Неточные совпадения
—
Что ж это я в самом деле? — сказал он вслух с досадой, —
надо совесть знать: пора за дело! Дай только волю себе, так и…
—
Что ж ты не скажешь,
что готово? Я бы уж и встал давно. Поди же, я сейчас иду вслед за тобою. Мне
надо заниматься, я сяду писать.
— Я забыл вам сказать, — начал Захар, — давеча, как вы еще почивали, управляющий дворника прислал: говорит,
что непременно
надо съехать… квартира нужна.
—
Что ж делать!
Надо работать, коли деньги берешь. Летом отдохну: Фома Фомич обещает выдумать командировку нарочно для меня… вот, тут получу прогоны на пять лошадей, суточных рубля по три в сутки, а потом награду…
Он испытал чувство мирной радости,
что он с девяти до трех, с восьми до девяти может пробыть у себя на диване, и гордился,
что не
надо идти с докладом, писать бумаг,
что есть простор его чувствам, воображению.
— Вы думаете,
что для мысли не
надо сердца?
— Любить ростовщика, ханжу, ворующего или тупоумного чиновника — слышите?
Что вы это? И видно,
что вы не занимаетесь литературой! — горячился Пенкин. — Нет, их
надо карать, извергнуть из гражданской среды, из общества…
— Однако мне пора в типографию! — сказал Пенкин. — Я, знаете, зачем пришел к вам? Я хотел предложить вам ехать в Екатерингоф; у меня коляска. Мне завтра
надо статью писать о гулянье: вместе бы наблюдать стали,
чего бы не заметил я, вы бы сообщили мне; веселее бы было. Поедемте…
Впрочем,
надо отдать им справедливость,
что и любовь их, если разделить ее на градусы, до степени жара никогда не доходит.
—
Надо Штольца спросить, как приедет, — продолжал Обломов, — кажется, тысяч семь, восемь… худо не записывать! Так он теперь сажает меня на шесть! Ведь я с голоду умру!
Чем тут жить?
—
Что ж так тревожиться, Илья Ильич? — сказал Алексеев. — Никогда не
надо предаваться отчаянию: перемелется — мука будет.
Другие гости заходили нечасто, на минуту, как первые три гостя; с ними со всеми все более и более порывались живые связи. Обломов иногда интересовался какой-нибудь новостью, пятиминутным разговором, потом, удовлетворенный этим, молчал. Им
надо было платить взаимностью, принимать участие в том,
что их интересовало. Они купались в людской толпе; всякий понимал жизнь по-своему, как не хотел понимать ее Обломов, а они путали в нее и его: все это не нравилось ему, отталкивало его, было ему не по душе.
— Ну, я пойду, — сказал Тарантьев, надевая шляпу, — а к пяти часам буду: мне
надо кое-куда зайти: обещали место в питейной конторе, так велели понаведаться… Да вот
что, Илья Ильич: не наймешь ли ты коляску сегодня, в Екатерингоф ехать? И меня бы взял.
— Постой, Михей Андреич, — прервал Обломов, — мне
надо кое о
чем посоветоваться с тобой.
Он полагал,
что чиновники одного места составляли между собою дружную, тесную семью, неусыпно пекущуюся о взаимном спокойствии и удовольствиях,
что посещение присутственного места отнюдь не есть обязательная привычка, которой
надо придерживаться ежедневно, и
что слякоть, жара или просто нерасположение всегда будут служить достаточными и законными предлогами к нехождению в должность.
В этом свидетельстве сказано было: «Я, нижеподписавшийся, свидетельствую, с приложением своей печати,
что коллежский секретарь Илья Обломов одержим отолщением сердца с расширением левого желудочка оного (Hypertrophia cordis cum dilatatione ejus ventriculi sinistri), а равно хроническою болью в печени (hepatis), угрожающею опасным развитием здоровью и жизни больного, каковые припадки происходят, как
надо полагать, от ежедневного хождения в должность.
