Неточные совпадения
— А все-таки каждый день сидеть с женщиной и болтать!.. — упрямо твердил Аянов, покачивая головой. — Ну о чем, например,
ты будешь говорить хоть сегодня? Чего
ты хочешь от нее, если ее за
тебя не выдадут?
— От… от скуки — видишь, и я для удовольствия — и тоже без расчетов. А как я наслаждаюсь красотой,
ты и твой Иван Петрович этого не поймете, не во гнев
тебе и ему — вот и все. Ведь
есть же одни, которые молятся страстно, а другие не знают этой потребности, и…
— Разве это дело? Укажи
ты мне в службе, за немногими исключениями, дело, без которого бы нельзя
было обойтись?
— А спроси его, — сказал Райский, — зачем он тут стоит и кого так пристально высматривает и выжидает? Генерала! А нас с
тобой не видит, так что любой прохожий может вытащить у нас платок из кармана. Ужели
ты считал делом твои бумаги? Не
будем распространяться об этом, а скажу
тебе, что я, право, больше делаю, когда мажу свои картины, бренчу на рояле и даже когда поклоняюсь красоте…
—
Ты на их лицах мельком прочтешь какую-нибудь заботу, или тоску, или радость, или мысль, признак воли: ну, словом, — движение, жизнь. Немного нужно, чтоб подобрать ключ и сказать, что тут семья и дети, значит,
было прошлое, а там глядит страсть или живой след симпатии, — значит,
есть настоящее, а здесь на молодом лице играют надежды, просятся наружу желания и пророчат беспокойное будущее…
— Ну, везде что-то живое, подвижное, требующее жизни и отзывающееся на нее… А там ничего этого нет, ничего, хоть шаром покати! Даже нет апатии, скуки, чтоб можно
было сказать:
была жизнь и убита — ничего! Сияет и блестит, ничего не просит и ничего не отдает! И я ничего не знаю! А
ты удивляешься, что я бьюсь?
— У
тебя беспокойная натура, — сказал Аянов, — не
было строгой руки и тяжелой школы — вот
ты и куролесишь… Помнишь,
ты рассказывал, когда твоя Наташа
была жива…
— Скажи Николаю Васильевичу, что мы садимся обедать, — с холодным достоинством обратилась старуха к человеку. — Да кушать давать!
Ты что, Борис, опоздал сегодня: четверть шестого! — упрекнула она Райского. Он
был двоюродным племянником старух и троюродным братом Софьи. Дом его, тоже старый и когда-то богатый,
был связан родством с домом Пахотиных. Но познакомился он с своей родней не больше года тому назад.
— За городом!
Ты уже представляешь себе, с понятием «за городом», — и зелень, и ручьи, и пастушков, а может
быть, и пастушку…
Ты артист! А
ты представь себе загородное удовольствие без зелени, без цветов…
— Знаю, знаю зачем! — вдруг догадался он, — бумаги разбирать — merci, [благодарю (фр.).] а к Святой опять обошел меня, а Илье дали! Qu’il aille se promener! [Пусть убирается! (фр.)]
Ты не
была в Летнем саду? — спросил он у дочери. — Виноват, я не
поспел…
— Я уж сказал
тебе зачем, — сердито отозвался Райский. — Затем, что красота ее увлекает, раздражает — и скуки нет — я наслаждаюсь — понимаешь? Вот у меня теперь шевелится мысль писать ее портрет. Это займет месяц, потом
буду изучать ее…
— И чем
ты сегодня не являлся перед кузиной! Она
тебя Чацким назвала… А
ты был и Дон-Жуан и Дон-Кихот вместе. Вот умудрился! Я не удивлюсь, если
ты наденешь рясу и начнешь вдруг проповедовать…
— Опять
ты хвастаешься «делом»! Я думаю, если
ты перестанешь писать — вот тогда и
будет дело.
Вот пусть эта звезда, как ее…
ты не знаешь? и я не знаю, ну да все равно, — пусть она
будет свидетельницей, что я наконец слажу с чем-нибудь: или с живописью, или с романом.
