Неточные совпадения
«Меланхолихой» звали какую-то бабу
в городской слободе, которая простыми средствами лечила «людей» и снимала недуги как рукой. Бывало, после ее леченья, иного скоробит на весь век
в три погибели, или другой перестанет говорить своим
голосом, а только кряхтит потом всю жизнь; кто-нибудь воротится от нее без глаз или без челюсти — а все же боль проходила, и мужик или баба работали опять.
Он закроет глаза и хочет поймать, о чем он думает, но не поймает; мысли являются и утекают, как волжские струи: только
в нем точно поет ему какой-то
голос, и
в голове, как
в каком-то зеркале, стоит та же картина, что перед глазами.
— Я думаю — да, потому что сначала все слушали молча, никто не говорил банальных похвал: «Charmant, bravo», [Прелестно, браво (фр.).] а когда кончила — все закричали
в один
голос, окружили меня… Но я не обратила на это внимания, не слыхала поздравлений: я обернулась, только лишь кончила, к нему… Он протянул мне руку, и я…
— Не все мужчины — Беловодовы, — продолжал он, — не побоится друг ваш дать волю сердцу и языку, а услыхавши раз
голос сердца, пожив
в тишине, наедине — где-нибудь
в чухонской деревне, вы ужаснетесь вашего света.
— Боже мой, Наташа! — закричал он не своим
голосом и побежал с лестницы, бросился на улицу и поскакал на извозчике к Знаменью,
в переулок, вбежал
в дом,
в третий этаж. — Две недели не был, две недели — это вечность! Что она?
— Какая тайна? Что вы! — говорила она, возвышая
голос и делая большие глаза. — Вы употребляете во зло права кузена — вот
в чем и вся тайна. А я неосторожна тем, что принимаю вас во всякое время, без тетушек и папа…
Но
в доме уже послышался шум, говор, движение, звон ключей и
голос бабушки: «Где он? где?»
— Здесь, здесь, сейчас! — отозвался звонкий
голос Марфеньки из другой комнаты, куда она вышла, и она впорхнула, веселая, живая, резвая с улыбкой, и вдруг остановилась. Она глядела то на бабушку, то на Райского,
в недоумении. Бабушка сильно расходилась.
В безлюдной улице за версту слышно, как разговаривают двое, трое между собой. Звонко раздаются
голоса в пустоте и шаги по деревянной мостовой.
— Кто там? — послышался
голос из другой комнаты, и
в то же время зашаркали туфли и показался человек, лет пятидесяти,
в пестром халате, с синим платком
в руках.
«Да, долго еще до прогресса! — думал Райский, слушая раздававшиеся ему вслед детские
голоса и проходя
в пятый раз по одним и тем же улицам и опять не встречая живой души. — Что за фигуры, что за нравы, какие явления! Все, все годятся
в роман: все эти штрихи, оттенки, обстановка — перлы для кисти! Каков-то Леонтий: изменился или все тот же ученый, но недогадливый младенец? Он — тоже находка для художника!»
Марфеньку всегда слышно и видно
в доме. Она то смеется, то говорит громко.
Голос у ней приятный, грудной, звонкий,
в саду слышно, как она песенку поет наверху, а через минуту слышишь уж ее говор на другом конце двора, или раздается смех по всему саду.
За столом
в людской слышался разговор. До Райского и Марфеньки долетал грубый говор, грубый смех, смешанные
голоса, внезапно приутихшие, как скоро люди из окон заметили барина и барышню.
— Право, ребята, помяните мое слово, — продолжал первый
голос, — у кого грудь ввалилась, волосы из дымчатых сделались красными, глаза ушли
в лоб, — тот беспременно умрет… Прощай, Мотенька: мы тебе гробок сколотим да поленцо
в голову положим…
Здесь все мешает ему. Вон издали доносится до него песенка Марфеньки: «Ненаглядный ты мой, как люблю я тебя!» — поет она звонко, чисто, и никакого звука любви не слышно
в этом
голосе, который вольно раздается среди тишины
в огороде и саду; потом слышно, как она беспечно прервала пение и тем же тоном, каким пела, приказывает из окна Матрене собрать с гряд салату, потом через минуту уж звонко смеется
в толпе соседних детей.
