Неточные совпадения
— Вы, я думаю, забыли меня,
Вера? — спросил он. Он сам слышал, что голос его, без намерения, был нежен,
взгляд не отрывался от нее.
А у него на лице повисло облако недоумения, недоверчивости, какой-то беспричинной и бесцельной грусти. Он разбирал себя и, наконец, разобрал, что он допрашивался у
Веры о том, населял ли кто-нибудь для нее этот угол живым присутствием, не из участия, а частию затем, чтоб испытать ее, частию, чтобы как будто отрекомендоваться ей, заявить свой
взгляд, чувства…
У
Веры от улыбки задрожал подбородок. Она с наслаждением глядела на всех и дружеским
взглядом благодарила Райского за это нечаянное наслаждение, а Марфенька спряталась за бабушку.
Но у
Веры нет этой бессознательности: в ней проглядывает и проговаривается если не опыт (и конечно, не опыт: он был убежден в этом), если не знание, то явное предчувствие опыта и знания, и она — не неведением, а гордостью отразила его нескромный
взгляд и желание нравиться ей. Стало быть, она уже знает, что значит страстный
взгляд, влечение к красоте, к чему это ведет и когда и почему поклонение может быть оскорбительно.
А у
Веры именно такие глаза: она бросит всего один
взгляд на толпу, в церкви, на улице, и сейчас увидит, кого ей нужно, также одним
взглядом и на Волге она заметит и судно, и лодку в другом месте, и пасущихся лошадей на острове, и бурлаков на барке, и чайку, и дымок из трубы в дальней деревушке. И ум, кажется, у ней был такой же быстрый, ничего не пропускающий, как глаза.
Он опять подкарауливал в себе подозрительные
взгляды, которые бросал на
Веру, раз или два он спрашивал у Марины, дома ли барышня, и однажды, не заставши ее в доме, полдня просидел у обрыва и, не дождавшись, пошел к ней и спросил, где она была, стараясь сделать вопрос небрежно.
Случалось даже, что по нескольку дней не бывало и раздражения, и
Вера являлась ему безразлично с Марфенькой: обе казались парой прелестных институток на выпуске, с институтскими тайнами, обожанием, со всею мечтательною теориею и
взглядами на жизнь, какие только устанавливаются в голове институтки — впредь до опыта, который и перевернет все вверх дном.
Вера приходила, уходила, он замечал это, но не вздрагивал, не волновался, не добивался ее
взгляда, слова и, вставши однажды утром, почувствовал себя совершенно твердым, то есть равнодушным и свободным, не только от желания добиваться чего-нибудь от
Веры, но даже от желания приобретать ее дружбу.
Райский с ужасом поглядел на нее, потом мрачно взглянул на
Веру, потом опять на нее. А Крицкая, с нежными до влажности губами, глядела на него молча, впустив в него глубокий
взгляд, и от переполнявшего ее экстаза, а также отчасти от жара, оттаяла немного, как конфетка, называемая «помадой».
Вера отвечала ему тоже
взглядом, быстрым, как молния, потом остановила на нем глаза, и
взгляд изменился, стал прозрачный, точно стеклянный, «русалочный»…
— Что тебе за дело,
Вера? Не отвечай мне, но и не отталкивай, оставь меня. Я чувствую, что не только при
взгляде твоем, но лишь — кто-нибудь случайно назовет тебя — меня бросает в жар и холод…
—
Вера, мне не далеко до этого состояния: еще один ласковый
взгляд, пожатие руки — и я живу, блаженствую… Скажи, что мне делать?
Она отошла к окну и в досаде начала ощипывать листья и цветы в горшках. И у ней лицо стало как маска, и глаза перестали искриться, а сделались прозрачны, бесцветны — «как у
Веры тогда… — думал он. — Да, да, да — вот он, этот
взгляд, один и тот же у всех женщин, когда они лгут, обманывают, таятся… Русалки!»
«Молодец, красивый мужчина: но какая простота… чтоб не сказать больше… во
взгляде, в манерах! Ужели он — герой
Веры!..» — думал Райский, глядя на него и с любопытством ожидая, что покажет дальнейшее наблюдение.
Райский видел этот постоянный
взгляд глубокого умиления и почтительной сдержанности, слушал эти тихие, с примесью невольно прорывавшейся нежности, речи Тушина, обращаемые к
Вере.
И не одному только ревниво-наблюдательному
взгляду Райского или заботливому вниманию бабушки, но и равнодушному свидетелю нельзя было не заметить, что и лицо, и фигура, и движения «лесничего» были исполнены глубокой симпатии к
Вере, сдерживаемой каким-то трогательным уважением.
А ничего этого не было.
Вера явилась тут еще в новом свете. В каждом ее
взгляде и слове, обращенном к Тушину, Райский заметил прежде всего простоту, доверие, ласку, теплоту, какой он не заметил у ней в обращении ни с кем, даже с бабушкой и Марфенькой.
В обхождении его с
Верой Райский заметил уже постоянное монотонное обожание, высказывавшееся во
взглядах, словах, даже до робости, а с ее стороны — монотонное доверие, открытое, теплое обращение.
Райский подошел по траве к часовне.
Вера не слыхала. Она стояла к нему спиной, устремив сосредоточенный и глубокий
взгляд на образ. На траве у часовни лежала соломенная шляпа и зонтик. Ни креста не слагали пальцы ее, ни молитвы не шептали губы, но вся фигура ее, сжавшаяся неподвижно, затаенное дыхание и немигающий, устремленный на образ
взгляд — все было молитва.
