Неточные совпадения
Добро бы в откупа вступил — ну, понятно, от
чего разбогател; а то ничего, так, на фу-фу!
Исстрадался Илья Ильич от страха и тоски на службе даже и при
добром, снисходительном начальнике. Бог знает,
что сталось бы с ним, если б он попался к строгому и взыскательному!
— Ну, как же ты не ядовитый? — сказал Обломов. — На мильон говядины купил! Во
что это в тебя идет?
Добро бы впрок.
Ты, может быть, думаешь, глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом с головой,
что я лежу как пень да сплю; нет, не сплю я, а думаю все крепкую думу, чтоб крестьяне не потерпели ни в
чем нужды, чтоб не позавидовали чужим, чтоб не плакались на меня Господу Богу на Страшном суде, а молились бы да поминали меня
добром.
Потом Обломову приснилась другая пора: он в бесконечный зимний вечер робко жмется к няне, а она нашептывает ему о какой-то неведомой стороне, где нет ни ночей, ни холода, где все совершаются чудеса, где текут реки меду и молока, где никто ничего круглый год не делает, а день-деньской только и знают,
что гуляют всё
добрые молодцы, такие, как Илья Ильич, да красавицы,
что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Взрослый Илья Ильич хотя после и узнает,
что нет медовых и молочных рек, нет
добрых волшебниц, хотя и шутит он с улыбкой над сказаниями няни, но улыбка эта не искренняя, она сопровождается тайным вздохом: сказка у него смешалась с жизнью, и он бессознательно грустит подчас, зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка.
Он невольно мечтает о Милитрисе Кирбитьевне; его все тянет в ту сторону, где только и знают,
что гуляют, где нет забот и печалей; у него навсегда остается расположение полежать на печи, походить в готовом, незаработанном платье и поесть на счет
доброй волшебницы.
— Ну,
что ж? Это
добрый барин, коли все ругается! — сказал один лакей, медленно, со скрипом открывая круглую табакерку, и руки всей компании, кроме Захаровых, потянулись за табаком. Началось всеобщее нюханье, чиханье и плеванье.
— Оттреплет этакий барин! — говорил Захар. — Такая
добрая душа; да это золото — а не барин, дай Бог ему здоровья! Я у него как в царствии небесном: ни нужды никакой не знаю, отроду дураком не назвал; живу в
добре, в покое, ем с его стола, уйду, куда хочу, — вот
что!.. А в деревне у меня особый дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то с своим…
— Ну,
что за беда, коли и скажет барину? — сам с собой в раздумье, флегматически говорил он, открывая медленно табакерку. — Барин
добрый, видно по всему, только обругает! Это еще
что, коли обругает! А то, иной, глядит, глядит, да и за волосы…
— Ну, — говорил Захар в отчаянии, — ах ты, головушка!
Что лежишь, как колода? Ведь на тебя смотреть тошно. Поглядите,
добрые люди!.. Тьфу!
Притом их связывало детство и школа — две сильные пружины, потом русские,
добрые, жирные ласки, обильно расточаемые в семействе Обломова на немецкого мальчика, потом роль сильного, которую Штольц занимал при Обломове и в физическом и в нравственном отношении, а наконец, и более всего, в основании натуры Обломова лежало чистое, светлое и
доброе начало, исполненное глубокой симпатии ко всему,
что хорошо и
что только отверзалось и откликалось на зов этого простого, нехитрого, вечно доверчивого сердца.
Сидишь, не заботясь, не думая ни о
чем, знаешь,
что около тебя есть человек… конечно, немудрый, поменяться с ним идеей нечего и думать, зато нехитрый,
добрый, радушный, без претензий и не уязвит тебя за глаза!
— Продолжай же дорисовывать мне идеал твоей жизни… Ну,
добрые приятели вокруг;
что ж дальше? Как бы ты проводил дни свои?