Он за стенами как будто слышал ее
голос и бессознательно соображал и предвидел ее слова и поступки. Он
в несколько дней изучил ее привычки, вкусы, некоторые склонности, но все это относилось пока к ее внешней и домашней жизни.
Викентьев сделал важную мину, стал посреди комнаты, опустил бороду
в галстук, сморщился, поднял палец вверх и дряблым
голосом произнес: «Молодой человек! твои слова потрясают авторитет старших!..»
— А! нашему Николаю Андреевичу, любвеобильному и надеждами чреватому, села Колчина и многих иных обладателю! — говорил
голос. — Да прильпнет язык твой к гортани, зане ложь изрыгает! И возница и колесница дома, а стало быть, и хозяйка
в сем месте или окрест обретается. Посмотрим и поищем, либо пождем, дондеже из весей и пастбищ, и из вертограда
в храмину паки вступит.
— Матушка, матушка! — нежным, но сиплым
голосом говорил, уже входя
в кабинет, Опенкин. — Зачем сей быстроногий поверг меня
в печаль и страх! Дай ручку, другую! Марфа Васильевна! Рахиль прекрасная, ручку, ручку…
Райский постучал опять, собаки залаяли, вышла девочка, поглядела на него, разиня рот, и тоже ушла. Райский обошел с переулка и услыхал за забором
голоса в садике Козлова: один говорил по-французски, с парижским акцентом, другой
голос был женский. Слышен был смех, и даже будто раздался поцелуй…
— Теперь всё «вопросы» пошли! — сиплым
голосом вмешался полнокровный полковник, — из Петербурга я получил письмо от нашего полкового адъютанта: и тот пишет, что теперь всех занимает «вопрос» о перемене формы
в армии…
Но она и вида не показывает, что замечает его желание проникнуть ее тайны, и если у него вырвется намек — она молчит, если
в книге идет речь об этом, она слушает равнодушно, как Райский
голосом ни напирает на том месте.
— Вы не только эгоист, но вы и деспот, брат: я лишь открыла рот, сказала, что люблю — чтоб испытать вас, а вы — посмотрите, что с вами сделалось: грозно сдвинули брови и приступили к допросу. Вы, развитой ум, homme blase, grand coeur, [человек многоопытный, великодушный (фр.).] рыцарь свободы — стыдитесь! Нет, я вижу, вы не годитесь и
в друзья! Ну, если я люблю, — решительно прибавила она, понижая
голос и закрывая окно, — тогда что?
— Не шути этим, Борюшка; сам сказал сейчас, что она не Марфенька! Пока Вера капризничает без причины, молчит, мечтает одна — Бог с ней! А как эта змея, любовь, заберется
в нее, тогда с ней не сладишь! Этого «рожна» я и тебе, не только девочкам моим, не пожелаю. Да ты это с чего взял: говорил, что ли, с ней, заметил что-нибудь? Ты скажи мне, родной, всю правду! — умоляющим
голосом прибавила она, положив ему на плечо руку.
— Вот сейчас оправлюсь да почищусь, Татьяна Марковна, — говорил
голос из передней. Егор, Яков, Степан чистили, терли, чуть не скребли лесничего
в передней, как доброго коня.
Он так же боязливо караулил взгляд Веры, стал бояться ее
голоса, заслышав ее шаги, начинал оправляться, переменял две-три позы и
в разговоре взвешивал слова, соображая, понравится ли ей то, другое или нет.
Тут был и Викентьев. Ему не сиделось на месте, он вскакивал, подбегал к Марфеньке, просил дать и ему почитать вслух, а когда ему давали, то он вставлял
в роман от себя целые тирады или читал разными
голосами. Когда говорила угнетенная героиня, он читал тоненьким, жалобным
голосом, а за героя читал своим
голосом, обращаясь к Марфеньке, отчего та поминутно краснела и делала ему сердитое лицо.
