вытянутом лице не понравился. Из разговоров было известно, что немец погубил множество людей славянского племени, проживающего у Варяжского моря, обращая их в свою веру, которую хотел утвердить и в Киеве, и по всей Руси, для чего, в угоду папе римскому, совместно со Святополком, готовил заговор против Владимира. Поговаривали, что он же подбивал Святополка против иных братьев. Междоусобица была латинянам и многим правителям Запада на руку. Им был известен принцип правителей Древнего Рима: «Разделяй и властвуй». Рассорить владетелей, натравить друг на друга славянские племена, собранные Владимиром в единую Русь, а затем, пользуясь враждой, покорить обильную людьми и богатством землю, искоренить прежние верования и обратить к Риму — было заветным желанием Рейнберна и его единомышленников-единоверцев.

Витим выполнить просьбу князя отказался. Святополк озлился, впал в бешенство, брызгая слюной, обозвал псом и холопом, хотел ударить. Дружинник руку перехватил, вывернул, припер князя лицом к стене. Святополк невысокий, но крепкий и жилистый, хотел было вывернуться, но почувствовал, что молодой противник сильнее, а потому в единоборство вступать не стал. Витим же молвил:

— Ты, князь, меня не хули и холопом не называй. Я свой род от славных словенских князей веду и предательством себя не замараю, поскольку твоему отцу слово дал верой и правдой служить.

С этими словами и отпустил туровского князя. Тот ожег стража злым взглядом болотистых глаз, пригрозил:

— Погоди, щенок, придет и мое время, тогда я тебе припомню.

Витим отогнал воспоминанья, изрек:

— Как в воду глядел Святополк. Знать бы, что немец-епископ, коему он просил письмо передать, в тот день помрет в своей темнице без причастия и исповеди, можно было бы все иначе содеять.

Никита тихо спросил:

— Опасаешься?

— Опасаюсь, но не в этом беда. Ты коня где оставил?

— У калитки.

— Эх, старику бы силы, а юнцу ума. Дом наш у дороги, а конь у Путши приметный. Гнедого в яблоках нечасто увидишь, да еще с белой отметиной на задней ноге. А ну как приметит хозяин или люди его.

— Что же делать будем?

— Вот что думаю. Самим нам против Святополка не управиться и киевлян не поднять. Надо князю Ярославу в Новгород сообщить о злодеянии. Он один имеет силу, которая Святополка сокрушить сможет. Киевский князь о том знает и не преминет избавиться от Ярослава. Сам ведаешь: двум головам на одних плечах тесно. — Витим встал из-за стола. — Пойду поговорю со знакомцами, они сегодня ночью у Градских ворот стоят, завтра Еловит и здесь своих воев приставит, тогда незаметно не проскользнешь. Как стемнеет, поеду в Предславино сельцо, княжне поведаю о том, что случилось. Уж она найдет, как брата кровного известить об опасности. Поскачу на гнедом, заодно избавимся от него, а до темноты в конюшне спрячем от глаз любопытных, пока он нам беды не принес.

Никита почесал затылок:

— А мне как быть?

— Сиди дома, раны лечи. Вернусь днем, тогда и решим, что дальше делать.

* * *

Тревога Витима по поводу коня оказалась не напрасной. Еще днем Еловит, осматривая стены и башни Верхнего города, приметил у калитки одного из дворов гнедого коня с белой отметиной на правой задней ноге. Не поленился вышгородский боярин, прошелся мимо, оглядел животину и понял, что не ошибся — это был Бирюк, конь Путши. Выведал он и о том, кто проживает в избе, о чем и доложил хозяину, вечером, после княжеского пира. Весть встревожила Путшу, его широкое красное лицо побледнело:

— Может, не он? Конь мог и другому достаться.

— Он. Я узнавал. Этот Никита с малых лет при Борисе был и на печенегов с ним пошел. На Альте тоже князя не покинул, как иные киевские дружинники, с ним в стане остался.

— Значит, выжил змееныш! Ты молвил, стрелами его изрядно поранили, не жилец он. А оно вон как вышло… От него надо избавиться, нам видок не нужен.

— Может, сейчас и наведаться? — предложил Еловит.

Путша остановил:

— Нельзя, киевлян переполошим. Прежде подумать надо, с князем посоветоваться. Главное, чтобы щенок во второй раз не улизнул.

— Не уйдет. Я двух своих людей поставил за домом присматривать. Приказал следить за всеми, кто будет в него входить и выходить.

— Что говорят?

— Молвят, жеребца твоего в конюшню завели, женщины во дворе копались, да еще Витим, двоюродник этого Никиты, два раза из дома выходил и назад возвращался.

— Куда наведывался, не проследили?

— Проглядели.

— Плохо. Ну да ладно, если Бирюк в конюшне, значит, они никуда не собираются, а ночью их никто не выпустит. — После недолгого раздумья добавил: — Людишек к темну от дома убери, как бы не спугнули отрока.

Еловит успокоил:

— Утром я своих воев у ворот поставлю, тогда этому карасю и вовсе из сетей не вырваться. Одного на башне Градской посажу, оттуда изба как на ладони.

— Вот-вот, ты ворота стереги да людей с конями и без оных там держи для слежки, надобно нам знать, кто приходил, куда и кто из избы выходил, с кем речи вел, а я, как князь проснется, к нему наведаюсь, тогда и решим, как быть дальше.

* * *

Путша ошибся, Витима из города выпустили. Радимич ушел после полуночи. Обмотал копыта коня тряпицами, чтобы не шуметь, в поводу довел до Градских ворот. Свистнул. Знакомые стражи, предупрежденные еще днем, ждали, приоткрыли одну из створок. Витим миновал перекинутый через ров мост, вскочил в седло и растворился во мраке безлунной ночи. Рассвет встречал в Предславине, во дворе княжеских дочерей.

Село на берегу реки Либедь было построено по указу Владимира более трех десятков лет назад. Здесь он повелел жить жене Рогнеде-Гориславе с детьми, а сельцо назвал в честь их старшей дочери — Предславино. Не раз и не два прошелся Витим вокруг княжьих хором, ожидая ее пробуждения. Предслава томить гостя не стала, узнав о его прибытии, велела позвать к себе. Встретила его в светелке. Витим вошел, перекрестился на икону в правом переднем углу, обратил взор налево, поклонился хозяйке. Княжна сидела у окна, на низкой резной лавке, покрытой синим ромейским аксамитом, материей на Руси редкой.

— Здравствуй, спаситель. Давно тебя не видела. Видать, все в делах да заботах. — Предслава улыбнулась, отложила пяльце, встала.