— Учи, батюшка, — сказал он, — пока они спят. Никто не увидит, а завтра
будешь знать лучше их: что они в самом деле обижают
тебя, сироту!
Но вот беда, я не вижу, чтоб у
тебя было что-нибудь серьезное на уме: удишь с мальчишками рыбу, вон болото нарисовал, пьяного мужика у кабака…
—
Ты ему о деле, а он шалит: пустота какая — мальчик! — говорила однажды бабушка. — Прыгай да рисуй, а ужо спасибо скажешь, как под старость
будет уголок. Еще то имение-то, бог знает что
будет, как опекун управится с ним! а это уж старое, прижилось в нем…
— Все равно: ведь
ты учишься там. Чему? У опекуна учился, в гимназии учился: рисуешь, играешь на клавикордах — что еще? А студенты выучат
тебя только трубку курить, да, пожалуй, — Боже сохрани — вино
пить.
Ты бы в военную службу поступил, в гвардию.
— Что
ты, Борюшка, перекрестись! — сказала бабушка, едва поняв, что он хочет сказать. — Это
ты хочешь учителем
быть?
— Так
ты за свои картины
будешь деньги получать или играть по вечерам за деньги!.. Какой срам!
— Граф Милари, ma chère amie, — сказал он, — grand musicien et le plus aimable garçon du monde. [моя милая… превосходный музыкант и любезнейший молодой человек (фр.).] Две недели здесь:
ты видела его на бале у княгини? Извини, душа моя, я
был у графа: он не пустил в театр.
— Что
ты, что
ты! — говорила она, лаская нежно рукой его голову: она
была счастлива этими слезами. — Это ничего, доктор говорит, что пройдет…
— Я думала,
ты утешишь меня. Мне так
было скучно одной и страшно… — Она вздрогнула и оглянулась около себя. — Книги твои все прочла, вон они, на стуле, — прибавила она. — Когда
будешь пересматривать, увидишь там мои заметки карандашом; я подчеркивала все места, где находила сходство… как
ты и я… любили… Ох, устала, не могу говорить… — Она остановилась, смочила языком горячие губы. — Дай мне
пить, вон там, на столе!
— О чем
ты думаешь? — раздался слабый голос у него над ухом. — Дай еще
пить… Да не гляди на меня, — продолжала она, напившись, — я стала ни на что не похожа! Дай мне гребенку и чепчик, я надену. А то
ты… разлюбишь меня, что я такая… гадкая!..
— Бедная Наташа! — со вздохом отнесся он, наконец, к ее памяти, глядя на эскиз. —
Ты и живая
была так же бледно окрашена в цвета жизни, как и на полотне моей кистью, и на бумаге пером! Надо переделать и то, и другое! — заключил он.
— Как, Софья Николаевна? Может ли
быть? — говорил Аянов, глядя во все широкие глаза на портрет. — Ведь у
тебя был другой; тот, кажется, лучше: где он?
— Все тот же! — заметил он, — я только переделал. Как
ты не видишь, — напустился он на Аянова, — что тот
был без жизни, без огня, сонный, вялый, а этот!..
— Да как это
ты подкрался: караулили, ждали, и всё даром! — говорила Татьяна Марковна. — Мужики караулили у меня по ночам. Вот и теперь послала
было Егорку верхом на большую дорогу, не увидит ли
тебя? А Савелья в город — узнать. А
ты опять — как тогда! Да дайте же завтракать! Что это не дождешься? Помещик приехал в свое родовое имение, а ничего не готово: точно на станции! Что прежде готово, то и подавайте.
—
Ты ехал к себе, в бабушкино гнездо, и не постыдился
есть всякую дрянь. С утра пряники! Вот бы Марфеньку туда: и до свадьбы и до пряников охотница. Да войди сюда, не дичись! — сказала она, обращаясь к двери. — Стыдится, что
ты застал ее в утреннем неглиже. Выйди, это не чужой — брат.
— Не устал ли
ты с дороги? Может
быть, уснуть хочешь: вон
ты зеваешь? — спросила она, — тогда оставим до утра.
