Неточные совпадения
— Но ведь я… совершенство, cousin? Вы мне третьего дня сказали и даже собрались доказать, если б я только захотела
слушать…
—
Послушайте, monsieur Чацкий, — остановила она, — скажите мне по крайней мере отчего я гибну? Оттого что не понимаю новой жизни, не… не поддаюсь… как вы это называете… развитию? Это ваше любимое слово. Но вы достигли этого развития, да? а я всякий день слышу, что вы скучаете… вы иногда наводите на всех скуку…
— Если б вы любили, кузина, — продолжал он, не
слушая ее, — вы должны помнить, как дорого вам было проснуться после такой ночи, как радостно знать, что вы существуете, что есть мир, люди и он…
—
Послушай, Райский, сколько я тут понимаю, надо тебе бросить прежде не живопись, а Софью, и не делать романов, если хочешь писать их… Лучше пиши по утрам роман, а вечером играй в карты: по маленькой, в коммерческую… это не раздражает…
Иной ковыряет в носу и ничего не
слушает.
Райский не знал: он так же машинально
слушал, как и смотрел, и ловил ухом только слова.
Учитель повторил объяснение. Борис опять
слушал, как раздавались слова: иное учитель скажет коротко и густо, точно оборвет, другое растянет, будто пропоет, вдруг слов десять посыплются, как орехи.
Позовет ли его опекун посмотреть, как молотят рожь, или как валяют сукно на фабрике, как белят полотна, — он увертывался и забирался на бельведер смотреть оттуда в лес или шел на реку, в кусты, в чащу, смотрел, как возятся насекомые, остро глядел, куда порхнула птичка, какая она, куда села, как почесала носик; поймает ежа и возится с ним; с мальчишками удит рыбу целый день или
слушает полоумного старика, который живет в землянке у околицы, как он рассказывает про «Пугача», — жадно
слушает подробности жестоких мук, казней и смотрит прямо ему в рот без зубов и в глубокие впадины потухающих глаз.
Он озадачивал новизной взгляда чиновников. Столоначальник,
слушая его, с усмешкой отбирал у него какую-нибудь заданную ему бумагу и отдавал другому.
Он помнит, как, после музыки, она всю дрожь наслаждения сосредоточивала в горячем поцелуе ему. Помнит, как она толковала ему картины: кто этот старик с лирой, которого, немея,
слушает гордый царь, боясь пошевелиться, — кто эта женщина, которую кладут на плаху.
—
Послушай, Борис, — начал он, — к чему ты готовишь себя, я давно хотел спросить тебя?
А с нотами не дружился, не проходил постепенно одну за другою запыленные, пожелтевшие, приносимые учителем тетради музыкальной школы. Но часто он задумывался,
слушая свою игру, и мурашки бегали у него по спине.
Вдалеке виделась уже ему наполненная зала, и он своей игрой потрясал стены и сердца знатоков. Женщины с горящими щеками
слушали его, и его лицо горело стыдливым торжеством…
— А ты
послушай: ведь это все твое; я твой староста… — говорила она. Но он зевал, смотрел, какие это птицы прячутся в рожь, как летают стрекозы, срывал васильки и пристально разглядывал мужиков, еще пристальнее
слушал деревенскую тишину, смотрел на синее небо, каким оно далеким кажется здесь.
Вот только никак не заставишь его о хозяйстве
слушать: молод!
— Верочкины и Марфенькины счеты особо: вот смотри, — говорила она, — не думай, что на них хоть копейка твоя пошла. Ты
послушай…
Но он не
слушал, а смотрел, как писала бабушка счеты, как она глядит на него через очки, какие у нее морщины, родимое пятнышко, и лишь доходил до глаз и до улыбки, вдруг засмеется и бросится целовать ее.
—
Послушай, что я хотела тебя спросить, — сказала однажды бабушка, — зачем ты опять в школу поступил?
Бабушка с княгиней пила кофе, Райский смотрел на комнаты, на портреты, на мебель и на весело глядевшую в комнаты из сада зелень; видел расчищенную дорожку, везде чистоту, чопорность, порядок:
слушал, как во всех комнатах попеременно пробили с полдюжины столовых, стенных, бронзовых и малахитовых часов; рассматривал портрет косого князя, в красной ленте, самой княгини, с белой розой в волосах, с румянцем, живыми глазами, и сравнивал с оригиналом.
Бабушка с почтением и с завистью, а Райский с любопытством глядел на стариков,
слушал, как они припоминали молодость, не верил их словам, что она была первая красавица в губернии, а он — молодец и сводил будто женщин с ума.
Как в школе у русского учителя, он не
слушал законов строения языка, а рассматривал все, как говорит профессор, как падают у него слова, как кто
слушает.
Они холодно смотрели на кружок, определили Райского словом «романтик», холодно
слушали или вовсе не
слушали его стихи и прозу и не ставили его ни во что.