Витим невольно залюбовался княжной: высока ростом, ладна станом, глаза зеленые, как у его тетки Таисии, с поволокой, брови соболиные, русые волосы по-девичьи сплетены в тугую косу. Красавица, каких мало. Если бы не жена Надежа, то многое бы отдал, чтобы быть с княжной рядом. На эту красоту много охотников было. Засылали к ней сватов знатные женихи от чехов, угров и даже Болеслав — великий князь Польши, сватался к ней, но княжна отвергла его и всех остальных, а отец Владимир принуждать не стал. Горда Предслава, вся в мать Рогнеду. Было время, когда своенравная дочь полоцкого владетеля Рогволода отказала новгородскому князю Владимиру, робичичу по матери, за что тот захватил Полоцк, изнасиловал княжну на глазах отца и двух братьев, а затем убил их, после чего сделал ее своей женой. Рогнеда долго не могла простить Владимиру смерти близких и даже пыталась его убить, за что князь хотел зарубить ее мечом, и если бы не малолетний первенец Изяслав, вставший на защиту матери, то не быть ей живой. Владимир сохранил княгине жизнь, но вскоре к ней охладел и заимел новую жену, сестру ромейских императоров Анну. Не хотел Витим, чтобы Предслава повторила судьбу матери. Ей бы мужа достойного, засиделась княжна в невестах, уж за тридцать годков шагнула.

— Садись, молви, с чем пожаловал. — Предслава указала на скамью.

Витим сел, повел рассказ о гибели Бориса и его воинов, о чудесном спасении Никиты и его возвращении в Киев. В конце сказал:

— Не иначе, один он из всей дружины Бориса выжил.

— Не один. — Предслава подошла к окну. — Вчера тайно явился ко мне Моисей Угрин, брат Георгия.

— Жив, значит, а Никита о нем спрашивал. Они ведь от Альты врозь бежали.

— Жив, поведал мне о злодействе, попросил на время убежища, хотел утром к другому брату, Ефрему, в Ростов идти, только я не позволила, у конюха его спрятала. Поначалу думала к Ярославу послать, но слаб он и болен, едва на ногах стоит.

— Ужель и его поранили?

— От оружия его господь уберег, а вот ногу он в ночи подвернул. Стопа опухла, куда ему в дальний путь. К тому же озноб у него, не то от простуды, не то от того, что собственными очами страшную смерть брата видел… Покойная моя матушка, Рогнеда, сказывала, что после убийства ее отца и братьев десяток дней слова вымолвить не могла… Плохо ему, гонец из него никудышный, а на других надежды мало. Ведомо мне стало, что подзиратели Святополка среди челяди моей имеются. Мало того, отозвал он из Предславина прежних, верных мне сторожей, а вместо них своих прислал. Что делать, не знаю.

Витим поднялся:

— Если доверишь, я поеду.

Предслава с благодарностью посмотрела на дружинника:

— Знала, что вызовешься. Сейчас и отправляйся.

Витим замялся:

— Сразу не могу, мне бы домой наведаться, в Киев, с родичами попрощаться, в дорогу нужное из одежи да припасов взять.

— Запамятовал, что люди Святополка с меня глаз не спускают, а ну как схватят тебя? Тогда что? Да и спешить надо, каждый день дорог. У меня ведь при братце Святополке тоже свои подзиратели есть, они донесли — князь против Глеба замышляет, и еще сообщили, что вскорости из Киева в град Новгород посольство отправляется. Кто знает, может, среди послов к Ярославу убийцы подосланы?

— Оно понятно, поеду.

— Ехать не таясь придется. Люди Святополка видели, как ты во двор въехал. Тайком тебе не выбраться.

— Ничего, бог не выдаст, медведь не съест. Только просить тебя буду: сообщи моим родичам, жене и тетке, передай, пусть говорят, что я к отцу и матери уехал, а Никите вели дома сидеть, пока утихнет, а по возможности пусть бежит в Новгород, Муром или в селище к деду Гремиславу.

— Не беспокойся, сделаю, как ты просишь, и в дорогу тебя соберу. К твоему коню еще заводного дам, снеди, оружие, какое пожелаешь. И вот еще… — Предслава села за стол, на котором в беспорядке расположились книга в серебряном окладе поверх кожаного переплета, малый светец, пергаментный свиток, береста, металлическое писало, перья, пузырьки с чернилами и киноварью. Княжна взяла писало, бересту, старательно начертала на нежной кожице буквы кириллицы: «Отец твой умер, а Святополк сидит в Киеве, убил Бориса и за Глебом послал, берегись его очень». Бережно свернула письмо, обвязала тесемкой, положила в кожаный мешочек на гайтане. От стола подошла к ларям у стены, открыла один из них, вынула кошель с монетами, протянула Витиму.

— Это тебе. А это передашь Ярославу. — Предслава надела гайтан на шею радимича. Ладони княжны задержались на его плечах, зеленые глаза заглянули в потаенный уголок души, смутили, заставили трепетать сердце. Руки Витима легли на тонкий стан, Предслава качнулась к нему. Перед глазами возник образ Надежи. «Господи, убереги от греха!» Сглотнул слюну, хрипло произнес:

— Пора мне.

Слова Витима остановили княжну. Она отшатнулась, отвернулась к окну.

— Иди, я распоряжусь. — Ее голос подрагивал, но она справилась, твердо продолжила: — О том молвила, из Предславина села тайно уехать не получится, будь осторожен. Люди Святополка могут за тобой увязаться. Помни, если тебя схватят с письмом, нам смерти не миновать.

— Письма не отдам и живым не дамся.

— Знаю, уходи. Да хранит тебя господь!

Когда дверь за Витимом закрылась, Предслава села на лавку, закрыла лицо ладонями.

* * *

Никите дождаться возвращения двоюродника не пришлось. Ближе к полудню в дом Таисии явился Торопша. Припадая на левую ногу, проскочил сени, вбежал в избу, отдышался, глянул на Таисию и Надежу, зашарил глазами по горнице:

— Витим где? Никита?

Таисия остудила:

— Откуда про сына знаешь?

Торопша открыл было рот, но в это время в горницу вошел Никита, встал за спиной. Таисия прятала сына в подклети, которая соединялась с сенями. Торопша обернулся, обнял отрока:

— Звал же тебя в Киев, а ты с Борисом остался. Пошел бы со мной, не было бы сейчас беды.

— О какой беде молвишь, дядя Торопша? — обеспокоенно спросил Никита.

— Не знаешь ты, что я ныне при воеводе Волчьем Хвосте, Святополку служу.

— Знаю.

— Знаешь, так слушай. От воеводы я прибежал. Призвал он меня к себе и велел передать, чтобы ты да Витим из Киева бежали. Утром к князю вышгородец Путша пришел и рассказал, что ты на его коне бежал, когда они Бориса убивали…

— Так и ты о том ведаешь? — удивился отрок.

— Олег Волчий Хвост про то обмолвился, велел мне язык за зубами держать, иначе обещал его своими руками вырвать. Кто знает, может, и он эти руки к убийству Бориса приложил. Но сейчас не про это. О вас он, помня отца твоего покойного Мечеслава, озаботился, предупредить решил. Разговор Путши со Святополком при нем случился. Путша доложил, что коня вышгородский боярин Еловит у избы дружинника Витима видел, мол, там же и его двоюродник Никита живет, который с Борисом на Альте был. Боятся, что узнают киевляне о том, как князя Бориса убили.

— Правильно боятся, аукнутся им подлости! — зло бросил Никита.

— Боятся, а дело свое вершат. Святополк припомнил, что Витим сторожил его в темнице, решил обоих погубить. Придумали они с Путшей схватить вас вечером, чтобы народ не будоражить, а киевлянам объявить, будто вы по приказу Бориса хотели убить великого князя, но тот всех упредил, и брата предал смерти, и вас изловил.

