Неточные совпадения
Два господина сидели
в небрежно убранной квартире
в Петербурге, на
одной из больших улиц.
Одному было около тридцати пяти, а другому около сорока пяти лет.
Он родился, учился, вырос и дожил до старости
в Петербурге, не выезжая далее Лахты и Ораниенбаума с
одной, Токсова и Средней Рогатки с другой стороны. От этого
в нем отражались, как солнце
в капле, весь петербургский мир, вся петербургская практичность, нравы, тон, природа, служба — эта вторая петербургская природа, и более ничего.
Теперь он состоял при
одном из них по особым поручениям. По утрам являлся к нему
в кабинет, потом к жене его
в гостиную и действительно исполнял некоторые ее поручения, а по вечерам
в положенные дни непременно составлял партию, с кем попросят. У него был довольно крупный чин и оклад — и никакого дела.
Одно только нарушало его спокойствие — это геморрой от сидячей жизни;
в перспективе представлялось для него тревожное событие — прервать на время эту жизнь и побывать где-нибудь на водах. Так грозил ему доктор.
— Молчи, пожалуйста! — с суеверным страхом остановил его Аянов, — еще накличешь что-нибудь! А у меня
один геморрой чего-нибудь да стоит! Доктора только и знают, что вон отсюда шлют: далась им эта сидячая жизнь — все беды
в ней видят! Да воздух еще: чего лучше этого воздуха? — Он с удовольствием нюхнул воздух. — Я теперь выбрал подобрее эскулапа: тот хочет летом кислым молоком лечить меня: у меня ведь закрытый… ты знаешь? Так ты от скуки ходишь к своей кузине?
— Какое же ты жалкое лекарство выбрал от скуки — переливать из пустого
в порожнее с женщиной: каждый день
одно и то же!
— А
в картах разве не
одно и то же? А вот ты прячешься
в них от скуки…
— Ну, нет, не
одно и то же: какой-то англичанин вывел комбинацию, что
одна и та же сдача карт может повториться лет
в тысячу только… А шансы? А характеры игроков, манера каждого, ошибки!.. Не
одно и то же! А вот с женщиной биться зиму и весну! Сегодня, завтра… вот этого я не понимаю!
— Да, именно — своего рода. Вон у меня
в отделении служил помощником Иван Петрович: тот ни
одной чиновнице, ни
одной горничной проходу не дает, то есть красивой, конечно. Всем говорит любезности, подносит конфекты, букеты: он развит, что ли?
— Ах! — почти с отчаянием произнес Райский. — Ведь жениться можно
один, два, три раза: ужели я не могу наслаждаться красотой так, как бы наслаждался красотой
в статуе? Дон-Жуан наслаждался прежде всего эстетически этой потребностью, но грубо; сын своего века, воспитания, нравов, он увлекался за пределы этого поклонения — вот и все. Да что толковать с тобой!
Он с наслаждением и завистью припоминал анекдоты времен революции, как
один знатный повеса разбил там чашку
в магазине и
в ответ на упреки купца перебил и переломал еще множество вещей и заплатил за весь магазин; как другой перекупил у короля дачу и подарил танцовщице. Оканчивал он рассказы вздохом сожаления о прошлом.
В семействе тетки и близкие старики и старухи часто при ней гадали ей,
в том или другом искателе, мужа: то посланник являлся чаще других
в дом, то недавно отличившийся генерал, а однажды серьезно поговаривали об
одном старике, иностранце, потомке королевского, угасшего рода. Она молчит и смотрит беззаботно, как будто дело идет не о ней.
Представьте только себя там, хоть изредка: например, если б вам пришлось идти пешком
в зимний вечер,
одной взбираться
в пятый этаж, давать уроки?
— Я вспомнила
в самом деле
одну глупость и когда-нибудь расскажу вам. Я была еще девочкой. Вы увидите, что и у меня были и слезы, и трепет, и краска… et tout се que vous aimez tant! [и все, что вы так любите! (фр.)] Но расскажу с тем, чтобы вы больше о любви, о страстях, о стонах и воплях не говорили. А теперь пойдемте к тетушкам.
Он ни офицер, ни чиновник, не пробивает себе никакого пути трудом, связями, будто нарочно, наперекор всем,
один остается недорослем
в Петербурге.
В квартале прописан он отставным коллежским секретарем.
Эту неделю он привяжется к
одному, ищет его везде, сидит с ним, читает, рассказывает ему, шепчет. Потом ни с того ни с сего вдруг бросит его и всматривается
в другого и, всмотревшись, опять забывает.