— Я думаю — да, потому что сначала все
слушали молча, никто не говорил банальных похвал: «Charmant, bravo», [Прелестно, браво (фр.).] а когда кончила — все закричали в один голос, окружили меня… Но я не обратила на это внимания, не слыхала поздравлений: я обернулась, только лишь кончила, к нему… Он протянул мне руку, и я…
Вот
послушайте, — обратилась она к папа, — что говорит ваша дочь… как вам нравится это признание!..» Он, бедный, был смущен и жалок больше меня и смотрел вниз; я знала, что он один не сердится, а мне хотелось бы умереть в эту минуту со стыда…
Она
слушала задумчиво. Сомнения, тени, воспоминания проходили по лицу.
«А! что это такое!» — думал он,
слушая с дрожью почти ужаса эти широко разливающиеся волны гармонии.
И опять
слушал он, замирая: не слыхать ни смычка, ни струн; инструмента не было, а пела свободно, вдохновенно будто грудь самого артиста.
Он не
слушал ее, с ужасом вглядываясь в ее лицо, недавно еще смеющееся. И что стало теперь с ней!
Жизнь и любовь как будто пропели ей гимн, и она сладко задумалась,
слушая его, и только слезы умиления и веры застывали на ее умирающем лице, без укоризны за зло, за боль, за страдания.
А он думал часто, сидя как убитый, в злом молчании, около нее, не
слушая ее простодушного лепета, не отвечая на кроткие ласки: «Нет — это не та женщина, которая, как сильная река, ворвется в жизнь, унесет все преграды, разольется по полям.
— Известно что: смотрели ее,
слушали ее грудь, выходили в другую комнату, молча пожимали плечами и, сжав в кулак сунутую ассигнацию, застегивали фрак и проворно исчезали.
— Это бы лицо да с молитвенным, напряженным взглядом, без этого страстного вожделения!..
Послушайте, Борис Павлыч, переделайте портрет в картину; бросьте ваш свет, глупости, волокитства… завесьте окна да закупорьтесь месяца на три, на четыре…
— Пусть я смешон с своими надеждами на «генеральство», — продолжал он, не
слушая ее, горячо и нежно, — но, однако ж, чего-нибудь да стою я в ваших глазах — не правда ли?
Она
слушала довольно спокойно, но при последнем слове быстро встала.
В самом деле ей нечего было ужасаться и стыдиться: граф Милари был у ней раз шесть, всегда при других, пел,
слушал ее игру, и разговор никогда не выходил из пределов обыкновенной учтивости, едва заметного благоухания тонкой и покорной лести.
—
Послушайте, cousin… — начала она и остановилась на минуту, затрудняясь, по-видимому, продолжать, — положим, если б… enfin si c’etait vrai [словом, если б это была правда (фр.).] — это быть не может, — скороговоркой, будто в скобках, прибавила она, — но что… вам… за дело после того, как…
— Папа и mes tantes! — с пренебрежением повторил он, — много знают они:
послушайте их!
— Что же, cousin, чему я должна верить: им ли? — она указала на предков, — или, бросив все, не
слушая никого, вмешаться в толпу и жить «новою жизнью»?
Пустыня исчезла; Софья, в мечте его, была уже опять в своем кабинете, затянутая в свое платье, за сонатой Бетховена, и в трепете
слушала шепот бедного, страстного Милари.
— Не хочу, бабушка, — говорил он, но она клала ему на тарелку, не
слушая его, и он ел и бульон, и цыпленка.
— Ты
послушай только: она тебе наговорит! — приговаривала бабушка, вслушавшись и убирая счеты. — Точно дитя: что на уме, то и на языке!
— Свободный, разумный и справедливый поступок — втихомолку! Долго ли мы будем жить, как совы, бояться света дневного,
слушать совиную мудрость Нилов Андреевичей!..
Но он не
слушал ее. «Милое дитя! — думал он, — тебе не надо притворяться стыдливой!»
«Да, долго еще до прогресса! — думал Райский,
слушая раздававшиеся ему вслед детские голоса и проходя в пятый раз по одним и тем же улицам и опять не встречая живой души. — Что за фигуры, что за нравы, какие явления! Все, все годятся в роман: все эти штрихи, оттенки, обстановка — перлы для кисти! Каков-то Леонтий: изменился или все тот же ученый, но недогадливый младенец? Он — тоже находка для художника!»
Только когда он углубится в длинные разговоры с Райским или
слушает лекцию о древней и чужой жизни, читает старца-классика, — тогда только появлялась вдруг у него жизнь в глазах, и глаза эти бывали умны, оживленны.
Он
слушал, что она говорила ему, не слыхал, что говорила другим, и верил только тому, что видел и слышал от нее.
Он так и принимал за чистую монету всякий ее взгляд, всякое слово, молчал, много ел,
слушал, и только иногда воззрится в нее странными, будто испуганными глазами, и молча следит за ее проворными движениями, за резвой речью, звонким смехом, точно вчитывается в новую, незнакомую еще ему книгу, в ее немое, вечно насмешливое лицо.
— А в школе, — продолжал Козлов, не
слушая его, — защищал от забияк и сам во все время оттаскал меня за волосы… всего два раза…