— Вот Каин подлый!

— Бежать вам надо! Только как это содеять? У всех ворот верные люди Святополка и Путши стоят, приметы твои и Витима им ведомы.

В горнице повисла тишина. Первой заговорила Таисия:

— Вот что я скажу. Витим в Предславино поехал, ты, Торопша, не мешкая, иди ему навстречу, предупреди, пусть к князю Глебу в Муром бежит. — Таисия обратилась к Никите: — Тебе, сынок, туда же надо. Ты с Глебом с малых лет дружен, опять же, Глеб кровный брат Борису, он вас защитит. Заодно предупредите его. Князь Святополк, убив одного, побоится мести другого, а потому постарается избавиться и от Глеба.

Торопша покопался в седоватой курчавой бороде, одобрительно кивнул:

— Верно, только как Никиту из города вывести?

Таисия думала недолго:

— Гилли сказывал, что ладьи в Константинополь завтра должны отплыть… Ты, Надежа, сходи к варягу на Почайну да скажи, что надо Никиту среди его воинов спрятать, а завтра, как от Киева отплывут, высадить его на берег за островом, ниже перевоза. — Таисия вновь повернулась к сыну: — Бог даст, по одному или вдвоем уйдете через Чернигов или иным путем в Муром.

Торопша шагнул к выходу:

— Пойду, надо Витима встретить, прежде чем он города достигнет, заодно скажу, где ему Никиту ожидать.

Таисия посоветовала:

— Возьми его коня, так быстрее будет, ему и оставишь. Если встретятся у перевоза, то будет конь и у Витима, и у Никиты.

* * *

Едва Торопша покинул двор, Надежа вышла из дома. Она ожидала скорого возвращения мужа, а потому помимо своей воли кинула взгляд на Градские ворота. Витима не было. В Верхний город входил старик с клюкой, женщина с ребенком да лохматый мужик тащил на привязи белую козу. У ворот Надежа заметила воинов стражи, с ними всадника в коричневой вотоле и сером войлочном колпаке. Всадник тоже заметил ее. Надежа почувствовала на себе его пристальный взгляд, но значения не придала, мало ли охотников поглазеть на чужих жен. Беспокойство пришло позже, после Подольских, по-иному Киевских ворот, на сходе Боричева взвоза, когда неожиданно обнаружила, что всадник неторопливо следует за ней. Слежка это или нет, требовалось проверить. С Боричева спуска Надежа свернула в сторону слобод, где жили кожемяки и гончары. Всадник не отставал, но всем своим видом показывал, мол, едет по своим делам. Надежа поняла, что это не так: метнулась в узкий переулок, затем в другой, побежала к торговищу на Подоле. Там в шумном многолюдстве и затерялась. Преследователь такой прыти не ожидал и девушку упустил. С опаской, то и дело оглядываясь, Надежа достигла берега реки Почайны, нашла ладью Гилли. К счастью, варяг оказался на месте. Знакомец семьи внимательно выслушал ее и, не раздумывая, согласился помочь. Измыслил он с сотоварищами и то, как можно перехитрить соглядатаев.

В скором времени стражи Подольских ворот, в том числе и всадник в коричневой вотоле, увидели Надежу. Молодая женка возвращалась с узлом в руках. Она чувствовала на себе злобный взгляд преследователя, но вида не показала. Следом за Надежей в Верхний город вошли малой ватажкой варяги, поднялись к Бабину торжку, покрутились у Десятинной церкви, потянулись к Градским воротам, но перед ними повернули и через проулок, вдоль крепостной стены, вернулись к Боричеву спуску. Стражники покосились на буйных и задиристых характером северян. «Ишь, ходят косматые туда-сюда, гогочут неуемно да лопочут непонятно. Скорее бы отплыли в Царьград, одно беспокойство от них». Не знали вои Святополка, что с варягами ушел и Никита. В узелке принесла ему Надежа одежду варяжскую. В ней-то и вылез он через оконце в проулок, когда по нему варяги проходили. Смешался с ними, попробуй отличи, таких рыжеволосых, как Никита, среди них немало. Ищи, Святополк, ветра в поле. Тщетными оказались старания его прихвостней Путши и Еловита. Одно плохо, крупный телом юноша едва протиснулся в малый оконный проем, потревожил раны. Одна из них, на плече, стала кровоточить. Никите стоило большого труда сдержать рвущийся наружу стон. Боль утихла уже на Подоле.

Утихли страх и беспокойство Таисии, отвел всевышний опасность от ее сына. Об одном печалилась: только свиделись — и опять расставание; короткой оказалась встреча, да и что впереди — неведомо, какие опасности и неприятности поджидают единственного сына в вынужденных скитаниях.

* * *

Покой продлился недолго. Стоило варягам уйти, как явился Торопша и поведал о том, что Витима по дороге к селу не встретил, но был у Предславы и от нее узнал, что он отправлен княжной в Новгород к Ярославу, чем немало расстроил женщин. Таисия переживала, что сыну предстоит путь без спутника и без коня. Будь сын под опекой Витима, ей было бы намного спокойнее. Торопша успокоил:

— Не кручинься, коня к себе заберу, в моем дворе на Подоле ночь постоит, а утром, пораньше, отведу к острову у перевоза. И еще вот, книжица, на греческом языке писана. — Дружинник протянул сверток. — Предслава велела передать, сказала, помнит, что ты грамоте обучена.

— Зачем? — удивилась Таисия.

— Подглядывают за ней люди Святополка, потому и сказывала мне, если допытываться станут, молвить, что за книгой приходил для тебя.

— Умна княжна, дай бог ей долгие лета здравствовать. Не единожды приходилось ее видеть в покоях почившей княгини Анны, доводилось и словом перемолвиться. Книгу вскорости с Надежей верну, а ты уж постарайся, отведи коня Никитушке.

— Сказано, утром конь будет у острова.

Пообещал, а содеять не смог. Вечером воины Святополка во главе с Еловитом нагрянули в дом Таисии, но не обнаружили там ни мужчин, ни гнедого коня Путши. Женщин пытать не стали, побоялись возмущения киевлян, зато схватили Торопшу. Постарел Торопша, проглядел за собой слежку опытный дружинник и бывший осторожный предводитель лесных татей-разбойников. Скрутили у Подольских ворот, поволокли на княжий двор, бросили в поруб. Теперь Таисии и Надеже оставалось гадать, где Витим и Никита, что с ними стало и удастся ли им свершить задуманное.

Глава четвертая

Молим, княже, тебя и братьев твоих, не погубите Русской земли. Ибо если начнете войну между собою, поганые станут радоваться и возьмут землю нашу, которую обороняли отцы ваши и деды ваши трудом великим и храбростью, борясь за Русскую землю и другие земли приискивая, а вы хотите погубить землю Русскую.

