Неточные совпадения
Любите его, помните в нем самого себя и обращайтесь с ним,
как с собой, —
тогда я стану вас читать и склоню перед вами голову… — сказал он, улегшись опять покойно на диване.
— А вы заведите-ка прежде своего Захара, да и лайтесь
тогда! — заговорил Захар, войдя в комнату и злобно поглядывая на Тарантьева. — Вон натоптали
как, словно разносчик! — прибавил он.
Старик Обломов
как принял имение от отца, так передал его и сыну. Он хотя и жил весь век в деревне, но не мудрил, не ломал себе головы над разными затеями,
как это делают нынешние:
как бы там открыть какие-нибудь новые источники производительности земель или распространять и усиливать старые и т. п.
Как и чем засевались поля при дедушке,
какие были пути сбыта полевых продуктов
тогда, такие остались и при нем.
— Да оно и
тогда шаталось,
как его сделали, — заметил кто-то.
— Ну,
как же не была в петровки? Еще
тогда всё пироги с грибами пекли: она любит…
— Ах ты, Господи! Задушила мокрота совсем… насмешил
тогда, ей-богу! Такой грех!
Как он спиной-то кверху, а полы кафтана врозь…
Эти восклицания относились к авторам — звание, которое в глазах его не пользовалось никаким уважением; он даже усвоил себе и то полупрезрение к писателям, которое питали к ним люди старого времени. Он,
как и многие
тогда, почитал сочинителя не иначе
как весельчаком, гулякой, пьяницей и потешником, вроде плясуна.
— Вот я этого и боялся, когда не хотел просить вас петь… Что скажешь, слушая в первый раз? А сказать надо. Трудно быть умным и искренним в одно время, особенно в чувстве, под влиянием такого впечатления,
как тогда…
— А я в самом деле пела
тогда,
как давно не пела, даже, кажется, никогда… Не просите меня петь, я не спою уж больше так… Постойте, еще одно спою… — сказала она, и в ту же минуту лицо ее будто вспыхнуло, глаза загорелись, она опустилась на стул, сильно взяла два-три аккорда и запела.
«Боже мой! Да ведь я виновата: я попрошу у него прощения… А в чем? — спросила потом. — Что я скажу ему: мсьё Обломов, я виновата, я завлекала…
Какой стыд! Это неправда! — сказала она, вспыхнув и топнув ногой. — Кто смеет это подумать?.. Разве я знала, что выйдет? А если б этого не было, если б не вырвалось у него… что
тогда?.. — спросила она. — Не знаю…» — думала.
— Вот оно что! — с ужасом говорил он, вставая с постели и зажигая дрожащей рукой свечку. — Больше ничего тут нет и не было! Она готова была к воспринятию любви, сердце ее ждало чутко, и он встретился нечаянно, попал ошибкой… Другой только явится — и она с ужасом отрезвится от ошибки!
Как она взглянет
тогда на него,
как отвернется… ужасно! Я похищаю чужое! Я — вор! Что я делаю, что я делаю?
Как я ослеп! Боже мой!
Теперь уже я думаю иначе. А что будет, когда я привяжусь к ней, когда видеться — сделается не роскошью жизни, а необходимостью, когда любовь вопьется в сердце (недаром я чувствую там отверделость)?
Как оторваться
тогда? Переживешь ли эту боль? Худо будет мне. Я и теперь без ужаса не могу подумать об этом. Если б вы были опытнее, старше,
тогда бы я благословил свое счастье и подал вам руку навсегда. А то…
Он забыл ту мрачную сферу, где долго жил, и отвык от ее удушливого воздуха. Тарантьев в одно мгновение сдернул его будто с неба опять в болото. Обломов мучительно спрашивал себя: зачем пришел Тарантьев? надолго ли? — терзался предположением, что, пожалуй, он останется обедать и
тогда нельзя будет отправиться к Ильинским.
Как бы спровадить его, хоть бы это стоило некоторых издержек, — вот единственная мысль, которая занимала Обломова. Он молча и угрюмо ждал, что скажет Тарантьев.
— Да, но я
тогда увлекался: одной рукой отталкивал, а другой удерживал. Ты была доверчива, а я…
как будто… обманывал тебя.
