Неточные совпадения
Райский смотрел, как стоял директор, как говорил, какие злые и холодные у него были глаза, разбирал, отчего ему стало холодно, когда директор тронул его за ухо, представил себе, как поведут его сечь, как у Севастьянова
от испуга вдруг побелеет нос, и он весь будто похудеет немного, как Боровиков задрожит, запрыгает и захихикает
от волнения, как добрый Масляников, с плачущим лицом,
бросится обнимать его и прощаться с ним, точно с осужденным на казнь.
Он
бросался к Плутарху, чтоб только дальше уйти
от современной жизни, но и тот казался ему сух, не представлял рисунка, картин, как те книги, потом как Телемак, а еще потом — как «Илиада».
Ему живо представлялась картина, как ревнивый муж, трясясь
от волнения, пробирался между кустов, как
бросился к своему сопернику, ударил его ножом; как, может быть, жена билась у ног его, умоляя о прощении. Но он, с пеной у рта, наносил ей рану за раной и потом, над обоими трупами, перерезал горло и себе.
Мужчины, одни, среди дел и забот, по лени, по грубости, часто бросая теплый огонь, тихие симпатии семьи,
бросаются в этот мир всегда готовых романов и драм, как в игорный дом, чтоб охмелеть в чаду притворных чувств и дорого купленной неги. Других молодость и пыл влекут туда, в царство поддельной любви, со всей утонченной ее игрой, как гастронома влечет
от домашнего простого обеда изысканный обед искусного повара.
— Одна, дома, вы вдруг заплачете
от счастья: около вас будет кто-то невидимо ходить, смотреть на вас… И если в эту минуту явится он, вы закричите
от радости, вскочите и… и…
броситесь к нему…
Между тем жизнь будила и отрывала его
от творческих снов и звала,
от художественных наслаждений и мук, к живым наслаждениям и реальным горестям, среди которых самою лютою была для него скука. Он
бросался от ощущения к ощущению, ловил явления, берег и задерживал почти силою впечатления, требуя пищи не одному воображению, но все чего-то ища, желая, пробуя на чем-то остановиться…
Собаки, свернувшись по три, по четыре, лежат разношерстной кучей на любом дворе,
бросаясь, по временам,
от праздности, с лаем на редкого прохожего, до которого им никакого дела нет.
Он по утрам с удовольствием ждал, когда она, в холстинковой блузе, без воротничков и нарукавников, еще с томными, не совсем прозревшими глазами, не остывшая
от сна, привставши на цыпочки, положит ему руку на плечо, чтоб разменяться поцелуем, и угощает его чаем, глядя ему в глаза, угадывая желания и
бросаясь исполнять их. А потом наденет соломенную шляпу с широкими полями, ходит около него или под руку с ним по полю, по садам — и у него кровь бежит быстрее, ему пока не скучно.
— Да, не пьете: это правда: это улучшение, прогресс! Свет, перчатки, танцы и духи спасли вас
от этого. Впрочем, чад бывает различный: у кого пары
бросаются в голову, у другого… Не влюбчивы ли вы?
Ему хотелось скорей вывести ее на свежую воду, затронуть какую-нибудь живую струну, вызвать на объяснение. Но чем он больше торопился, чем больше раздражался, тем она становилась холоднее. А он
бросался от вопроса к вопросу.
Бабушка поглядела в окно и покачала головой. На дворе куры, петухи, утки с криком
бросились в стороны, собаки с лаем поскакали за бегущими, из людских выглянули головы лакеев, женщин и кучеров, в саду цветы и кусты зашевелились, точно живые, и не на одной гряде или клумбе остался след вдавленного каблука или маленькой женской ноги, два-три горшка с цветами опрокинулись, вершины тоненьких дерев, за которые хваталась рука, закачались, и птицы все до одной
от испуга улетели в рощу.
«А ведь я друг Леонтья — старый товарищ — и терплю, глядя, как эта честная, любящая душа награждена за свою симпатию! Ужели я останусь равнодушным!.. Но что делать: открыть ему глаза, будить его
от этого, когда он так верит, поклоняется чистоте этого… „римского профиля“, так сладко спит в лоне домашнего счастья — плохая услуга! Что же делать? Вот дилемма! — раздумывал он, ходя взад и вперед по переулку. — Вот что разве:
броситься, забить тревогу и смутить это преступное tête-а-tête!..»