Повесть временных лет

Витим приметил всадников, едва отъехал от Предславина села. Они были без доспехов, но по наличию оружия и тому, как они держатся в седлах, было ясно, что это воины. Их было четверо, все на конях, двое с луками. То, что они его преследуют, понял сразу, свернул с дороги на Киев, помчался к реке Либедь. Всадники последовали за ним. Витим горячил коня, надеясь на его быстрый бег, время от времени оглядывался, не отстанут ли неизвестные сопутники. Оторваться не удалось. Преследователи не отставали, прилипли, словно репья к конскому хвосту, не отцепишь, однако и стрел не пускали. Значит, решили взять живым. Что ж, четверо над одним такое сотворить могут, только Витим мыслил иначе. Радимич решил избавиться от преследователей и спокойно уйти в Новгород. В такой исход он верил. Мечеслав, брат его матери и отец Никиты, раненый, пешком уходил от троих печенегов и сумел одолеть их по одному. Торопша рассказывал, как это было. Дед Гремислав в молодые годы тоже с четверыми находниками управился. Так чем он хуже? Не зря же обучали его воинскому делу родичи и княжеские дружинники. Ужель не сможет, в случае надобности, содеять то же или хотя бы отпугнуть противников, заставить их остановиться.

Витим миновал реку до того, как к ней подскакали всадники. Самое время пересесть на заводного и постараться оторваться, но на это надежды мало, кони преследователей свежи и быстры. Радимич поступил иначе, привязал коней к дереву, засел в прибрежных зарослях. Он подождал, когда преследователи начнут переправляться, высмотрел лучника, пустил стрелу. Стрела угодила в плечо. Воин вскрикнул, свалился в воду. Теперь и у преследователей остался один лук. Надежда на то, что остальные испугаются и подадутся назад к берегу, не оправдалась. Воины оказались не робкими и опытными, они знали, что не стоит подставлять спины под стрелы врага. Второй лучник изготовился к стрельбе, в то время как два его сотоварища продолжали переправу, взор стрелка метался по противоположному берегу, он выискивал цель. Радимич понял, стоит ему шевельнуться, воин с луком пустит стрелу. Надо было отвлечь его внимание, как это сделать, рассказывал дед. Он ковырнул ком земли, швырнул в сторону. Лучник выстрелил туда, где шевельнулся кустарник. Второй раз наложить стрелу на тетиву он не успел. А Витим не промахнулся, его стрела поразила противника в шею, но и у него не оставалось времени для следующего выстрела. Воины Святополка были близко. Он побежал к коням. Противники опередили. Налетели, когда до гнедого оставалось не более двух шагов. Смерть одного сотоварища и ранение другого разозлили воинов, надеяться на то, что его попытаются взять живым, не приходилось. Витим откинул лук и колчан, выхватил меч. Передний, рябой носатый детина на соловой лошади, рубанул с оттяжкой. Витим увернулся, ткнул острием меча в круп соловой. Лошадь встала на дыбы, сбросила хозяина. Это помешало второму всаднику. Заминка дала время срезать повод и вскочить на гнедого. Вовремя. Пока хозяин соловой пытался подняться, второй всадник схватился с Витимом. Место тесное, между деревьев не разъехаться, мечом особо не помашешь, над головой ветки. Съехались вплотную, вцепились друг в друга, так вместе и свалились с коней на землю. Мечи при падении выронили, схватились врукопашную. Противник Витима оказался сверху, ухватил за горло, стал душить. Крепкие руки у дружинника Святополка: дыхание сперло, в висках застучала кровь. Собрав остаток сил, радимич уперся левой рукой в щетинистый подбородок противника, правой дотянулся до ножа-засапожника, ударил в живот. Глаза воина закатились, хватка ослабла. Второй удар пришелся выше, горячая струя крови оросила грудь, стриженная под горшок голова дружинника уткнулась в плечо радимича. Витим сбросил противника, поднялся на ноги и чуть не попал под меч хозяина соловой лошади. Пригнулся вовремя. Клинок молнией просвистел над головой. Витим почувствовал, как шевельнулись волосы на темени. Второй удар пришелся по ногам. Таким приемом пользовались часто; обездвижь противника — и победа за тобой. Будь у Витима щит, он бы прикрылся, но щита не было. Зато у него были утомительные занятия с дядькой Мечеславом, когда он заставлял прыгать в высоту, имея на себе полное вооружение, а то и вовсе с мешком, набитым землей. Тогда Витиму это казалось глупостью, но позже Мечеслав объяснил, что так можно спасти ноги от вражеского оружия, будь то меч, копье или топор. В тесном бою строй на строй этот прием бесполезен, но в поединке может спасти жизнь. Спас он и Витима. Благо, в свое время слушал дядьку и старательно выполнял его наставления. Радимич подпрыгнул высоко, меч вспорол воздух под ногами. Но носатый не медлил, отвел десницу к левому плечу, еще миг — и рубанет наотмашь. Радимич шагнул вперед, крепко ухватил локоть дружинника свободной рукой, всадил нож под ребра. Носатый пошатнулся. Подсечка довершила дело. Добить смертельно раненного — дело нехитрое. Витим тяжело поднялся, пошатываясь, добрел до реки, глянул в сторону Предславина, туда уходил раненный им лучник. Он то и дело спотыкался, оглядывался, спешил к дороге, наверное, надеялся позвать на помощь. Опыт подсказывал: сесть на коня, догнать, убить, чтобы не осталось свидетелей, но душа не желала еще одной смерти. Витим опустился на колени, снял испачканную рубаху, смыл прохладной водой кровь с тела. Испуганные схваткой кони сгрудились в пяти шагах. Витим встал, направился к гнедому, тот косил глазом, шарахался, но уговорам поддался. С ним вернулся к заводному, вынул из переметной сумы сменную рубаху, подарок Предславы, надел. Взгляд скользнул по окровавленным телам убитых им людей. Витим перекрестился:

«Прости, господи! Ведаешь, не желал им смерти».

* * *

В спешке день пролетает быстрее. Для Витима два десятка промчались как один. Он помнил — надо торопиться, а потому отказался от мысли сделать малый крюк и заехать в родное селище навестить родителей, деда, сестренку, по которым скучал. Отчий дом дорог, но данное слово дороже.

Новгорода посланец Предславы достиг на исходе лета, лишь на два дня опередил послов Святополка.

Город ему глянулся: большой, многолюдный. Весь из добротного дерева: высокие стены-городни, башни, многочисленные дворы с хоромами, терема, избы с пристройками. В Новгороде древодели знатные. Дома не наспех рублены: иные в два яруса, у кого с гульбищами, у кого с резными столбами-опорами, у многих украшены наличниками, кокошниками, полотенцами. Приложили горожане свое умение и к строительству церквей. В детинце, на левом берегу реки Волхов, главный храм — лепотный деревянный собор Софии Премудрости Божьей о тринадцати главах. Новгородцы, в большинстве кривичи, меря и словены, из коих Витим вел род по деду, свой город любили. Узкие улицы чистые, мощенные бревнами, с водосточными рвами и ямами. На правом берегу, напротив княжьего двора — Торг. Товара полно и своего, и гостями привезенного. Их дворы рядом. У причалов ладей несметно из разных земель. Многоголосье не стихает с утра до вечера. Богатый город, сильный. Такой мог потягаться с самим Киевом. И тягался, посредством князей. Из этих мест ушел на Киев сородич Рюрика, Олег, отсюда Владимир двинулся отвоевывать стол у брата Ярополка, из Новгорода угрожал отцу Ярослав.