Зато, если задето его самолюбие, затронуты нервы, тогда он
одним взглядом
в книгу как будто снимет фотографию с урока, запомнит столбцы цифр, отгадает задачу — и вдруг блеснет, как фейерверк, и изумит весь класс, иногда и учителя.
В службе название пустого человека привинтилось к нему еще крепче. От него не добились ни
одной докладной записки, никогда не прочел он ни
одного дела, между тем вносил веселье, смех и анекдоты
в ту комнату, где сидел. Около него всегда куча народу.
Он гордо ходил
один по двору,
в сознании, что он лучше всех, до тех пор, пока на другой день публично не осрамился
в «серьезных предметах».
В эту неделю ни
один серьезный учитель ничего от него не добился. Он сидит
в своем углу, рисует, стирает, тушует, опять стирает или молча задумается;
в зрачке ляжет синева, и глаза покроются будто туманом, только губы едва-едва заметно шевелятся, и
в них переливается розовая влага.
Полоумную Феклушку нарисовал
в пещере, очень удачно осветив
одно лицо и разбросанные волосы, корпус же скрывался во мраке: ни терпенья, ни уменья не хватило у него доделывать руки, ноги и корпус. И как целое утро высидеть, когда солнце так весело и щедро льет лучи на луг и реку…
Его не стало, он куда-то пропал, опять его несет кто-то по воздуху, опять он растет,
в него льется сила, он
в состоянии поднять и поддержать свод, как тот, которого Геркулес сменил. [Имеется
в виду
один из персонажей греческой мифологии, исполин Атлант, державший на своих плечах небесный свод. Геркулес заменил его, пока Атлант ходил за золотыми яблоками.]
Оно все состояло из небольшой земли, лежащей вплоть у города, от которого отделялось полем и слободой близ Волги, из пятидесяти душ крестьян, да из двух домов —
одного каменного, оставленного и запущенного, и другого деревянного домика, выстроенного его отцом, и
в этом-то домике и жила Татьяна Марковна с двумя, тоже двоюродными, внучками-сиротами, девочками по седьмому и шестому году, оставленными ей двоюродной племянницей, которую она любила, как дочь.
Один только старый дом стоял
в глубине двора, как бельмо
в глазу, мрачный, почти всегда
в тени, серый, полинявший, местами с забитыми окнами, с поросшим травой крыльцом, с тяжелыми дверьми, замкнутыми тяжелыми же задвижками, но прочно и массивно выстроенный. Зато на маленький домик с утра до вечера жарко лились лучи солнца, деревья отступили от него, чтоб дать ему простора и воздуха. Только цветник, как гирлянда, обвивал его со стороны сада, и махровые розы, далии и другие цветы так и просились
в окна.
До полудня она ходила
в широкой белой блузе, с поясом и большими карманами, а после полудня надевала коричневое, по большим праздникам светлое, точно серебряное, едва гнувшееся и шумящее платье, а на плечи накидывала старинную шаль, которая вынималась и выкладывалась
одной только Василисой.
Василиса, напротив, была чопорная, важная, вечно шепчущая и
одна во всей дворне только опрятная женщина. Она с ранней юности поступила на службу к барыне
в качестве горничной, не расставалась с ней, знает всю ее жизнь и теперь живет у нее как экономка и доверенная женщина.
Она сидела беспечной барыней,
в красивой позе, с сосредоточенной будто бы мыслью или каким-то глубоким воспоминанием и — любила тогда около себя тишину, оставаясь долго
в сумерках
одна.
Накинув шаль и задумавшись, она походила на
один старый женский портрет, бывший
в старом доме,
в галерее предков.
Сидя
одна, она иногда улыбалась так грациозно и мечтательно, что походила на беззаботную, богатую, избалованную барыню. Или когда, подперев бок рукою или сложив руки крестом на груди, смотрит на Волгу и забудет о хозяйстве, то
в лице носится что-то грустное.
Тит Никоныч любил беседовать с нею о том, что делается
в свете, кто с кем воюет, за что; знал, отчего у нас хлеб дешев и что бы было, если б его можно было возить отвсюду за границу. Знал он еще наизусть все старинные дворянские домы, всех полководцев, министров, их биографии; рассказывал, как
одно море лежит выше другого; первый уведомит, что выдумали англичане или французы, и решит, полезно ли это или нет.
«Знай всякий себя», — говорила она и не любила полиции, особенно
одного полицмейстера, видя
в нем почти разбойника.
Об этом обрыве осталось печальное предание
в Малиновке и во всем околотке. Там, на дне его, среди кустов, еще при жизни отца и матери Райского, убил за неверность жену и соперника, и тут же сам зарезался,
один ревнивый муж, портной из города. Самоубийцу тут и зарыли, на месте преступления.