Он открыто заявлял, что, веря в прогресс, даже досадуя на его «черепаший» шаг, сам он не спешил укладывать себя всего в какое-нибудь, едва обозначившееся десятилетие, дешево отрекаясь и
от завещанных историею, добытых наукой и еще более
от выработанных собственной жизнию убеждений, наблюдений и опытов, в виду едва занявшейся зари quasi-новых [мнимоновых (лат.).] идей, более или менее блестящих или остроумных гипотез, на которые
бросается жадная юность.
— Наоборот: ты не могла сделать лучше, если б хотела любви
от меня. Ты гордо оттолкнула меня и этим раздражила самолюбие, потом окружила себя тайнами и раздражила любопытство. Красота твоя, ум, характер сделали остальное — и вот перед тобой влюбленный в тебя до безумия! Я бы с наслаждением
бросился в пучину страсти и отдался бы потоку: я искал этого, мечтал о страсти и заплатил бы за нее остальною жизнью, но ты не хотела, не хочешь… да?
— Ей-богу, нет! и все будто, завидя меня,
бросились, как ваши статуи, ко мне, я
от них: кричал, кричал, даже Семен пришел будить меня — ей-богу, правда, спросите Семена!..
Он забыл свои сомнения, тревоги, синие письма, обрыв,
бросился к столу и написал коротенький нежный ответ, отослал его к Вере, а сам погрузился в какие-то хаотические ощущения страсти. Веры не было перед глазами; сосредоточенное, напряженное наблюдение за ней раздробилось в мечты или обращалось к прошлому, уже испытанному. Он
от мечтаний
бросался к пытливому исканию «ключей» к ее тайнам.
От пера он
бросался к музыке и забывался в звуках, прислушиваясь сам с любовью, как они пели ему его же страсть и гимны красоте. Ему хотелось бы поймать эти звуки, формулировать в стройном создании гармонии.
— Брат! вы великодушны, Вера не забудет этого! — сказала она и, взвизгнув
от радости, как освобожденная из клетки птица,
бросилась в кусты.
— Прочь! — крикнул он и, как дикий,
бросился бежать
от нее,
от обрыва, через весь сад, цветник и выбежал на двор.
Он постучал в окно его и, когда тот отворил, велел принести ключ
от калитки, выпустить его и не запирать. Но прежде забежал к себе, взял купленный им porte-bouquet и
бросился в оранжерею, к садовнику. Долго стучался он, пока тот проснулся, и оба вошли в оранжерею.
Ему было не легче Веры. И он, истомленный усталостью, моральной и физической, и долгими муками, отдался сну, как будто
бросился в горячке в объятия здорового друга, поручая себя его попечению. И сон исполнил эту обязанность, унося его далеко
от Веры,
от Малиновки,
от обрыва и
от вчерашней, разыгравшейся на его глазах драмы.
От этого она только сильнее уверовала в последнее и убедилась, что — как далеко человек ни иди вперед, он не уйдет
от него, если только не
бросится с прямой дороги в сторону или не пойдет назад, что самые противники его черпают из него же, что, наконец, учение это — есть единственный, непогрешительный, совершеннейший идеал жизни, вне которого остаются только ошибки.
Вера
бросилась к окнам и жадно вглядывалась в это странствие бабушки с ношей «беды». Она успела мельком уловить выражение на ее лице и упала в ужасе сама на пол, потом встала, бегая
от окна к окну, складывая вместе руки и простирая их, как в мольбе, вслед бабушке.
«Я не понимала ее! Где была моя хваленая „мудрость“ перед этой бездной!..» — думала она и
бросилась на помощь бабушке — помешать исповеди, отвести ненужные и тяжелые страдания
от ее измученной души. Она стала перед ней на колени и взяла ее за обе руки.
Райский, живо принимая впечатления, меняя одно на другое,
бросаясь от искусства к природе, к новым людям, новым встречам, — чувствовал, что три самые глубокие его впечатления, самые дорогие воспоминания, бабушка, Вера, Марфенька — сопутствуют ему всюду, вторгаются во всякое новое ощущение, наполняют собой его досуги, что с ними тремя — он связан и той крепкой связью,
от которой только человеку и бывает хорошо — как ни
от чего не бывает, и
от нее же бывает иногда больно, как ни
от чего, когда судьба неласково дотронется до такой связи.