Князь пришелся Витиму по душе. Прежде он видел его мельком. Ярослав в Киеве появлялся редко. По младости жил в Предславине, после в своих уделах: сначала в Ростове, а по смерти старшего брата Вышеслава — в Новгороде. Ныне радимичу удалось рассмотреть его ближе. Новгородский князь, сын Владимира и внук Святослава, худощавый, крепкий, лет тридцати, ростом выше среднего, хромал от рождения на правую ногу, отчего клонил голову вбок, а плечи его казались одно выше другого. Русый волосом, он имел на вытянутом лице крупный прямой нос, тонкие губы, густые усы и брови. Выдвинутый вперед подбородок Ярослава был брит. В голубовато-зеленых глазах читались властность и ум. В разговоре с Витимом князь не гордился, головы не задирал, поблагодарил за весть, одарил тремя серебрениками, кои вместе с златниками чеканили в Киеве по указу Владимира, велел челядинам сводить гонца в баньку, накормить и отвести на отдых в гридницу, а еще предложил остаться у него дружинником. Воины Ярославу были нужны, их у него перед приездом Витима поубавилось. Князь копил войско для борьбы с отцом, а для этого нанял немало варягов. Те же повели себя на чужой земле непристойно: стали творить всяческие непотребства, неуважительно относиться к обычаям местным, задирать мужей да жен домогаться. На Руси народ дружелюбен, гостеприимен и терпелив до поры. Недаром молвят: «Будь как дома, но не забывай, что в гостях». Пришел срок, поднялись горожане, похватали колья, стали бить находников. От кольев и кулаков перешли к оружию. Оросились улицы новгородские человеческой кровью. Не устояло воинское умение варягов против многочисленности и справедливого людского гнева. Изрядно их полегло во дворе Парамона и в иных местах города. Утрата эта привела Ярослава в ярость. Пришлось и некоторым из новгородцев, кои участвовали в убийстве варягов, поплатиться головами. Прежде князь призвал на свой двор участников побоища, обещал их не наказывать. Новгородцев пришло не менее тысячи, стали жаловаться на бесчинства варягов, корить Ярослава. Князь праведным словам не внял, озлобился на гордецов и своевольцев, велел дружине бить горожан, хватать и казнить зачинщиков. Дружина не медлила, потекла кровь. Кто смог — убежал, остальные были преданы смерти. Таких оказалось немало. Ныне же, прочитав письмо сестры, князь обеспокоился: «Послы из Киева мир обещают, только, выходит, вранье это. Замышляет-таки Святополк против меня. Чую, не избежать войны, только с кем на него идти? У брата киевляне, вышгородцы, туровцы, тесть Болеслав с поляками, к коим могут прибавиться немцы и печенеги, а что у меня? Своя дружина мала, варягов поубавилось, новгородцы отвернулись». В таком положении каждым воином дорожить станешь, вот и позвал Витима в дружину. Радимичу только этого и надо, понимал — обратной дороги в Киев нет. Неспроста увязались за ним воины Святополка, и если станет известно великому князю, кто одолел четверых его людей, то не сносить ему, Витиму, головы, а значит, стоило переждать. Но больше тревожило другое: не причинили бы зла родичам, не схватили бы Никиту. Немало печалила и разлука с близкими, особенно с женой Надежей. Ежедень в мыслях она являлась ему — любимая и желанная. Ее красота была иной, чем у Предславы, не такая яркая и броская, но она также манила и ласкала взор, заставляла думать о себе. Витим отдал бы многое, чтобы обнять ее, тонкую, хрупкую, прикоснуться к светло-русым волнистым волосам, заглянуть в серые выразительные глаза, услышать нежный тихий голосок. Ныне об этом приходилось только мечтать. Мечтать и ждать. Человек ожидает, а время поспешает. Стремительно менялись дни и события.

Осень началась для Витима, и не только для него, с печального известия — люди великого князя привели к гибели юного князя Глеба Муромского. Молвили, что случилось это у града Смоленска. Князь Ярослав стал спешно собирать силы против Святополка. Теперь никто не мог упрекнуть его в том, что он поднял руку на старшего: он мстил за младших. Но не только жажда справедливой мести вела его на Киев, князю было известно, как отец отнял стол у брата, и сам он был не прочь стать великим князем. К тому с малых лет его подбивал и готовил кормилец и советник Блуд, тот самый, кто предал Ярополка и перешел на службу к Владимиру. Ярослав завидовал Святополку, но за тем было старшинство и близость Киева. Кинься он по смерти отца из Новгорода в стольный град, ему вряд ли удалось бы поспеть туда вперед Святополка, будь тот в Вышгороде, Турове или в Польше. Тогда обычай был за брата, ныне же получалось, что правда на стороне новгородского князя и пришел срок попытаться вышибить Святополка из стольного града силой. Да и как иначе, братец убийством родичей не побрезгует, ведь и сестра Предслава предостерегала: «Берегись его!» Ей вторил Блуд: «Ныне время такое, не сломишь ты — сломят тебя».

Новгород и Киев стали готовиться к войне, искать союзников. Святополк призвал в свое войско киевлян, воев из иных русских городов и печенегов. Склонялся к нему и Брячислав Полоцкий. Тесть, Болеслав, привести поляков Святополку на помощь не смог, так как в то время увяз в войне с германским императором Генрихом. Ярослав же вновь пополнил дружину варягами и обратил к себе новгородцев. Повинился князь перед горожанами, попросил помощи. Новгородцы умом не тугие, смекнули, если откажут князю, то он встанет с варягами против них, от Киева поблажек тоже ожидать не приходилось. Не дай бог оказаться между молотом и наковальней. На вече решили идти за князем. За Ярославом тянулся и Святослав Древлянский, пересылался с Новгородом, обещал поддержку. На беду, об этом узнал Святополк и послал на него Волчьего Хвоста со многими воинами. Опытный воевода отрезал Святославу путь к Новгороду. Древлянский князь с семьей и дружиной устремился к Угорским горам, надеялся укрыться в Чехии у родственников по матери или у угров, но воины Святополка настигли его у реки Опир и разгромили. В кровопролитном бою сложил голову Святослав и семеро его сыновей, а жена Парасковья бросилась со скалы, чтобы избежать надругательств. Князь Древлянской земли пал по вине старшего брата, как и его предшественник, Олег Святославович. Мало того, не без стараний приспешников Святополка, по Руси пополз слух, что в гибели Бориса и Глеба виновен князь новгородский. Ярослав понял, что медлить больше нельзя.

Глава пятая

…и была сеча у Любеча…

Рогожский летописец

В начале осени войска Ярослава и Святополка встали друг против друга по берегам Днепра, неподалеку от малого города Любеча. Скорой битвы не случилось. Первым переправиться через полноводную реку никто не осмелился. Ведомо — перевоз дело трудное, да и удержать берег малым числом воинов до переправы основных сил нелегко, при таком раскладе и до поражения недалеко. Князья это сознавали, потому и осторожничали, ждали удобного случая, а больше льда, чтобы по нему добраться до противника. Стояли до самых заморозков, дождались, когда хмурая осень отжила последние денечки. Сколько бы еще простояли, неведомо, только в один из первых дней декабря-студня явился к Ярославу, от верных людей, доброхот из вражеского стана и молвил, что князь Святополк с боярами и вся его дружина предались пьянству и самое время ударить.

