Неточные совпадения
Бабушка эта
жила в родовом маленьком имении, доставшемся Борису от матери.
Не то так принимала сама визиты, любила пуще всего угощать завтраками и обедами гостей. Еще ни одного человека не выпустила от себя, сколько ни
живет бабушка, не напичкав его чем-нибудь во всякую пору, утром и вечером.
Неохотно дала ему ключи от него
бабушка, но отказать не могла, и он отправился смотреть комнаты, в которых родился,
жил и о которых осталось у него смутное воспоминание.
Это было более торжественное шествие
бабушки по городу. Не было человека, который бы не поклонился ей. С иными она останавливалась поговорить. Она называла внуку всякого встречного, объясняла, проезжая мимо домов, кто
живет и как, — все это бегло, на ходу.
— Тут
живет губернатор Васильев… или Попов какой-то. (
Бабушка очень хорошо знала, что он Попов, а не Васильев.) Он воображает, что я явлюсь к нему первая с визитом, и не заглянул ко мне: Татьяна Марковна Бережкова поедет к какому-то Попову или Васильеву!
— Почтенные такие, — сказала
бабушка, — лет по восьмидесяти мужу и жене. И не слыхать их в городе: тихо у них, и мухи не летают. Сидят да шепчутся, да угождают друг другу. Вот пример всякому:
прожили век, как будто проспали. Ни детей у них, ни родных! Дремлют да
живут!
«Леонтий,
бабушка! — мечтал он, — красавицы троюродные сестры, Верочка и Марфенька! Волга с прибрежьем, дремлющая, блаженная тишь, где не
живут, а растут люди и тихо вянут, где ни бурных страстей с тонкими, ядовитыми наслаждениями, ни мучительных вопросов, никакого движения мысли, воли — там я сосредоточусь, разберу материалы и напишу роман. Теперь только закончу как-нибудь портрет Софьи, распрощаюсь с ней — и dahin, dahin! [туда, туда! (нем.)]»
— Ничего,
бабушка. Я даже забывал, есть ли оно, нет ли. А если припоминал, так вот эти самые комнаты, потому что в них
живет единственная женщина в мире, которая любит меня и которую я люблю… Зато только ее одну и больше никого… Да вот теперь полюблю сестер, — весело оборотился он, взяв руку Марфеньки и целуя ее, — все полюблю здесь — до последнего котенка!
— Что кончено? — вдруг спросила
бабушка. — Ты приняла? Кто тебе позволил? Коли у самой стыда нет, так
бабушка не допустит на чужой счет
жить. Извольте, Борис Павлович, принять книги, счеты, реестры и все крепости на имение. Я вам не приказчица досталась.
— Вот — и слово дал! — беспокойно сказала
бабушка. Она колебалась. — Имение отдает! Странный, необыкновенный человек! — повторяла она, — совсем пропащий! Да как ты
жил, что делал, скажи на милость! Кто ты на сем свете есть? Все люди как люди. А ты — кто! Вон еще и бороду отпустил — сбрей, сбрей, не люблю!
— Приятно! — возразила
бабушка, — слушать тошно! Пришел бы ко мне об эту пору: я бы ему дала обед! Нет, Борис Павлович: ты
живи, как люди
живут, побудь с нами дома, кушай, гуляй, с подозрительными людьми не водись, смотри, как я распоряжаюсь имением, побрани, если что-нибудь не так…
— Все это,
бабушка, скучно: будем
жить, как кому вздумается…
«Как это они
живут?» — думал он, глядя, что ни
бабушке, ни Марфеньке, ни Леонтью никуда не хочется, и не смотрят они на дно жизни, что лежит на нем, и не уносятся течением этой реки вперед, к устью, чтоб остановиться и подумать, что это за океан, куда вынесут струи? Нет! «Что Бог даст!» — говорит
бабушка.
— Отчего? вот еще новости! — сказал Райский. — Марфенька! я непременно сделаю твой портрет, непременно напишу роман, непременно познакомлюсь с Маркушкой, непременно
проживу лето с вами и непременно воспитаю вас всех трех,
бабушку, тебя и… Верочку.
— Какое рабство! — сказал Райский. — И так всю жизнь
прожить, растеряться в мелочах! Зачем же, для какой цели эти штуки,
бабушка, делает кто-то, по вашему мнению, с умыслом? Нет, я отчаиваюсь воспитать вас… Вы испорчены!
— А? Я не одна
живу, вы знаете! — сказала она, вслушавшись в его вопрос. —
Бабушка, Марфенька…
— «Дело, правда»! — ворчала
бабушка, — вот посмотрим, как ты
проживешь!
— Ну, да — умнее всех в городе. И
бабушка у него глупа: воспитывать меня хочет! Нет, ты старайся поумнеть мимо его,
живи своим умом.
—
Бабушка ваша — не знаю за что, а я за то, что он — губернатор. И полицию тоже мы с ней не любим, притесняет нас. Ее заставляет чинить мосты, а обо мне уж очень печется, осведомляется, где я
живу, далеко ли от города отлучаюсь, у кого бываю.
— Что: или тяжело
жить на свете? — насмешливо продолжала
бабушка, — шутка ли, сколько раз в сутки с боку на бок придется перевалиться!
