Неточные совпадения
По этому плану предполагалось ввести разные новые экономические, полицейские и другие меры. Но план
был еще далеко не весь обдуман, а неприятные
письма старосты ежегодно повторялись, побуждали его к деятельности и, следовательно, нарушали покой. Обломов сознавал необходимость до окончания плана предпринять что-нибудь решительное.
Но он
был в затруднении, о чем думать: о
письме ли старосты, о переезде ли на новую квартиру, приняться ли сводить счеты? Он терялся в приливе житейских забот и все лежал, ворочаясь с боку на бок. По временам только слышались отрывистые восклицания: «Ах, Боже мой! Трогает жизнь, везде достает».
— Месяца и года нет, — сказал он, — должно
быть,
письмо валялось у старосты с прошлого года; тут и Иванов день, и засуха! Когда опомнился!
— Постой, постой! Куда ты? — остановил его Обломов. — У меня еще
есть дело, поважнее. Посмотри, какое я
письмо от старосты получил, да реши, что мне делать.
— Не может
быть, — говорил Обломов, — он даже и ответ исправника передает в
письме — так натурально…
— Врешь, пиши: с двенадцатью человеками детей; оно проскользнет мимо ушей, справок наводить не станут, зато
будет «натурально»… Губернатор
письмо передаст секретарю, а ты напишешь в то же время и ему, разумеется, со вложением, — тот и сделает распоряжение. Да попроси соседей: кто у тебя там?
С уходом Тарантьева в комнате водворилась ненарушимая тишина минут на десять. Обломов
был расстроен и
письмом старосты и предстоящим переездом на квартиру и отчасти утомлен трескотней Тарантьева. Наконец он вздохнул.
Со времени смерти стариков хозяйственные дела в деревне не только не улучшились, но, как видно из
письма старосты, становились хуже. Ясно, что Илье Ильичу надо
было самому съездить туда и на месте разыскать причину постепенного уменьшения доходов.
Так и
быть,
письмо отложу до следующей почты, а план набросаю завтра.
Но на самом-то деле эти два несчастья, то
есть зловещее
письмо старосты и переезд на новую квартиру, перестали тревожить Обломова и поступали уже только в ряд беспокойных воспоминаний.
Он должен
был признать, что другой успел бы написать все
письма, так что который и что ни разу не столкнулись бы между собою, другой и переехал бы на новую квартиру, и план исполнил бы, и в деревню съездил бы…
— А на дворе, где я приставал в городе-то, слышь ты, — отвечал мужик, — с пошты приходили два раза спрашивать, нет ли обломовских мужиков:
письмо, слышь, к барину
есть.
И
письмо пошло ходить из рук в руки. Начались толки и догадки: от кого и о чем оно могло
быть? Все, наконец, стали в тупик.
Илья Иванович велел сыскать очки: их отыскивали часа полтора. Он надел их и уже подумывал
было вскрыть
письмо.
— Полно, не распечатывай, Илья Иваныч, — с боязнью остановила его жена, — кто его знает, какое оно там письмо-то? может
быть, еще страшное, беда какая-нибудь. Вишь, ведь народ-то нынче какой стал! Завтра или послезавтра успеешь — не уйдет оно от тебя.
И
письмо с очками
было спрятано под замок. Все занялись чаем. Оно бы пролежало там годы, если б не
было слишком необыкновенным явлением и не взволновало умы обломовцев. За чаем и на другой день у всех только и разговора
было что о
письме.
Надо
было бы начать с этого
письма: тогда мы оба избавились бы многих упреков совести впереди; но и теперь не поздно.
«Странно! Мне уж не скучно, не тяжело! — думал он. — Я почти счастлив… Отчего это? Должно
быть, оттого, что я сбыл груз души в
письмо».
Обломову в самом деле стало почти весело. Он сел с ногами на диван и даже спросил: нет ли чего позавтракать. Съел два яйца и закурил сигару. И сердце и голова у него
были наполнены; он жил. Он представлял себе, как Ольга получит
письмо, как изумится, какое сделает лицо, когда прочтет. Что
будет потом?..
— Зачем? — повторила она, вдруг перестав плакать и обернувшись к нему. — Затем же, зачем спрятались теперь в кусты, чтоб подсмотреть,
буду ли я плакать и как я
буду плакать — вот зачем! Если б вы хотели искренно того, что написано в
письме, если б
были убеждены, что надо расстаться, вы бы уехали за границу, не повидавшись со мной.
«В самом деле, сирени вянут! — думал он. — Зачем это
письмо? К чему я не спал всю ночь, писал утром? Вот теперь, как стало на душе опять покойно (он зевнул)… ужасно спать хочется. А если б
письма не
было, и ничего б этого не
было: она бы не плакала,
было бы все по-вчерашнему; тихо сидели бы мы тут же, в аллее, глядели друг на друга, говорили о счастье. И сегодня бы так же и завтра…» Он зевнул во весь рот.
Далее ему вдруг пришло в голову, что бы
было, если б
письмо это достигло цели, если б она разделила его мысль, испугалась, как он, ошибок и будущих отдаленных гроз, если б послушала его так называемой опытности, благоразумия и согласилась расстаться, забыть друг друга?
Как это можно? Да это смерть! А ведь
было бы так! Он бы заболел. Он и не хотел разлуки, он бы не перенес ее, пришел бы умолять видеться. «Зачем же я писал
письмо?» — спросил он себя.