Переметчиком оказался Торопша. Из темницы его вызволил воевода Волчий Хвост. Побоялся Олег, что не выдержит дружинник пытки и выдаст его, а Святополк обвинит в измене, и тогда пощады не жди. Великий князь к братьям жалости не имеет, а уж воеводу и подавно не помилует, не посмотрит, что среди воинов уважаем и что с первых дней после смерти Владимира поддержал его. Торопша лишнего не сказал, твердил, что к гречанке Таисии заходил по старой памяти и по ее просьбе книгу у Предславы забирал, за это она ему коня дала попользоваться, так как своя лошадь захворала. Деваться некуда, по просьбе воеводы Хвоста Торопшу вернули в дружину, только не больно ему хотелось служить новому князю: в темнице люди Святополка немало над ним поизмывались, добывая признания, и он этого не забыл, потому и бежал ночной порой с вестью к Ярославу. Ярослав немедля собрал в своем шатре воевод и поведал о том, что услышал.

Старшой новгородских воев Константин, сын славного Добрыни, родович князя, кивал:

— Верно, второй день гуляют. Веселье их пьяное до нас доносится. Ныне воевода киевский, Волчий Хвост, охмелев, в челн садился, да на середину реки выплывал. Оттуда хулил нас и тебя, князь.

— Что рек воевода? — Ярослав вперил взгляд в новгородца.

Константин смутился:

— Совестно такое повторять.

Ярослав настоял:

— Говори!

Воевода опустил большую кудлатую голову:

— Молвил, зачем мы, плотники, пришли сюда с хромым князем. Грозился заставить нас рубить киевлянам хоромы.

Ярослав сжал кулаки, заиграл желваками, но ответил спокойно:

— Хвалился волк, что медведя съест.

— Все храбрится Олег. Этот старый волк в рати знает толк, — изрек Блуд, пожилой серолицый муж.

Ярослав усмехнулся:

— Ты, дядька, тоже на лавке у печи не лежишь.

Блуд, пестун и воевода князя, имевший второе имя Иона Ивещей, почесал безволосое темя, шутливо молвил:

— Старый пес до смерти избу сторожит.

— Ныне не сторожить, ныне бить надо, покуда ворог во хмелю. Доброхот, коего Торопшей зовут, сказывал, у них и на сегодня меды припасены.

— Верный ли человек, этот Торопша? — поинтересовался Константин. — А ну как заслан к нам Святополком с намерением заманить нас в западню и пьянство их притворное? Не больно верю я тем, кто от одного князя к другому мечется.

— Осторожность — это хорошо. Торопшу этого я помню, он старый дружинник моего батюшки, приезжал от него с письмом ко мне в Новгород. Сказывал, что брату Борису успел послужить и Святополку, только тот его сильно изобидел, а потому, мнится мне, нет в нем лукавства. Кроме того, сегодня же с той стороны от верного мне человека вернулся отрок, так он тоже молвит, что пришла пора ударить. — Ярослав обвел взглядом соратников. — Что мыслите, други?

Молодой белобрысый предводитель отряда варягов, конунг Эймунд Хрингссон, потомок первого короля Норвегии Харальда, высказался решительно, с трудом выговаривая русские слова, сказал:

— Надо идти в бой. Мои воины готовы первыми высадиться на вражеском берегу. Мы, викинги, — мореходы, нам не впервой нападать с воды. Норманнам нет в этом равных. Только следует поторопиться, озера и реки малые льдом сковало, скоро и Днепр замерзнет. Тогда крепкого льда ждать придется, а к тому времени и войско конунга Святополка будет готово к битве.

Ярл Рагнар Агнарссон, сотоварищ и троюродный дядя Эймунда Хрингссона, согласно закивал головой. Константин поддержал:

— Верно, надо бить, покуда у киевлян хмель не кончился. Пора мечами поиграть. Новгородцы в бой рвутся, рати требуют, озлили их ругательства киевлян, а особливо Волчьего Хвоста.

Блуд осторожничал:

— Надеетесь, вас там с пирогами да квасом встретят? Не все у них меды вкушают, небось по берегу сторожа стоит, они остальных поднимут.

Ярослав согласился:

— Верно, переть бездумно не будем. Вышлем вперед доброхота Торопшу, он там свой. Как вои Святополковы после хмельного пития угомонятся, Торопша даст знать огнем. Стан Святополка стоит недалече от берега, меж двумя озерами. По правую руку от него, за озером, печенеги, по левую руку тоже, а посему, други, сделаем так. Ты, Эймунд, как стемнеет, подымешься на ладьях вверх по реке и переправишься на другой берег, я с комонной дружиной перевезусь ниже. Как на противный берег ступим, зажжем костерок малый, для ворога невидимый, тогда и Коснятин с новгородцами через Днепр двинется. Ударим с трех сторон. — Ярослав обратился к Блуду: — Тебе, воевода, здесь с моей пешей дружиной до поры оставаться. Если помощь понадобится, сообщим.

Блуд тронул седую бороду:

— Правильно мнишь, князь, только как бы вам в темноте друг друга не перебить.

Ярослав задумался:

— Твоя правда, воевода.

— А ежели воям на головы убрусы и тряпицы белые повязать? — предложил Константин.

Ярослав просветлел ликом:

— Вот голова! Не зря новгородцы тебя в посадники прочат. Теперь мы Святополку бока намнем! Горькое у него будет похмелье!

Блуд и тут подлил в мед дегтя:

— Намнем, только бы вои наши не побежали.

— Не побегут, есть у меня задумка…

* * *

Как замыслили, так и содеяли. Ждали долго, Торопша подал условный знак далеко за полночь. Воины Ярослава и варяги были готовы, времени зря не теряли. После переправы по приказу князя пустые ладьи оттолкнули от берега. Теперь его воинам не было пути назад, им предстояло победить или умереть. Первыми вступили в бой новгородцы. Воинам Константина Добрынича удалось отбросить от берега сторожу и ворваться в стан. Здесь и завязалась кровавая сеча. Новгородцы с белыми повязками на шеломах и шапках разили во тьме полупьяных и полусонных дружинников Святополка, киевлян и их союзников. Всем известно: пьяный воин — половина воина.

Когда Олег Волчий Хвост вбежал в шатер со словами: «Князь, поторопись, воины Ярослава рядом!» — Святополк был уже на ногах, дружинники успели доложить о нападении. Будто не замечая воеводу, он нетвердой походкой подошел к бочонку с водой, дрожащей рукой зачерпнул, жадно отпил холодной влаги, остаток вылил на голову, крякнул. Бросив ковш на земляной пол, вперил красные с недосыпа и мутные с перепоя глаза на Олега, хрипло спросил:

— Где они?

— В стан ворвались.

— А ты почто здесь? Где тебе, воеводе, пристало быть?

Олег заиграл желваками:

— Мы, князь, войско вместе с тобой пропили, знать, вместе его супротив ворога поднимать. Попробуем остановить Ярослава и сбросить его в Днепр.