Другая причина — приезд нашего родственника Бориса Павловича Райского. Он
живет теперь с нами и, на беду мою, почти не выходит из дома, так что я недели две только и делала, что пряталась от него. Какую бездну ума, разных знаний, блеска талантов и вместе шума, или «жизни», как говорит он, привез он с собой и всем этим взбудоражил весь дом, начиная с нас, то есть
бабушки, Марфеньки, меня — и до Марфенькиных птиц! Может быть, это заняло бы и меня прежде, а теперь ты знаешь, как это для меня неловко, несносно…
Тушин
жил с сестрой, старой девушкой, Анной Ивановной — и к ней ездили Вера с попадьей. Эту же Анну Ивановну любила и
бабушка; и когда она являлась в город, то Татьяна Марковна была счастлива.
— А что ж делать? Вот, чтоб этого не терпеть, — говорила
бабушка, стороной глядя на Веру, — и надо бы было этой Кунигунде спроситься у тех, кто уже
пожил и знает, что значит страсти.
Мать его и
бабушка уже ускакали в это время за сто верст вперед. Они слегка и прежде всего порешили вопрос о приданом, потом перешли к участи детей, где и как им
жить; служить ли молодому человеку и зимой
жить в городе, а летом в деревне — так настаивала Татьяна Марковна и ни за что не соглашалась на предложение Марьи Егоровны — отпустить детей в Москву, в Петербург и даже за границу.
Прощай — это первое и последнее мое письмо, или, пожалуй, глава из будущего твоего романа. Ну, поздравляю тебя, если он будет весь такой!
Бабушке и сестрам своим кланяйся, нужды нет, что я не знаю их, а они меня, и скажи им, что в таком-то городе
живет твой приятель, готовый служить, как выше сказано. —
— Умереть, умереть! зачем мне это? Помогите мне
жить, дайте той прекрасной страсти, от которой «тянутся какие-то лучи на всю жизнь…». Дайте этой жизни, где она? Я, кроме огрызающегося тигра, не вижу ничего… Говорите, научите или воротите меня назад, когда у меня еще была сила! А вы — «
бабушке сказать»! уложить ее в гроб и меня с ней!.. Это, что ли, средство? Или учите не ходить туда, к обрыву… Поздно!
Она страдала за эти уродливости и от этих уродливостей, мешавших
жить, чувствовала нередко цепи и готова бы была, ради правды, подать руку пылкому товарищу, другу, пожалуй мужу, наконец… чем бы он ни был для нее, — и идти на борьбу против старых врагов, стирать ложь, мести сор, освещать темные углы, смело, не слушая старых, разбитых голосов, не только Тычковых, но и самой
бабушки, там, где последняя безусловно опирается на старое, вопреки своему разуму, — вывести, если можно, и ее на другую дорогу.
Она правду сказала:
бабушки нет больше. Это не
бабушка, не Татьяна Марковна, любящая и нежная мать семейства, не помещица Малиновки, где все
жило и благоденствовало ею и где
жила и благоденствовала сама она, мудро и счастливо управляя маленьким царством. Это была другая женщина.
Толпа сострадательно глядит на падшего и казнит молчанием, как
бабушка — ее! Нельзя
жить тому, в чьей душе когда-нибудь
жила законная человеческая гордость, сознание своих прав на уважение, кто носил прямо голову, — нельзя
жить!
—
Бабушка презирает меня, любит из жалости! Нельзя
жить, я умру! — шептала она Райскому. Тот бросался к Татьяне Марковне, передавая ей новые муки Веры. К ужасу его,
бабушка, как потерянная, слушала эти тихие стоны Веры, не находя в себе сил утешить ее, бледнела и шла молиться.
Неточные совпадения
— Я вам скажу, как истинному другу, — прервала его
бабушка с грустным выражением, — мне кажется, что все это отговорки, для того только, чтобы ему
жить здесь одному, шляться по клубам, по обедам и бог знает что делать; а она ничего не подозревает.
— Вы уже знаете, я думаю, что я нынче в ночь еду в Москву и беру вас с собою, — сказал он. — Вы будете
жить у
бабушки, a maman с девочками остается здесь. И вы это знайте, что одно для нее будет утешение — слышать, что вы учитесь хорошо и что вами довольны.
Бабушка покачала головою и, улыбаясь, сказала, что она сомневается; но я ее уверил, что знаю, как надо
жить при богатом положении.
Четырех дней было достаточно для того, чтоб Самгин почувствовал себя между матерью и Варавкой в невыносимом положении человека, которому двое людей навязчиво показывают, как им тяжело
жить. Варавка, озлобленно ругая купцов, чиновников, рабочих, со вкусом выговаривал неприличные слова, как будто забывая о присутствии Веры Петровны, она всячески показывала, что Варавка «ужасно» удивляет ее, совершенно непонятен ей, она относилась к нему, как
бабушка к Настоящему Старику — деду Акиму.
И быстреньким шепотом он поведал, что тетка его, ведьма, околдовала его, вогнав в живот ему червя чревака, для того чтобы он, Дронов, всю жизнь мучился неутолимым голодом. Он рассказал также, что родился в год, когда отец его воевал с турками, попал в плен, принял турецкую веру и теперь
живет богато; что ведьма тетка, узнав об этом, выгнала из дома мать и
бабушку и что мать очень хотела уйти в Турцию, но
бабушка не пустила ее.