Неточные совпадения
Одно только нарушало его спокойствие — это геморрой
от сидячей жизни; в перспективе представлялось для него тревожное событие — прервать на
время эту жизнь и побывать где-нибудь на водах. Так грозил ему доктор.
В истории знала только двенадцатый год, потому что mon oncle, prince Serge, [мой дядя, князь Серж (фр.).] служил в то
время и делал кампанию, он рассказывал часто о нем; помнила, что была Екатерина Вторая, еще революция,
от которой бежал monsieur de Querney, [господин де Керни (фр.).] а остальное все… там эти войны, греческие, римские, что-то про Фридриха Великого — все это у меня путалось.
Его пронимала дрожь ужаса и скорби. Он, против воли, группировал фигуры, давал положение тому, другому, себе добавлял, чего недоставало, исключал, что портило общий вид картины. И в то же
время сам ужасался процесса своей беспощадной фантазии, хватался рукой за сердце, чтоб унять боль, согреть леденеющую
от ужаса кровь, скрыть муку, которая готова была страшным воплем исторгнуться у него из груди при каждом ее болезненном стоне.
Собаки, свернувшись по три, по четыре, лежат разношерстной кучей на любом дворе, бросаясь, по
временам,
от праздности, с лаем на редкого прохожего, до которого им никакого дела нет.
— А в школе, — продолжал Козлов, не слушая его, — защищал
от забияк и сам во все
время оттаскал меня за волосы… всего два раза…
— Помилуй, Леонтий; ты ничего не делаешь для своего
времени, ты пятишься, как рак. Оставим римлян и греков — они сделали свое. Будем же делать и мы, чтоб разбудить это (он указал вокруг на спящие улицы, сады и дома). Будем превращать эти обширные кладбища в жилые места, встряхивать спящие умы
от застоя!
Марфенька так покраснела
от удовольствия, что щеки у ней во все
время, пока рассматривали подарки и говорили о них, оставались красны.
— Известно что… поздно было: какая академия после чада петербургской жизни! — с досадой говорил Райский, ходя из угла в угол, — у меня, видите, есть имение, есть родство, свет… Надо бы было все это отдать нищим, взять крест и идти… как говорит один художник, мой приятель. Меня отняли
от искусства, как дитя
от груди… — Он вздохнул. — Но я ворочусь и дойду! — сказал он решительно. —
Время не ушло, я еще не стар…
Райский еще раз рассмеялся искренно
от души и в то же
время почти до слез был тронут добротой бабушки, нежностью этого женского сердца, верностью своим правилам гостеприимства и простым, указываемым сердцем, добродетелям.
Взгляд ее то манил, втягивал в себя, как в глубину, то смотрел зорко и проницательно. Он заметил еще появляющуюся по
временам в одну и ту же минуту двойную мину на лице, дрожащий
от улыбки подбородок, потом не слишком тонкий, но стройный, при походке волнующийся стан, наконец, мягкий, неслышимый, будто кошачий шаг.
Она взглянула на него, сделала какое-то движение, и в одно
время с этим быстрым взглядом блеснул какой-то, будто внезапный свет
от ее лица,
от этой улыбки,
от этого живого движения. Райский остановился на минуту, но блеск пропал, и она неподвижно слушала.
И в то же
время, среди этой борьбы, сердце у него замирало
от предчувствия страсти: он вздрагивал
от роскоши грядущих ощущений, с любовью прислушивался к отдаленному рокотанью грома и все думал, как бы хорошо разыгралась страсть в душе, каким бы огнем очистила застой жизни и каким благотворным дождем напоила бы это засохшее поле, все это былие, которым поросло его существование.
В это
время вошел Райский, в изящном неглиже, совсем оправившийся
от прогулки. Он видел взгляд Веры, обращенный к Тушину, и слышал ее последние слова.
Между рощей и проезжей дорогой стояла в стороне, на лугу, уединенная деревянная часовня, почерневшая и полуразвалившаяся, с образом Спасителя, византийской живописи, в бронзовой оправе. Икона почернела
от времени, краски местами облупились; едва можно было рассмотреть черты Христа: только веки были полуоткрыты, и из-под них задумчиво глядели глаза на молящегося, да видны были сложенные в благословение персты.
Соловей лил свои трели. Марфеньку обняло обаяние теплой ночи. Мгла, легкий шелест листьев и щелканье соловья наводили на нее дрожь. Она оцепенела в молчании и по
временам от страха ловила руку Викентьева. А когда он сам брал ее за руку, она ее отдергивала.