— Попробуем, — решительно произнес Святополк и окликнул дружинников: — Шелом подайте! Меч, кольчугу!

Когда князь вместе с воеводой вышел из шатра в блистающем шлеме и красном корзне, войско уже отступало. Многие без доспехов, а иные и вовсе без оружия, в большинстве испуганные, с растерянными лицами, пятились, уходили, бежали от неприятеля в густых предрассветных сумерках.

— Куда?! Стоять! — Святополк выхватил меч, рубанул одного из отступающих ратников.

— Ах вы, трусливые псы! — Увесистый кулак воеводы свалил с ног молодого дружинника, еще одного ударил мечом плашмя. — Все сюда! Стройся! Копья на противника! Держись! Ужель супротив плотников, в ратном деле неумелых, не устоим!

Голоса и тумаки князя Святополка и воеводы остановили одного, второго, за ними последовали другие. Волчьему Хвосту с трудом удалось собрать около великого князя часть войска, но этого было мало, чтобы остановить противника. Ощетинились копьями, отбивались, ждали помощи от печенегов, но она не пришла. Степняки попытались доскакать до стана Святополка напрямки, по замерзшим озерам, но молодой лед не выдержал всадников. Более десятка печенегов утонули в холодной воде вместе с конями, остальные решили идти в обход, но и это им не удалось. Передовая сотня Витима выскочила из леса, увлекая за собой конную дружину князя, помчалась на печенежский стан. В это же время вверх по реке, у второго озера, проревел варяжский рог — это громили неприятеля воины конунга Эймунда.

Варяжские воины ворвались в печенежский стан неожиданно, как они делали не раз, нападая на прибрежные селения в иных странах.

В темноте лодки уткнулись в молодой ледок, который уже успел обрамить берега на два шага от берега. Северным мореходам ни лед, ни холодная вода не помеха. Не мешкая, высадились на твердь, утаптывая молодой снежок, побежали через лес к озеру, к печенежскому стану. Путь не близок, только варяга с детства приучают бегать, развивая в будущем воине выносливость, да и быстрота передвижения на войне вещь немаловажная. Бежали молча, подобные волчьей стае, нацеленной на добычу. Впереди — конунг Эймунд с мечом и ярл Рагнар Агнарссон с тяжелым копьем. Рядом с ними два дюжих воина в безрукавках из медвежьей шкуры. Они без доспехов, с боевыми топорами в руках. Это особые воины — берсерки. До стана печенегов не более пяти шагов. Берсерки сбросили безрукавки, обнажили мощные тела, закричали. Их боевой клич, подобный волчьему вою и грозному медвежьему рыку, ворвался в полуночные сладкие сны печенегов. Долгое бездействие и разговоры, что битва до ледостава не начнется, ослабили бдительность степняков. Пугающий клич берсерков поддержали остальные варяги, к их голосам присоединился гортанный звук боевого рога. Его-то и услышал Витим. Страх овладел кочевниками, не иначе, злые степные духи напали на стан. Разве человеку одолеть духа? Разве пешему печенегу одолеть варяга? Потому и бежали. Некоторые, самые отчаянные, успели сесть на коней и взять оружие, чтобы остановить северных воинов, но сопротивлялись недолго. Пограбить вместе с князем русские города, разжиться добычей, увести полон — это одно дело, принимать за него смерть — другое. Кочевникам путь один — в бескрайние степи, к родным кочевьям, а куда деваться Святополку и его войску? Попятились из стана на лед, повторили ошибку печенегов. Многие потонули, иные сдались в плен, те, кому повезло, пробились, поскакали вслед за номадами. Среди них Святополк и воевода Олег Волчий Хвост.

Уходили уже при солнце. Ярославовы конные воины приметили красное княжеское корзно, пустились вдогон. Сотня Витима преследовала печенегов, но окольчуженным воинам догнать легкоконных степняков не удалось, изрубив два десятка врагов, пустили вслед стрелы, повернули назад. Тут-то выхватил радимич взором отряд Святополка и, не раздумывая, повел его наперерез. Уж больно захотелось сотнику взять в полон великого князя.

Олег Волчий Хвост первым заметил опасность и понял, что скопом от погони не уйти. Воевода остановил коня, крикнул вслед Святополку:

— Князь! Беги! Мы их остановим!

Но великий князь не слышал его слов, отчаяние и страх гнали его вперед.

Воевода громогласно обратился к воинам:

— Стой, други! Пристало ли вам, воинам князей киевских, показывать спины ворогу! Не вы ли обязались стоять за Святополка!

Призыв воеводы услышали немногие: с ним осталось около полусотни конных, в большинстве соратники, бывальцы из дружины Владимира.

Олег пригладил седые вислые усы, посмотрел в серое небо, обратил взор на неприятелей. Они приближались. Противников разделяло не более десятка шагов. Широкая пясть дотянулась до пояса, сорвала волчий хвост, откинула в сторону.

— С ним меня никто не одолел, а если одолеют, то без него.

Конная лава новгородских воев врезалась в стену киевских всадников. Слова воеводы потонули в шуме схватки, теперь заговорил его меч. В руках старого, но опытного воина еще оставалась сила, и немалая. Меч сверкнул на солнце, заплясал в руках Олега, и танец этот был смертоносным. Воевода отклонился, срубил древко направленного на него копья, быстрым и точным ударом развалил надвое его обладателя, еще одному воину Ярослава отсек голову. Третий, молодой дружинник с серо-голубыми глазами на гнедом в яблоках коне, наскочил сбоку. Воевода прикрылся щитом. Противник обрушил меч на голову, а затем полоснул по незащищенному месту ниже колена. Шлем защитил, но мощный удар и боль в ноге заставили Волчьего Хвоста опустить щит. Молодой воин не медлил, ткнул между подбородком и бармицей. Холодное стальное жало вонзилось в горло. Кровавая струя вырвалась наружу, заливая кольчужную грудь бывалого воина. Олег выронил меч, свалился на землю.

— Воеводу убили! — Зычный крик взвился над местом схватки. Он-то и прервал смертоубийство. Потеряв предводителя, воины князя Святополка прекратили сопротивление, спешились, побросали оружие на землю.

Дружинники Ярослава продолжать погоню не стали: заслон, под рукой Волчьего Хвоста, сделал свое дело, задержал преследователей, теперь за Святополком не угнаться. Страх помогает убегать от погони.

Витим слез с коня, подошел к Волчему Хвосту. Воевода лежал на спине, раскинув руки. Радимич узнал его. Осознание того, что он стал невольным виновником гибели человека, который в прежние годы помогал его родовичу Мечеславу, опечалило, однако война не разбирает, знакомец ты или чужак. В бою важно выжить и победить врага. Витим победил, теперь оставалось только попросить у покойника прощения. Радимич снял шлем, утер запястьем потный лоб, преклонил колено, глянул на воеводу, перекрестился. Мертвые светло-карие глаза Олега смотрели на затоптанный копытами волчий хвост…

Глава шестая

Много замыслов в сердце человека, но состоится только определенное господом.

