Неточные совпадения
Скоро он перегнал розовеньких уездных барышень и изумлял их силою и смелостью игры, пальцы бегали свободно и одушевленно. Они еще сидят на каком-то допотопном рондо да на сонатах
в четыре руки, а он перескочил через школу и через сонаты, сначала на кадрили, на марши, а потом на оперы, проходя курс по своей
программе, продиктованной воображением и слухом.
Эпизод, обратившийся
в воспоминание, представлялся ему чужим событием. Он смотрел на него объективно и внес на первый план
в своей
программе.
— Да, помните,
в вашей
программе было и это, — заметила она, — вы посылали меня
в чужие края, даже
в чухонскую деревню, и там, «наедине с природой»… По вашим словам, я должна быть теперь счастлива? — дразнила она его. — Ах, cousin! — прибавила она и засмеялась, потом вдруг сдержала смех.
Райский тщательно внес
в программу будущего романа и это видение, как прежде внес разговоры с Софьей и эпизод о Наташе и многое другое, что должно поступить
в лабораторию его фантазии.
— Что такое воспитание? — заговорил Марк. — Возьмите всю вашу родню и знакомых: воспитанных, умытых, причесанных, не пьющих, опрятных, с belles manières… [с хорошими манерами… (фр.)] Согласитесь, что они не больше моего делают? А вы сами тоже с воспитанием — вот не пьете: а за исключением портрета Марфеньки да романа
в программе…
В кратком очерке изобразил и его Райский
в программе своего романа, и сам не знал — зачем.
Он занялся портретом Татьяны Марковны и
программой романа, которая приняла значительный объем. Он набросал первую встречу с Верой, свое впечатление, вставил туда,
в виде аксессуаров, все лица, пейзажи Волги, фотографию с своего имения — и мало-помалу оживлялся. Его «мираж» стал облекаться
в плоть. Перед ним носилась тайна создания.
Райский пришел к себе и начал с того, что списал письмо Веры слово
в слово
в свою
программу, как материал для характеристики. Потом он погрузился
в глубокое раздумье, не о том, что она писала о нем самом: он не обиделся ее строгими отзывами и сравнением его с какой-то влюбчивой Дашенькой. «Что она смыслит
в художественной натуре!» — подумал он.
И надо было бы тотчас бежать, то есть забывать Веру. Он и исполнил часть своей
программы. Поехал
в город кое-что купить
в дорогу. На улице он встретил губернатора. Тот упрекнул его, что давно не видать? Райский отозвался нездоровьем и сказал, что уезжает на днях.
Райский по утрам опять начал вносить заметки
в программу своего романа, потом шел навещать Козлова, заходил на минуту к губернатору и еще к двум, трем лицам
в городе, с которыми успел покороче познакомиться. А вечер проводил
в саду, стараясь не терять из вида Веры, по ее просьбе, и прислушиваясь к каждому звуку
в роще.
Накануне отъезда,
в комнате у Райского, развешано и разложено было платье, белье, обувь и другие вещи, а стол загроможден был портфелями, рисунками, тетрадями, которые он готовился взять с собой.
В два-три последние дня перед отъездом он собрал и пересмотрел опять все свои литературные материалы и, между прочим, отобранные им из
программы романа те листки, где набросаны были заметки о Вере.
Неточные совпадения
Алексей Александрович долго возился с ними, написал им
программу, из которой они не должны были выходить, и, отпустив их, написал письма
в Петербург для направления депутации.
«Очевидно, страна израсходовала все свои здоровые силы… Партия Милюкова — это все, что оказалось накопленным
в XIX веке и что пытается организовать буржуазию… Вступить
в эту партию? Ограничить себя ее
программой, подчиниться руководству дельцов, потерять
в их среде свое лицо…»
Владимирские пастухи-рожечники, с аскетическими лицами святых и глазами хищных птиц, превосходно играли на рожках русские песни, а на другой эстраде, против военно-морского павильона, чернобородый красавец Главач дирижировал струнным инструментам своего оркестра странную пьесу, которая называлась
в программе «Музыкой небесных сфер». Эту пьесу Главач играл раза по три
в день, публика очень любила ее, а люди пытливого ума бегали
в павильон слушать, как тихая музыка звучит
в стальном жерле длинной пушки.
— Пустые — хотел ты сказать. Да, но вот эти люди — Орехова, Ногайцев — делают погоду. Именно потому, что — пустые, они с необыкновенной быстротой вмещают
в себя все новое: идеи,
программы, слухи, анекдоты, сплетни. Убеждены, что «сеют разумное, доброе, вечное». Если потребуется, они завтра будут оспаривать радости и печали, которые утверждают сегодня…
У Омона Телепнева выступала
в конце
программы, разыгрывая незатейливую сцену: открывался занавес, и пред глазами «всей Москвы» являлась богато обставленная уборная артистки; посреди ее, у зеркала
в три створки и
в рост человека, стояла, спиною к публике, Алина
в пеньюаре, широком, как мантия.