«
Что это она вчера смотрела так пристально на меня? — думал Обломов. — Андрей божится,
что о чулках и о рубашке еще не говорил, а говорил о дружбе своей ко мне, о том, как мы росли, учились, — все,
что было хорошего, и между тем (и это рассказал), как несчастлив Обломов, как гибнет все
доброе от недостатка участия, деятельности, как слабо мерцает жизнь и как…»
— Странно! — заметил он. — Вы злы, а взгляд у вас
добрый. Недаром говорят,
что женщинам верить нельзя: они лгут и с умыслом — языком и без умысла — взглядом, улыбкой, румянцем, даже обмороками…
Она ни перед кем никогда не открывает сокровенных движений сердца, никому не поверяет душевных тайн; не увидишь около нее
доброй приятельницы, старушки, с которой бы она шепталась за чашкой кофе. Только с бароном фон Лангвагеном часто остается она наедине; вечером он сидит иногда до полуночи, но почти всегда при Ольге; и то они все больше молчат, но молчат как-то значительно и умно, как будто что-то знают такое,
чего другие не знают, но и только.
Может быть, на лице вашем выразилась бы печаль (если правда,
что вам нескучно было со мной), или вы, не поняв моих
добрых намерений, оскорбились бы: ни того, ни другого я не перенесу, заговорю опять не то, и честные намерения разлетятся в прах и кончатся уговором видеться на другой день.
Обломов хотя и прожил молодость в кругу всезнающей, давно решившей все жизненные вопросы, ни во
что не верующей и все холодно, мудро анализирующей молодежи, но в душе у него теплилась вера в дружбу, в любовь, в людскую честь, и сколько ни ошибался он в людях, сколько бы ни ошибся еще, страдало его сердце, но ни разу не пошатнулось основание
добра и веры в него. Он втайне поклонялся чистоте женщины, признавал ее власть и права и приносил ей жертвы.
Он никогда не вникал ясно в то, как много весит слово
добра, правды, чистоты, брошенное в поток людских речей, какой глубокий извив прорывает оно; не думал,
что сказанное бодро и громко, без краски ложного стыда, а с мужеством, оно не потонет в безобразных криках светских сатиров, а погрузится, как перл, в пучину общественной жизни, и всегда найдется для него раковина.
Многие запинаются на
добром слове, рдея от стыда, и смело, громко произносят легкомысленное слово, не подозревая,
что оно тоже, к несчастью, не пропадает даром, оставляя длинный след зла, иногда неистребимого.
Она искала, отчего происходит эта неполнота, неудовлетворенность счастья?
Чего недостает ей?
Что еще нужно? Ведь это судьба — назначение любить Обломова? Любовь эта оправдывается его кротостью, чистой верой в
добро, а пуще всего нежностью, нежностью, какой она не видала никогда в глазах мужчины.
—
Что вы не дадите на себя взглянуть, пожелать вам
доброго утра? — упрекнул Обломов.
Никаких понуканий, никаких требований не предъявляет Агафья Матвеевна. И у него не рождается никаких самолюбивых желаний, позывов, стремлений на подвиги, мучительных терзаний о том,
что уходит время,
что гибнут его силы,
что ничего не сделал он, ни зла, ни
добра,
что празден он и не живет, а прозябает.
—
Добрая Агафья Матвеевна! — сказал Обломов, лениво сбрасывая с плеч халат. — Знаете
что: поедемте-ка в деревню жить: там-то хозяйство!
Чего,
чего нет: грибов, ягод, варенья, птичий, скотный двор…
Вероятно, с летами она успела бы помириться с своим положением и отвыкла бы от надежд на будущее, как делают все старые девы, и погрузилась бы в холодную апатию или стала бы заниматься
добрыми делами; но вдруг незаконная мечта ее приняла более грозный образ, когда из нескольких вырвавшихся у Штольца слов она ясно увидела,
что потеряла в нем друга и приобрела страстного поклонника. Дружба утонула в любви.
— Кто же иные? Скажи, ядовитая змея, уязви, ужаль: я,
что ли? Ошибаешься. А если хочешь знать правду, так я и тебя научил любить его и чуть не довел до
добра. Без меня ты бы прошла мимо его, не заметив. Я дал тебе понять,
что в нем есть и ума не меньше других, только зарыт, задавлен он всякою дрянью и заснул в праздности. Хочешь, я скажу тебе, отчего он тебе дорог, за
что ты еще любишь его?