Вера явилась своевременно к обеду, и, как ни вонзались в нее пытливые
взгляды Райского, — никакой перемены в ней не было. Ни экстаза, ни задумчивости. Она была такою, какою была всегда.
Вера думала, что отделалась от книжки, но неумолимая бабушка без нее не велела читать дальше и сказала, что на другой день вечером чтение должно быть возобновлено.
Вера с тоской взглянула на Райского. Он понял ее
взгляд и предложил лучше погулять.
— А после прогулки почитаем, — сказала Татьяна Марковна, подозрительно поглядев на
Веру, потому что заметила ее тоскливый
взгляд.
И как
Вера, это изящное создание, взлелеянное под крылом бабушки, в уютном, как ласточкино гнездо, уголке, этот перл, по красоте, всего края, на которую робко обращались
взгляды лучших женихов, перед которой робели смелые мужчины, не смея бросить на нее нескромного
взгляда, рискнуть любезностью или комплиментом, —
Вера, покорившая даже самовластную бабушку,
Вера, на которую ветерок не дохнул, — вдруг идет тайком на свидание с опасным, подозрительным человеком!
Он глядел на
Веру. Она встала, поцеловала руку у бабушки, вместо поклона
взглядом простилась с остальными и вышла.
Он был задумчив, угрюм, избегал вопросительных
взглядов бабушки, проклиная слово, данное
Вере, не говорить никому, всего меньше Татьяне Марковне, чем и поставлен был в фальшивое положение.
До света он сидел там, как на угольях, — не от страсти, страсть как в воду канула. И какая страсть устояла бы перед таким «препятствием»? Нет, он сгорал неодолимым желанием взглянуть
Вере в лицо, новой
Вере, и хоть
взглядом презрения заплатить этой «самке» за ее позор, за оскорбление, нанесенное ему, бабушке, всему дому, «целому обществу, наконец человеку, женщине!».
Вдруг издали увидел
Веру — и до того потерялся, испугался, ослабел, что не мог не только выскочить, «как барс», из засады и заградить ей путь, но должен был сам крепко держаться за скамью, чтоб не упасть. Сердце билось у него, коленки дрожали, он приковал
взгляд к идущей
Вере и не мог оторвать его, хотел встать — и тоже не мог: ему было больно даже дышать.
— Ух, устала у обедни! Насилу поднялась на лестницу! Что у тебя, Верочка, нездорова? — спросила она и остановила испытующий
взгляд на лице
Веры.
Она вспомнила, что
Вера и Райский пропадали долго накануне вечером и оба не ужинали. И она продолжала всматриваться в Райского, а тот старался избегать ее
взглядов — и этим только усиливал подозрения.
Но хитрая и умная барыня не дала никакого другого хода этим вопросам, и они выглянули у ней только из глаз, и на минуту.
Вера, однако, прочла их, хотя та переменила
взгляд сомнения на
взгляд участия. Прочла и Татьяна Марковна.
Райский, воротясь с прогулки, пришел к завтраку тоже с каким-то странным, решительным лицом, как будто у человека впереди было сражение или другое важное, роковое событие и он приготовлялся к нему. Что-то обработалось, выяснилось или определилось в нем. Вчерашней тучи не было. Он так же покойно глядел на
Веру, как на прочих, не избегал
взглядов и Татьяны Марковны и этим поставил ее опять в недоумение.
Она осторожно вошла в комнату
Веры, устремила глубокий
взгляд на ее спящее, бледное лицо и шепнула Райскому послать за старым доктором. Она тут только заметила жену священника, увидела ее измученное лицо, обняла ее и сказала, чтобы она пошла и отдыхала у ней целый день.
Что бабушка страдает невыразимо — это ясно. Она от скорби изменилась, по временам горбится, пожелтела, у ней прибавились морщины. Но тут же рядом, глядя на
Веру или слушая ее, она вдруг выпрямится,
взгляд ее загорится такою нежностью, что как будто она теперь только нашла в
Вере не прежнюю
Веру, внучку, но собственную дочь, которая стала ей еще милее.
Райский также привязался к ним обеим, стал их другом.
Вера и бабушка высоко поднялись в его глазах, как святые, и он жадно ловил каждое слово,
взгляд, не зная, перед кем умиляться, плакать.
— Вы не спите, бабушка? — спросит и
Вера, также поймав ее смотрящий на нее
взгляд.
Вера отвечала ей таким же продолжительным
взглядом. Обе женщины говорили глазами и, казалось, понимали друг друга.
Вера слушала в изумлении, глядя большими глазами на бабушку, боялась верить, пытливо изучала каждый ее
взгляд и движение, сомневаясь, не героический ли это поступок, не великодушный ли замысел — спасти ее, падшую, поднять? Но молитва, коленопреклонение, слезы старухи, обращение к умершей матери… Нет, никакая актриса не покусилась бы играть в такую игру, а бабушка — вся правда и честность!
Она бегло взглянула на
Веру, потом опять вдруг взглянула и остановила на ней беспокойный
взгляд.
— Погоди,
Вера! — шептал он, не слыхав ее вопроса и не спуская с нее широкого, изумленного
взгляда. — Сядь вот здесь, — так! — говорил он, усаживая ее на маленький диван.
В последнее мгновение, когда Райский готовился сесть, он оборотился, взглянул еще раз на провожавшую его группу. Он, Татьяна Марковна,
Вера и Тушин обменялись
взглядом — и в этом
взгляде, в одном мгновении, вдруг мелькнул как будто всем им приснившийся, тяжелый полугодовой сон, все вытерпенные ими муки… Никто не сказал ни слова. Ни Марфенька, ни муж ее не поняли этого
взгляда, — не заметила ничего и толпившаяся невдалеке дворня.