Тогда было еще ново чувство…
—
Тогда и скажем,
как получишь письмо, а между тем все будут знать, что мы жених и невеста, и мы будем видеться ежедневно. — Мне скучно, — прибавила она, — я томлюсь этими длинными днями; все замечают, ко мне пристают, намекают лукаво на тебя… Все это мне надоело!
«
Как можно! А
как не отдашь в срок? если дела пойдут плохо,
тогда подадут ко взысканию, и имя Обломова, до сих пор чистое, неприкосновенное…» Боже сохрани!
Тогда прощай его спокойствие, гордость… нет, нет! Другие займут да потом и мечутся, работают, не спят, точно демона впустят в себя. Да, долг — это демон, бес, которого ничем не изгонишь, кроме денег!
— Между тем поверенный этот управлял большим имением, — продолжал он, — да помещик отослал его именно потому, что заикается. Я дам ему доверенность, передам планы: он распорядится закупкой материалов для постройки дома, соберет оброк, продаст хлеб, привезет деньги, и
тогда…
Как я рад, милая Ольга, — сказал он, целуя у ней руку, — что мне не нужно покидать тебя! Я бы не вынес разлуки; без тебя в деревне, одному… это ужас! Но только теперь нам надо быть очень осторожными.
— Да, — начал он говорить медленно, почти заикаясь, — видеться изредка; вчера опять заговорили у нас даже на хозяйской половине… а я не хочу этого…
Как только все дела устроятся, поверенный распорядится стройкой и привезет деньги… все это кончится в какой-нибудь год…
тогда нет более разлуки, мы скажем все тетке, и… и…
Он молчал и в ужасе слушал ее слезы, не смея мешать им. Он не чувствовал жалости ни к ней, ни к себе; он был сам жалок. Она опустилась в кресло и, прижав голову к платку, оперлась на стол и плакала горько. Слезы текли не
как мгновенно вырвавшаяся жаркая струя, от внезапной и временной боли,
как тогда в парке, а изливались безотрадно, холодными потоками,
как осенний дождь, беспощадно поливающий нивы.
— Вот
как бы твой земляк-то не уперся да не написал предварительно к немцу, — опасливо заметил Мухояров, —
тогда, брат, плохо! Дела никакого затеять нельзя: она вдова, не девица!
— Нет, нет, Боже сохрани! Все испортишь, кум: скажет, что принудили, пожалуй, упомянет про побои, уголовное дело. Нет, это не годится! А вот что можно; предварительно закусить с ним и выпить; он смородиновку-то любит.
Как в голове зашумит, ты и мигни мне: я и войду с письмецом-то. Он и не посмотрит сумму, подпишет,
как тогда контракт, а после поди,
как у маклера будет засвидетельствовано, допрашивайся! Совестно будет этакому барину сознаваться, что подписал в нетрезвом виде; законное дело!
Погодите — он придет, и
тогда вы очнетесь, вам будет досадно и стыдно за свою ошибку…» Видите,
как это верно! — сказал он.
— На Ильинской барышне! Господи!
Какая славная барышня! Поделом бранили меня
тогда Илья Ильич, старого пса! Грешен, виноват: все на вас сворачивал. Я
тогда и людям Ильинским рассказал, а не Никита! Точно, что клевета вышла. Ах ты, Господи, ах Боже мой!.. — твердил он, уходя в переднюю.
На человека иногда нисходят редкие и краткие задумчивые мгновения, когда ему кажется, что он переживает в другой раз когда-то и где-то прожитой момент. Во сне ли он видел происходящее перед ним явление, жил ли когда-нибудь прежде, да забыл, но он видит: те же лица сидят около него,
какие сидели
тогда, те же слова были произнесены уже однажды: воображение бессильно перенести опять туда, память не воскрешает прошлого и наводит раздумье.
Кажется ему, то же облачко плывет в синем небе,
как тогда, тот же ветерок дует в окно и играет его волосами; обломовский индейский петух ходит и горланит под окном.
Она так полно и много любила: любила Обломова —
как любовника,
как мужа и
как барина; только рассказать никогда она этого,
как прежде, не могла никому. Да никто и не понял бы ее вокруг. Где бы она нашла язык? В лексиконе братца, Тарантьева, невестки не было таких слов, потому что не было понятий; только Илья Ильич понял бы ее, но она ему никогда не высказывала, потому что не понимала
тогда сама и не умела.