Неточные совпадения
Бабушка что-то затолковалась с мужиками, а он прибежал в сад, сбежал с обрыва вниз, продрался сквозь чащу на берег, к самой Волге, и онемел
перед лежавшим пейзажем.
Он зевнул широко, и, когда очнулся от задумчивости,
перед ним
бабушка стоит со счетами, с приходо-расходной тетрадью, с деловым выражением в лице.
— Нет,
бабушка, не я. Помню, что какие-то бумаги вы присылали мне, я их
передал приятелю своему, Ивану Ивановичу, а тот…
Прочими книгами в старом доме одно время заведовала Вера, то есть брала, что ей нравилось, читала или не читала, и ставила опять на свое место. Но все-таки до книг дотрогивалась живая рука, и они кое-как уцелели, хотя некоторые, постарее и позамасленнее, тронуты были мышами. Вера писала об этом через
бабушку к Райскому, и он поручил
передать книги на попечение Леонтия.
— Она красавица, воспитана в самом дорогом пансионе в Москве. Одних брильянтов тысяч на восемьдесят… Тебе полезно жениться… Взял бы богатое приданое, зажил бы большим домом, у тебя бы весь город бывал, все бы раболепствовали
перед тобой, поддержал бы свой род, связи… И в Петербурге не ударил бы себя в грязь… — мечтала почти про себя
бабушка.
Бабушка хотела отвечать, но в эту минуту ворвался в комнату Викентьев, весь в поту, в пыли, с книгой и нотами в руках. Он положил и то и другое на стол
перед Марфенькой.
— Весь город говорит! Хорошо! Я уж хотел к вам с почтением идти, да вдруг, слышу, вы с губернатором связались, зазвали к себе и ходили
перед ним с той же
бабушкой на задних лапах! Вот это скверно! А я было думал, что вы и его затем позвали, чтоб спихнуть с крыльца.
— Ну, когда я стану погибать, так
перед тем попрошу у вас или у
бабушки позволения! — сказала она и пошла.
И как Вера, это изящное создание, взлелеянное под крылом
бабушки, в уютном, как ласточкино гнездо, уголке, этот перл, по красоте, всего края, на которую робко обращались взгляды лучших женихов,
перед которой робели смелые мужчины, не смея бросить на нее нескромного взгляда, рискнуть любезностью или комплиментом, — Вера, покорившая даже самовластную
бабушку, Вера, на которую ветерок не дохнул, — вдруг идет тайком на свидание с опасным, подозрительным человеком!
Тит Никоныч не мог солгать Татьяне Марковне и, смягчая, извиняя всячески просьбу Марфеньки,
передал бабушке.
Они воротились домой. Вера
передала некоторые покупки
бабушке, другие велела отнести к себе в комнату и позвала опять Райского гулять по роще, по полю и спуститься к Волге, на песок.
Он это видел, гордился своим успехом в ее любви, и тут же падал, сознаваясь, что, как он ни бился развивать Веру, давать ей свой свет, но кто-то другой, ее вера, по ее словам, да какой-то поп из молодых, да Райский с своей поэзией, да
бабушка с моралью, а еще более — свои глаза, свой слух, тонкое чутье и женские инстинкты, потом воля — поддерживали ее силу и давали ей оружие против его правды, и окрашивали старую, обыкновенную жизнь и правду в такие здоровые цвета,
перед которыми казалась и бледна, и пуста, и фальшива, и холодна — та правда и жизнь, какую он добывал себе из новых, казалось бы — свежих источников.
До света он сидел там, как на угольях, — не от страсти, страсть как в воду канула. И какая страсть устояла бы
перед таким «препятствием»? Нет, он сгорал неодолимым желанием взглянуть Вере в лицо, новой Вере, и хоть взглядом презрения заплатить этой «самке» за ее позор, за оскорбление, нанесенное ему,
бабушке, всему дому, «целому обществу, наконец человеку, женщине!».
— Не мешай мне! я едва дышу, а время дорого. Я расскажу тебе все, а ты
передай бабушке…
Перед ней — только одна глубокая, как могила, пропасть. Ей предстояло стать лицом к лицу с
бабушкой и сказать ей: «Вот чем я заплатила тебе за твою любовь, попечения, как наругалась над твоим доверием… до чего дошла своей волей!..»
—
Бабушка! — говорил Райский, пугаясь выражения ее лица и становясь на колени
перед ней, — спасите Веру…
Вера была не в лучшем положении. Райский поспешил
передать ей разговор с
бабушкой, — и когда, на другой день, она, бледная, измученная, утром рано послала за ним и спросила: «Что
бабушка?» — он, вместо ответа, указал ей на Татьяну Марковну, как она шла по саду и по аллеям в поле.