— Не надо, не надо, я
один, — упрямо сказал Борис и отправился, разглядывая тяжелый ключ,
в котором пустые места между зубцами заросли ржавчиной.
Одного франта так отделал, узнав, что он
в Троицу не был
в церкви, что тот и язык прикусил.
За обедом подают по два супа, по два холодных блюда, по четыре соуса и по пяти пирожных. Вина —
одно кислее другого — всё как следует
в открытом доме
в провинции.
На конюшне двадцать лошадей:
одни в карету барыни, другие
в коляску барину; то для парных дрожек, то
в одиночку, то для большой коляски — детей катать, то воду возить; верховые для старшего сына, клеппер для младших и, наконец, лошачок для четырехлетнего.
Потом повели
в конюшню, оседлали лошадей, ездили
в манеже и по двору, и Райский ездил. Две дочери,
одна черненькая, другая беленькая, еще с красненькими, длинными, не по росту, кистями рук, как бывает у подрастающих девиц, но уже затянутые
в корсет и бойко говорящие французские фразы, обворожили юношу.
Но «Армида» и две дочки предводителя царствовали наперекор всему. Он попеременно ставил на пьедестал то
одну, то другую, мысленно становился на колени перед ними, пел, рисовал их, или грустно задумывался, или мурашки бегали по нем, и он ходил, подняв голову высоко, пел на весь дом, на весь сад, плавал
в безумном восторге. Несколько суток он беспокойно спал, метался…
Один он, даже с помощью профессоров, не сладил бы с классиками:
в русском переводе их не было,
в деревне у бабушки,
в отцовской библиотеке, хотя и были некоторые во французском переводе, но тогда еще он, без руководства, не понимал значения и обегал их. Они казались ему строги и сухи.
Только на втором курсе, с двух или трех кафедр, заговорили о них, и у «первых учеников» явились
в руках оригиналы. Тогда Райский сблизился с
одним забитым бедностью и робостью товарищем Козловым.
Они одинаково прилежно занимались по всем предметам, не пристращаясь ни к
одному исключительно. И после,
в службе,
в жизни, куда их ни сунут,
в какое положение ни поставят — везде и всякое дело они делают «удовлетворительно», идут ровно, не увлекаясь ни
в какую сторону.
Один из «пророков» разобрал стихи публично на лекции и сказал, что «
в них преобладает элемент живописи, обилие образов и музыкальность, но нет глубины и мало силы», однако предсказывал, что с летами это придет, поздравил автора тоже с талантом и советовал «беречь и лелеять музу», то есть заняться серьезно.
Мужчины,
одни, среди дел и забот, по лени, по грубости, часто бросая теплый огонь, тихие симпатии семьи, бросаются
в этот мир всегда готовых романов и драм, как
в игорный дом, чтоб охмелеть
в чаду притворных чувств и дорого купленной неги. Других молодость и пыл влекут туда,
в царство поддельной любви, со всей утонченной ее игрой, как гастронома влечет от домашнего простого обеда изысканный обед искусного повара.
Жизнь ее — вечная игра
в страсти, цель — нескончаемое наслаждение, переходящее
в привычку, когда она устанет, пресытится. У ней
один ужас впереди — это состареться и стать ненужной.
Жизнь красавицы этого мира или «тряпичного царства», как называл его Райский, — мелкий, пестрый, вечно движущийся узор: визиты
в своем кругу, театр, катанье, роскошные до безобразия завтраки и обеды до утра, и ночи, продолжающиеся до обеда. Забота
одна — чтоб не было остановок от пестроты.
Между тем затеяли пирушку, пригласили Райского, и он слышал
одно: то о колорите, то о бюстах, о руках, о ногах, о «правде»
в искусстве, об академии, а
в перспективе — Дюссельдорф, Париж, Рим. Отмеривали при нем года своей практики, ученичества, или «мученичества», прибавлял Райский. Семь, восемь лет — страшные цифры. И все уже взрослые.
Вот послушайте, — обратилась она к папа, — что говорит ваша дочь… как вам нравится это признание!..» Он, бедный, был смущен и жалок больше меня и смотрел вниз; я знала, что он
один не сердится, а мне хотелось бы умереть
в эту минуту со стыда…
— Ну, когда согласились и вы остались с ним
в первый раз
одни… что он…
—
Одна, дома, вы вдруг заплачете от счастья: около вас будет кто-то невидимо ходить, смотреть на вас… И если
в эту минуту явится он, вы закричите от радости, вскочите и… и… броситесь к нему…
— И будете еще жалеть, — все шептал он, — что нечего больше отдать, что нет жертвы! Тогда пойдете и на улицу,
в темную ночь,
одни… если…