Книга Притчей Соломоновых

Святополк нырнул в Дикое Поле, а вынырнул в Польше у тестя Болеслава. Туда же бежали его приверженцы, в том числе и Путша с Еловитом, коим вместе с некоторыми киевскими боярами была доверена оборона Киева. Столицу они не отстояли и жену Святополка от полона не уберегли, но подлость сотворить успели — чтобы досадить Ярославу, ночью тайно подожгли город в нескольких местах. На следующий день после их бегства войско новгородского князя въехало в покусанный огнем Киев. Черные следы пожарищ изрядно испятнали белую снеговую постель, тронул пламень и дом Таисии. Закопченный очаг встретил Витима в окружении обугленных жердей и бревен. Не пощадил огонь и старый дуб. Опаленный ствол уродливым великаном стоял на страже сожженного жилища. Дерево было мертво. Витим знал: по весне этот страж уже не наденет нарядное, зеленое корзно из молодой листвы. За прожитые в Киеве годы дерево стало ему дорого, ведь оно напоминало о родном далеком селище, неподалеку от которого на старом капище тоже стоял старый священный дуб. Но теперь не было ни дуба, ни жилища Таисии. Не было рядом и тех, кто обитал в доме. Пес Аргус лежал у дуба, присыпанный снегом. Он был мертв, и смерть его пришла не от старости, это Витим определил по ранам на его теле и кровавым пятнам на снегу. Но была ли это только кровь Аргуса? Тревога за близких людей грызла сердце, мысли метались, словно испуганная стая голубей.

«Кто это сделал? Кто убил Аргуса? Где Надежа? Где Таисия? Что с ними? Убиты? Сгорели? Задохнулись от дыма? Или им удалось избежать огня? А вдруг их увели в полон поляки? Торопша сказывал, что люди Святополка врывались в дом, искали меня и Никиту, может, князь в отместку приказал свершить над ними насилие? Если живы, то где их искать?»

Надо было некоторое время опомниться, побыть в одиночестве, подумать, чтобы утром отправиться на поиски родных, живых или мертвых. Потому и не пошел в гридницу, где шумно праздновала победу дружина Ярослава, побрел со склоненной головой к Киевским воротам, чтобы на Подоле, в доме Торопши, обрести временное пристанище и покой, а заодно приглядеть за раненым соратником. Торопше не повезло, в ночном бою под Любечем дружинник Святополка ткнул его копьем в бок. После боя Витим с трудом отыскал старого знакомца на бранном поле под грудой тел павших воинов.

До Торопши Витим не дошел. Перед воротами его остановил знакомый голос:

— Витимушка! Родимый!

На миг перехватило дыхание, Витим обернулся. На грудь повалилась Надежа, обхватила руками, крепко прижалась.

— Сокол мой ненаглядный! Живой!

Витим огладил спину жены:

— Надежа, любая! Ягодка моя сладкая! А я уж не ведал, где искать вас стану.

Надежа смахнула с ресниц слезу, посмотрела на мужа счастливыми глазами.

— Нас княжна Предслава приютила, а ныне мы в Киев перебрались. Таисия к Торопше пошла, а я, как узнала, что дружина Ярослава в Киев входит, побежала тебя искать, да, видно, средь иных воинов проглядела. Верно помыслила, к дому пойдешь.

— Куда же еще идти? Только нет больше дома.

— Нет, — грустно подтвердила Надежа, — Еловит сжег.

— Еловит?!

— Он самый, прихвостень Святополка, которого он вместо тебя поставил ворота стеречь. Пойдем к Торопше, там с Таисией тебе все и расскажем.

В небольшом, но уютном и теплом жилище Торопши женщины поведали, что после его отъезда в Новгород в дом нагрянули с обыском люди великого князя с Еловитом во главе. Тогда-то и приглянулась вышгородскому боярину молодая жена Витима. Зачастил он к Надеже, подкарауливал женку у дома, звал ее за себя, соблазнял подарками, молвил, что Витим не вернется, а если надумает, то немедленно будет предан смерти, так как замышлял с двоюродником Никитой против князя. Надежа от разговоров уходила, встреч избегала, но Еловит не отставал, стал прибегать к угрозам. Когда пришел срок бежать из Киева, попытался взять ее силой и даже ворвался за ней во двор, чтобы схватить. Выручил Аргус. Старый верный пес кинулся на защиту, повалил обидчика на снег, едва не достал до горла зубами. Еловит успел прикрыться рукой и вытащить нож. Железо оказалось сильнее зубов. Аргус пал от руки злодея, но дал хозяевам время скрыться. Таисия и Надежа бежали в чем были и спрятались в амбаре у соседей. На исходе ночи люди Святополка покинули столицу, тогда же в городе начались пожары…

Витим слушал, до хруста сжимал кулаки, играл желваками, мысленно и вслух клялся отомстить подлому боярину. Женщины успокоили, усадили за стол. За едой Таисия спросила:

— Не слышал ли ты о Никите?

Витим отрицательно помотал головой. Что ответить? Он и сам терялся в догадках: вестей Никита не подавал, в Новгороде его не было, не появлялся братец и в радимичском селище у деда Гремислава, поиски в Муроме тоже оказались тщетными. Сгинул ли двоюродник по пути в град Муром или был убит вместе с Глебом у Смоленска, Витим не знал. Таисия молчаливый ответ приняла, грустно посмотрела в оконце, промолвила:

— Где же ты, сынок, кровиночка моя? Жив ли?

Боязнь потерять безвозвратно любимого сына, живое напоминание о Мечеславе, терзала ее душу. За что ей выпала столь нелегкая судьба? Когда-то она счастливо жила в Константинополе с матерью и отцом. Отец, будучи преподавателем грамматики в Пандидактерионе, обучал грамоте единственную и обожаемую им дочь, предрекая ей достойного мужа и беззаботную жизнь. Мечты отца не сбылись. Большой пожар забрал у юной Таисии близких и дом. Девочку подобрал хозяин таверны и сделал из нее танцовщицу и девицу для любовных утех своих посетителей. Многие касались ее тела, прежде чем она попала в руки наемника-славянина по имени Мечеслав и полюбила на всю жизнь. Вначале ее любовь оставалась безответной. Мечеслав, будучи воином, наведывался в таверну редко, надолго пропадал в походах, а она ждала и радовалась каждой встрече. Судьба едва не разлучила их навсегда. Хозяин таверны умер, а хозяйка выгнала всех танцовщиц на улицу. Таисия скиталась по улицам, продавала свое тело желающим в надежде заработать на пропитание, пока случай не свел ее с Торопшей. Он-то и привел ее к ладье русского купца, на которой Мечеслав собирался навсегда покинуть Ромейское государство. Таисии с трудом удалось уговорить его взять ее с собой. Уже в Киеве она стала его женой, а вскоре у них родился сын Никита. Это были самые счастливые дни в ее жизни. Однако счастье оказалось недолгим. Никита был еще ребенком, когда Мечеслав погиб под Белгородом. И вот теперь господь готовил ей новое испытание. Будущность остаться одной страшила ее. Русь и Киев стали ей родными, за эти годы она обрела здесь немало друзей, родовичи Мечеслава любили ее, а она их, и все же потеря сына была для нее подобна смерти. Но Таисия надеялась на встречу и каждый день молила господа, чтобы он сохранил ей Никиту.

Конец ознакомительного фрагмента.