— Ведь письмо-то
было вовсе не нужно…
«Все изгадил! Вот настоящая ошибка! „Никогда!“ Боже! Сирени поблекли, — думал он, глядя на висящие сирени, — вчера поблекло,
письмо тоже поблекло, и этот миг, лучший в моей жизни, когда женщина в первый раз сказала мне, как голос с неба, что
есть во мне хорошего, и он поблек!..»
Она опять близко подвинулась к нему и наклонила еще голову; веки
были опущены совсем… Она почти дрожала. Он отдал
письмо: она не поднимала головы, не отходила.
Обломов дома нашел еще
письмо от Штольца, которое начиналось и кончалось словами: «Теперь или никогда!», потом
было исполнено упреков в неподвижности, потом приглашение приехать непременно в Швейцарию, куда собирался Штольц, и, наконец, в Италию.
Обломов другую неделю не отвечает ему, между тем даже и Ольга спрашивает,
был ли он в палате. Недавно Штольц также прислал
письмо и к нему и к ней, спрашивает: «Что он делает?»
Он догнал жизнь, то
есть усвоил опять все, от чего отстал давно; знал, зачем французский посланник выехал из Рима, зачем англичане посылают корабли с войском на Восток; интересовался, когда проложат новую дорогу в Германии или Франции. Но насчет дороги через Обломовку в большое село не помышлял, в палате доверенность не засвидетельствовал и Штольцу ответа на
письма не послал.
«Я посягал на поцелуй, — с ужасом думал он, — а ведь это уголовное преступление в кодексе нравственности, и не первое, не маловажное! Еще до него
есть много степеней: пожатие руки, признание,
письмо… Это мы всё прошли. Однако ж, — думал он дальше, выпрямляя голову, — мои намерения честны, я…»
— Тогда и скажем, как получишь
письмо, а между тем все
будут знать, что мы жених и невеста, и мы
будем видеться ежедневно. — Мне скучно, — прибавила она, — я томлюсь этими длинными днями; все замечают, ко мне пристают, намекают лукаво на тебя… Все это мне надоело!
Прошла среда. В четверг Обломов получил опять по городской почте
письмо от Ольги, с вопросом, что значит, что такое случилось, что его не
было. Она писала, что проплакала целый вечер и почти не спала ночь.
Подарок! А у него двести рублей в кармане! Если деньги и пришлют, так к Рождеству, а может
быть, и позже, когда продадут хлеб, а когда продадут, сколько его там и как велика сумма выручена
будет — все это должно объяснить
письмо, а
письма нет. Как же быть-то? Прощай, двухнедельное спокойствие!
При
письме приложена
была записка, сколько четвертей хлеба снято, умолочено, сколько ссыпано в магазины, сколько назначено в продажу и тому подобные хозяйственные подробности.
Чего ж надеялся Обломов? Он думал, что в
письме сказано
будет определительно, сколько он получит дохода, и, разумеется, как можно больше, тысяч, например, шесть, семь; что дом еще хорош, так что по нужде в нем можно жить, пока
будет строиться новый; что, наконец, поверенный пришлет тысячи три, четыре, — словом, что в
письме он прочтет тот же смех, игру жизни и любовь, что читал в записках Ольги.
Однажды в Париже Штольц шел по бульвару и рассеянно перебегал глазами по прохожим, по вывескам магазинов, не останавливая глаз ни на чем. Он долго не получал
писем из России, ни из Киева, ни из Одессы, ни из Петербурга. Ему
было скучно, и он отнес еще три
письма на почту и возвращался домой.
— Ангел — позвольте сказать — мой! — говорил он. — Не мучьтесь напрасно: ни казнить, ни миловать вас не нужно. Мне даже нечего и прибавлять к вашему рассказу. Какие могут
быть у вас сомнения? Вы хотите знать, что это
было, назвать по имени? Вы давно знаете… Где
письмо Обломова?
— Вот тут написано, — решил он, взяв опять
письмо: — «Пред вами не тот, кого вы ждали, о ком мечтали: он придет, и вы очнетесь…» И полюбите, прибавлю я, так полюбите, что мало
будет не года, а целой жизни для той любви, только не знаю… кого? — досказал он, впиваясь в нее глазами.
«Законное дело» братца удалось сверх ожидания. При первом намеке Тарантьева на скандалезное дело Илья Ильич вспыхнул и сконфузился; потом пошли на мировую, потом
выпили все трое, и Обломов подписал заемное
письмо, сроком на четыре года; а через месяц Агафья Матвеевна подписала такое же
письмо на имя братца, не подозревая, что такое и зачем она подписывает. Братец сказали, что это нужная бумага по дому, и велели написать: «К сему заемному
письму такая-то (чин, имя и фамилия) руку приложила».
— «Правда ли, что вы, с каким-то негодяем,
напоили помещика Обломова пьяным и заставили подписать заемное
письмо на имя вашей сестры?»
— Что ж, одному все взять на себя? Экой ты какой ловкий! Нет, я знать ничего не знаю, — говорил он, — а меня просила сестра, по женскому незнанию дела, заявить
письмо у маклера — вот и все. Ты и Затертый
были свидетелями, вы и в ответе!
Сначала он делал это потому, что нельзя
было укрыться от нее: писалось
письмо, шел разговор с поверенным, с какими-нибудь подрядчиками — при ней, на ее глазах; потом он стал продолжать это по привычке, а наконец это обратилось в необходимость и для него.