Пуще всего он бегал тех бледных, печальных дев, большею частию с черными глазами, в которых светятся «мучительные дни и неправедные ночи», дев с не ведомыми никому скорбями и радостями, у которых всегда есть что-то вверить, сказать, и когда
надо сказать, они вздрагивают, заливаются внезапными слезами, потом вдруг обовьют шею друга руками, долго смотрят в глаза, потом на небо, говорят,
что жизнь их обречена проклятию, и иногда падают в обморок.
Если приказчик приносил ему две тысячи, спрятав третью в карман, и со слезами ссылался на град, засухи, неурожай, старик Обломов крестился и тоже со слезами приговаривал: «Воля Божья; с Богом спорить не станешь!
Надо благодарить Господа и за то,
что есть».
Со времени смерти стариков хозяйственные дела в деревне не только не улучшились, но, как видно из письма старосты, становились хуже. Ясно,
что Илье Ильичу
надо было самому съездить туда и на месте разыскать причину постепенного уменьшения доходов.
— А ничего не было. Вон вчерашней ветчины нет ли,
надо у Анисьи спросить, — сказал Захар. — Принести,
что ли?
— Куда вас несет? — унимали старики. — Аль шея-то крепка?
Чего вам
надо? Не замайте: вас не гонят.
Он бросился от нее к сеновалу, с намерением взобраться туда по крутой лестнице, и едва она поспевала дойти до сеновала, как уж
надо было спешить разрушать его замыслы влезть на голубятню, проникнуть на скотный двор и,
чего Боже сохрани! — в овраг.
Как, дескать, можно запускать или оставлять то и другое?
Надо сейчас принять меры. И говорят только о том, как бы починить мостик,
что ли, через канаву или огородить в одном месте сад, чтоб скотина не портила деревьев, потому
что часть плетня в одном месте совсем лежала на земле.
Услыхав,
что один из окрестных молодых помещиков ездил в Москву и заплатил там за дюжину рубашек триста рублей, двадцать пять рублей за сапоги и сорок рублей за жилет к свадьбе, старик Обломов перекрестился и сказал с выражением ужаса, скороговоркой,
что «этакого молодца
надо посадить в острог».
—
Надо Богу больше молиться да не думать ни о
чем! — строго заметила хозяйка.
— Я и то не брал. На
что, мол, нам письмо-то, — нам не
надо. Нам, мол, не наказывали писем брать — я не смею: подите вы, с письмом-то! Да пошел больно ругаться солдат-то: хотел начальству жаловаться; я и взял.
— А где он? — отвечала жена. — Еще
надо сыскать. Да погоди,
что торопиться? Вот, Бог даст, дождемся праздника, разговеемся, тогда и напишешь; еще не уйдет…
— А тебе, — сказал он, обращаясь к дворнику, —
надо бы унять этих разбойников, а не смеяться. Ты зачем приставлен здесь? Порядок всякий исправлять. А ты
что? Я вот скажу барину-то; постой, будет тебе!
Надо заметить,
что армяк на кучере был вовсе без дыр.
— Как
что ж? Я тут спину и бока протер, ворочаясь от этих хлопот. Ведь один: и то
надо, и другое, там счеты сводить, туда плати, здесь плати, а тут перевозка! Денег выходит ужас сколько, и сам не знаю куда! Того и гляди, останешься без гроша…
—
Чего тебе
надо? Ну, носовой платок, пожалуй.
Что ж, тебе не хотелось бы так пожить? — спросил Обломов. — А? Это не жизнь?
—
Что это, братец, через две недели, помилуй, вдруг так!.. — говорил Обломов. — Дай хорошенько обдумать и приготовиться… Тарантас
надо какой-нибудь… разве месяца через три.