— Стало
быть,
ты не знаешь, куда я твои деньги тратила?
— Ведомости о крестьянах, об оброке, о продаже хлеба, об отдаче огородов… Помнишь ли, сколько за последние года дохода
было? По тысяче четыреста двадцати пяти рублей — вот смотри… — Она хотела щелкнуть на счетах. — Ведь
ты получал деньги? Последний раз
тебе послано
было пятьсот пятьдесят рублей ассигнациями:
ты тогда писал, чтобы не посылать. Я и клала в приказ: там у
тебя…
— Да, — сказала потом вполголоса, — не тем
будь помянута покойница, а она виновата! Она
тебя держала при себе, шептала что-то, играла на клавесине да над книжками плакала. Вот что и вышло:
петь да рисовать!
—
Ты хозяин, так как же не вправе? Гони нас вон: мы у
тебя в гостях живем — только хлеба твоего не
едим, извини… Вот, гляди, мои доходы, а вот расходы…
— Не бывать этому! — пылко воскликнула Бережкова. — Они не нищие, у них по пятидесяти тысяч у каждой. Да после бабушки втрое, а может
быть, и побольше останется: это все им! Не бывать, не бывать! И бабушка твоя, слава Богу, не нищая! У ней найдется угол,
есть и клочок земли, и крышка, где спрятаться! Богач какой, гордец, в дар жалует! Не хотим, не хотим! Марфенька! Где
ты? Иди сюда!
— Скажи, Марфенька,
ты бы хотела переехать отсюда в другой дом, — спросил он, — может
быть, в другой город?
— Ну, так вы никогда не уедете отсюда, — прибавил Райский, — вы обе здесь выйдете замуж,
ты, Марфенька,
будешь жить в этом доме, а Верочка в старом.
—
Ты теперь приходи к нему с докладом, — говорила бабушка, — он сам
будет управлять имением.
—
Будешь задумчив, как навяжется такая супруга, как Марина Антиповна! Помнишь Антипа? ну, так его дочка! А золото-мужик, большие у меня дела делает: хлеб продает, деньги получает, — честный, распорядительный, да вот где-нибудь да подстережет судьба! У всякого свой крест! А
ты что это затеял, или в самом деле с ума сошел? — спросила бабушка, помолчав.
— Так и
быть, — сказала она, — я
буду управлять, пока силы
есть. А то, пожалуй, дядюшка так управит, что под опеку попадешь! Да чем
ты станешь жить? Странный
ты человек!
— Вот — и слово дал! — беспокойно сказала бабушка. Она колебалась. — Имение отдает! Странный, необыкновенный человек! — повторяла она, — совсем пропащий! Да как
ты жил, что делал, скажи на милость! Кто
ты на сем свете
есть? Все люди как люди. А
ты — кто! Вон еще и бороду отпустил — сбрей, сбрей, не люблю!
— Почем знать? Какая-нибудь встреча… вон здесь
есть богатая невеста… Я писала
тебе…
—
Есть и безобразные, — сказал Райский, — разве
ты и их любила бы!..
— А
есть у
тебя кто-нибудь на примете, — продолжал Райский, — жених какой-нибудь!..
— Что это
ты, мой батюшка, опомнись? Как она без бабушкина спроса
будет о замужестве мечтать?
—
Ты, Борюшка, пожалуйста, не учи их этим своим идеям!.. Вон, покойница мать твоя
была такая же… да и сошла прежде времени в могилу!
— Марфенька! Я
тебя просвещу! — обратился он к ней. — Видите ли, бабушка: этот домик, со всем, что здесь
есть, как будто для Марфеньки выстроен, — сказал Райский, — только детские надо надстроить. Люби, Марфенька, не бойся бабушки. А вы, бабушка, мешаете принять подарок!
—
Ты поешь, Марфенька? — спросил он.
— Нет, мило. В
тебе глупого не может
быть.
— Стало
быть,
ты и «Горя от ума» не любишь? Там не свадьбой кончается.