—
Бабушка презирает меня, любит из жалости! Нельзя жить, я умру! — шептала она Райскому. Тот бросался к Татьяне Марковне,
передавая ей новые муки Веры. К ужасу его,
бабушка, как потерянная, слушала эти тихие стоны Веры, не находя в себе сил утешить ее, бледнела и шла молиться.
Райский также привязался к ним обеим, стал их другом. Вера и
бабушка высоко поднялись в его глазах, как святые, и он жадно ловил каждое слово, взгляд, не зная,
перед кем умиляться, плакать.
«Я не понимала ее! Где была моя хваленая „мудрость“
перед этой бездной!..» — думала она и бросилась на помощь
бабушке — помешать исповеди, отвести ненужные и тяжелые страдания от ее измученной души. Она стала
перед ней на колени и взяла ее за обе руки.
Вера, по настоянию
бабушки (сама Татьяна Марковна не могла),
передала Райскому только глухой намек о ее любви, предметом которой был Ватутин, не сказав ни слова о «грехе». Но этим полудоверием вовсе не решилась для Райского загадка — откуда
бабушка, в его глазах старая девушка, могла почерпнуть силу, чтоб снести, не с девическою твердостью, мужественно, не только самой — тяжесть «беды», но успокоить и Веру, спасти ее окончательно от нравственной гибели, собственного отчаяния.
— Я бы не была с ним счастлива: я не забыла бы прежнего человека никогда и никогда не поверила бы новому человеку. Я слишком тяжело страдала, — шептала она, кладя щеку свою на руку
бабушки, — но ты видела меня, поняла и спасла… ты — моя мать!.. Зачем же спрашиваешь и сомневаешься? Какая страсть устоит
перед этими страданиями? Разве возможно повторять такую ошибку!.. Во мне ничего больше нет… Пустота — холод, и если б не ты — отчаяние…
А я думал, когда вы рассказывали эту сплетню, что вы затем меня и позвали, чтоб коротко и ясно сказать: «Иван Иванович, и ты тут запутан: выгороди же и себя и ее вместе!» Вот тогда я прямо, как Викентьев, назвал бы вас
бабушкой и стал бы на колени
перед вами.
Он понял теперь
бабушку. Он вошел к ней с замирающим от волнения сердцем, забыл отдать отчет о том, как он
передал Крицкой рассказ о прогулке Веры в обрыве, и впился в нее жадными глазами.
Неточные совпадения
Удовлетворив своему любопытству, папа
передал ее протопопу, которому вещица эта, казалось, чрезвычайно понравилась: он покачивал головой и с любопытством посматривал то на коробочку, то на мастера, который мог сделать такую прекрасную штуку. Володя поднес своего турка и тоже заслужил самые лестные похвалы со всех сторон. Настал и мой черед:
бабушка с одобрительной улыбкой обратилась ко мне.
Карл Иваныч одевался в другой комнате, и через классную пронесли к нему синий фрак и еще какие-то белые принадлежности. У двери, которая вела вниз, послышался голос одной из горничных
бабушки; я вышел, чтобы узнать, что ей нужно. Она держала на руке туго накрахмаленную манишку и сказала мне, что она принесла ее для Карла Иваныча и что ночь не спала для того, чтобы успеть вымыть ее ко времени. Я взялся
передать манишку и спросил, встала ли
бабушка.
Как
передать мои страдания в то время, когда
бабушка начала читать вслух мое стихотворение и когда, не разбирая, она останавливалась на середине стиха, чтобы с улыбкой, которая тогда мне казалась насмешливою, взглянуть на папа, когда она произносила не так, как мне хотелось, и когда, по слабости зрения, не дочтя до конца, она
передала бумагу папа и попросила его прочесть ей все сначала?
Она тоже разобрала барские сундуки и с величайшей отчетливостью, по описи,
передала их приказчице; потом достала два шелковые платья, старинную шаль, подаренные ей когда-то
бабушкой, дедушкин военный мундир, шитый золотом, тоже отданный в ее полную собственность.
Когда я принес манишку Карлу Иванычу, она уже была не нужна ему: он надел другую и, перегнувшись
перед маленьким зеркальцем, которое стояло на столе, держался обеими руками за пышный бант своего галстука и пробовал, свободно ли входит в него и обратно его гладко выбритый подбородок. Обдернув со всех сторон наши платья и попросив Николая сделать для него то же самое, он повел нас к
бабушке. Мне смешно вспомнить, как сильно пахло от нас троих помадой в то время, как мы стали спускаться по лестнице.