— Вот я этого и боялся, когда не хотел просить вас петь…
Что скажешь, слушая в первый раз? А сказать
надо. Трудно быть умным и искренним в одно время, особенно в чувстве, под влиянием такого впечатления, как тогда…
«
Что наделал этот Обломов! О, ему
надо дать урок, чтоб этого вперед не было! Попрошу ma tante [тетушку (фр.).] отказать ему от дома: он не должен забываться… Как он смел!» — думала она, идя по парку; глаза ее горели…
— Поверьте мне, это было невольно… я не мог удержаться… — заговорил он, понемногу вооружаясь смелостью. — Если б гром загремел тогда, камень упал бы
надо мной, я бы все-таки сказал. Этого никакими силами удержать было нельзя… Ради Бога, не подумайте, чтоб я хотел… Я сам через минуту Бог знает
что дал бы, чтоб воротить неосторожное слово…
В другой раз она указала ему две-три дыры на барском платье от моли и сказала,
что в неделю раз
надо непременно встряхнуть и почистить платье.
Появление Обломова в доме не возбудило никаких вопросов, никакого особенного внимания ни в тетке, ни в бароне, ни даже в Штольце. Последний хотел познакомить своего приятеля в таком доме, где все было немного чопорно, где не только не предложат соснуть после обеда, но где даже неудобно класть ногу на ногу, где
надо быть свежеодетым, помнить, о
чем говоришь, — словом, нельзя ни задремать, ни опуститься, и где постоянно шел живой, современный разговор.
Надо бы взять костяной ножик, да его нет; можно, конечно, спросить и столовый, но Обломов предпочел положить книгу на свое место и направиться к дивану; только
что он оперся рукой в шитую подушку, чтоб половчей приладиться лечь, как Захар вошел в комнату.
Но он чувствовал,
что малейший намек на это вызовет у ней взгляд удивления, потом прибавит холодности в обращении, может быть, и совсем пропадет та искра участия, которую он так неосторожно погасил в самом начале.
Надо ее раздуть опять, тихо и осторожно, но как — он решительно не знал.
Он смутно понимал,
что она выросла и чуть ли не выше его,
что отныне нет возврата к детской доверчивости,
что перед ними Рубикон и утраченное счастье уже на другом берегу:
надо перешагнуть.
— Не могу не сомневаться, — перебил он, — не требуйте этого. Теперь, при вас, я уверен во всем: ваш взгляд, голос, все говорит. Вы смотрите на меня, как будто говорите: мне слов не
надо, я умею читать ваши взгляды. Но когда вас нет, начинается такая мучительная игра в сомнения, в вопросы, и мне опять
надо бежать к вам, опять взглянуть на вас, без этого я не верю.
Что это?
Надо идти ощупью, на многое закрывать глаза и не бредить счастьем, не сметь роптать,
что оно ускользнет, — вот жизнь!
—
Чего же вам
надо от меня? — Вы сомневаетесь, не ошибка ли моя любовь к вам: я не могу успокоить вашего сомнения; может быть, и ошибка — я не знаю…
Многие даже не знают сами,
чего им хотеть, а если и решатся на это, то вяло, так
что, пожалуй,
надо, пожалуй, и не
надо. Это, должно быть, оттого,
что у них брови лежат ровно, дугой, прощипаны пальцами и нет складки на лбу.
«Да, да; но ведь этим
надо было начать! — думал он опять в страхе. — Троекратное „люблю“, ветка сирени, признание — все это должно быть залогом счастья всей жизни и не повторяться у чистой женщины.
Что ж я? Кто я?» — стучало, как молотком, ему в голову.
Он приложил руку к сердцу: оно бьется сильно, но ровно, как должно биться у честных людей. Опять он волнуется мыслию, как Ольга сначала опечалится, когда он скажет,
что не
надо видеться; потом он робко объявит о своем намерении, но прежде выпытает ее образ мыслей, упьется ее смущением, а там…
— Нет, нет, что-то есть, говори! — приставала она, крепко держа за оба борта сюртука, и держала так близко,
что ему
надо было ворочать лицо то вправо, то влево, чтоб не поцеловать ее.
—
Что нам
надо видеться реже… — Он робко взглянул на нее.
— А то
что не
надо нам видеться… наедине…
Усмешка у ней была больше принятая форма, которою прикрывалось незнание,
что в том или другом случае
надо сказать или сделать.