Райский выписал
от опекуна еще свои фамильные брильянты и серебро, доставшееся ему после матери, и подарил их обеим сестрам. Но бабушка погребла их в глубину своих сундуков, до поры до
времени.
— Что делали, с кем виделись это
время? не проговорились ли опять чего-нибудь о «грядущей силе», да о «заре будущего», о «юных надеждах»? Я так и жду каждый день; иногда
от страха и тоски не знаю куда деться!
На этом бы и остановиться ему, отвернуться
от Малиновки навсегда или хоть надолго, и не оглядываться — и все потонуло бы в пространстве, даже не такой дали, какую предполагал Райский между Верой и собой, а двух-трехсот верст, и во
времени — не годов, а пяти-шести недель, и осталось бы разве смутное воспоминание
от этой трескотни, как
от кошмара.
«Хоть бы красоты ее пожалел… пожалела… пожалело… кто? зачем? за что?» — думал он и невольно поддавался мистическому влечению верить каким-то таинственным, подготовляемым в человеческой судьбе минутам, сближениям, встречам, наводящим человека на роковую идею, на мучительное чувство, на преступное желание, нужное зачем-то, для цели, неведомой до поры до
времени самому человеку,
от которого только непреклонно требуется борьба.
Оба понимали, что каждый с своей точки зрения прав — но все-таки безумно втайне надеялись, он — что она перейдет на его сторону, а она — что он уступит, сознавая в то же
время, что надежда была нелепа, что никто из них не мог, хотя бы и хотел, внезапно переродиться, залучить к себе, как шапку надеть, другие убеждения, другое миросозерцание, разделить веру или отрешиться
от нее.
Притом одна материальная победа, обладание Верой не доставило бы ему полного удовлетворения, как доставило бы над всякой другой. Он, уходя, злился не за то, что красавица Вера ускользает
от него, что он тратил на нее
время, силы, забывал «дело». Он злился
от гордости и страдал сознанием своего бессилия. Он одолел воображение, пожалуй — так называемое сердце Веры, но не одолел ее ума и воли.
— Вот это другое дело; благодарю вас, благодарю! — торопливо говорил он, скрадывая волнение. — Вы делаете мне большое добро, Вера Васильевна. Я вижу, что дружба ваша ко мне не пострадала
от другого чувства, значит, она сильна. Это большое утешение! Я буду счастлив и этим… со
временем, когда мы успокоимся оба…
Что бабушка страдает невыразимо — это ясно. Она
от скорби изменилась, по
временам горбится, пожелтела, у ней прибавились морщины. Но тут же рядом, глядя на Веру или слушая ее, она вдруг выпрямится, взгляд ее загорится такою нежностью, что как будто она теперь только нашла в Вере не прежнюю Веру, внучку, но собственную дочь, которая стала ей еще милее.
«Моя ошибка была та, что я предсказывал тебе эту истину: жизнь привела бы к ней нас сама. Я отныне не трогаю твоих убеждений; не они нужны нам, — на очереди страсть. У нее свои законы; она смеется над твоими убеждениями, — посмеется со
временем и над бесконечной любовью. Она же теперь пересиливает и меня, мои планы… Я покоряюсь ей, покорись и ты. Может быть, вдвоем, действуя заодно, мы отделаемся
от нее дешево и уйдем подобру и поздорову, а в одиночку тяжело и скверно.
Она шла, как тень, по анфиладе старого дома, минуя свои бывшие комнаты, по потускневшему
от времени паркету, мимо занавешанных зеркал, закутанных тумб с старыми часами, старой, тяжелой мебели, и вступила в маленькие, уютные комнаты, выходившие окнами на слободу и на поле. Она неслышно отворила дверь в комнату, где поселился Райский, и остановилась на пороге.
А Райский, молча, сосредоточенно, бледный
от артистического раздражения, работал над ее глазами, по
временам взглядывая на Веру, или глядел мысленно в воспоминание о первой встрече своей с нею и о тогдашнем страстном впечатлении. В комнате была могильная тишина.
От этого у Тушина, тихо, пока украдкой
от него самого, теплился, сквозь горе, сквозь этот хаос чувств, тоски, оскорблений — слабый луч надежды, не на прежнее, конечно, полное, громадное счастье взаимности, но на счастье не совсем терять Веру из виду, удержать за собой навсегда ее дружбу и вдалеке когда-нибудь, со
временем, усилить ее покойную, прочную симпатию к себе и… и…
Он отдалялся
от этого «потом», надеясь, что со
временем Вера не устоит и сама на морали бабушки, когда настанет охлаждение.
В то
время как Райский уходил
от нее, Тушин прислал спросить ее, может ли он ее видеть. Она велела просить.