— Если б я предвидела, — сказала она глубоко обиженным
голосом, — что он впутает меня
в неприятное дело, я бы отвечала вчера ему иначе. Но он так уверил меня, да и я сама до этой минуты была уверена
в вашем добром расположении к нему и ко мне! Извините, Татьяна Марковна, и поспешите освободить из заключения Марфу Васильевну… Виноват во всем мой: он и должен быть наказан… А теперь прощайте, и опять прошу извинить меня… Прикажите человеку подавать коляску!..
— Кто тут? — громко закричал
голос, и с этим вопросом идущий навстречу начал колотить что есть мочи
в доску.
— Не сердитесь, — сказала она грудным
голосом, от сердца, искренно, — я соглашаюсь с вами
в том, что кажется мне верно и честно, и если нейду решительно на эту вашу жизнь и на опыты, так это потому, что хочу сама знать и видеть, куда иду.
— А тот ушел? Я притворился спящим. Тебя давно не видать, — заговорил Леонтий слабым
голосом, с промежутками. — А я все ждал — не заглянет ли, думаю. Лицо старого товарища, — продолжал он, глядя близко
в глаза Райскому и положив свою руку ему на плечо, — теперь только одно не противно мне…
— Послушай, Вера, я хотел у тебя кое-что спросить, — начал он равнодушным
голосом, — сегодня Леонтий упомянул, что ты читала книги
в моей библиотеке, а ты никогда ни слова мне о них не говорила. Правда это?
— Это
голос страсти, со всеми ее софизмами и изворотами! — сказал он, вдруг опомнившись. — Вера, ты теперь
в положении иезуита. Вспомни, как ты просила вчера, после своей молитвы, не пускать тебя!.. А если ты будешь проклинать меня за то, что я уступил тебе, на кого тогда падет ответственность?
— Не бегите, поглядите мне
в глаза, слышите мой
голос:
в нем правда!
— Марк, прощай! — вскрикнула она — и сама испугалась собственного
голоса: так много было
в нем тоски и отчаяния.
— Я вот что сделаю, Марфа Васильевна: побегу вперед, сяду за куст и объяснюсь с ней
в любви
голосом Бориса Павловича… — предложил было ей, тоже шепотом, Викентьев и хотел идти.
Но пока еще обида и долго переносимая пытка заглушали все человеческое
в нем. Он злобно душил
голос жалости. И «добрый дух» печально молчал
в нем. Не слышно его
голоса; тихая работа его остановилась. Бесы вторглись и рвали его внутренность.
Часа через три шум на дворе, людские
голоса, стук колес и благовест вывели ее из летаргии. Она открыла глаза, посмотрела кругом, послушала шум, пришла на минуту
в сознание, потом вдруг опять закрыла глаза и предалась снова или сну, или муке.
Ей,
в дремоте отчаяния, снился взгляд бабушки, когда она узнала все, брошенный на нее, ее
голос — даже не было
голоса, а вместо его какие-то глухие звуки ужаса и смерти…
И вдруг за дверью услышала шаги и
голос… бабушки! У ней будто отнялись руки и ноги. Она, бледная, не шевелясь, с ужасом слушала легкий, но страшный стук
в дверь.
— Поздравляю с новорожденной! — заговорила Вера развязно,
голосом маленькой девочки, которую научила нянька — что сказать мамаше утром
в день ее ангела, поцеловала руку у бабушки — и сама удивилась про себя, как память подсказала ей, что надо сказать, как язык выговорил эти слова! — Пустое! ноги промочила вчера, голова болит! — с улыбкой старалась договорить она.
Она видела теперь
в нем мерзость запустения — и целый мир опостылел ей. Когда она останавливалась, как будто набраться силы, глотнуть воздуха и освежить запекшиеся от сильного и горячего дыхания губы, колени у ней дрожали; еще минута — и она готова рухнуть на землю, но чей-то
голос, дающий силу, шептал ей: «Иди, не падай — дойдешь!»
Он слышал только звук ее
голоса, — погруженный
в работу, видел только ее, не вникал
в ее слова и машинально повторял имя.
— «Иван Иванович!» — сказала Вера умоляющим
голосом. «Вера Васильевна! — перебил он, — решите, идти мне завтра к Татьяне Марковне и просить вашей руки или кинуться
в Волгу!..»