Неточные совпадения
— А я говорил тебе, чтоб ты купил других, заграничных? Вот как ты помнишь, что тебе говорят! Смотри же, чтоб
к следующей субботе непременно было, а то долго не
приду. Вишь, ведь какая дрянь! — продолжал
он, закурив сигару и пустив одно облако дыма на воздух, а другое втянув в себя. — Курить нельзя.
Его не пугала, например, трещина потолка в
его спальне:
он к ней привык; не
приходило ему тоже в голову, что вечно спертый воздух в комнате и постоянное сиденье взаперти чуть ли не губительнее для здоровья, нежели ночная сырость; что переполнять ежедневно желудок есть своего рода постепенное самоубийство; но
он к этому привык и не пугался.
Теорий у
него на этот предмет не было никаких.
Ему никогда не
приходило в голову подвергать анализу свои чувства и отношения
к Илье Ильичу;
он не сам выдумал
их;
они перешли от отца, деда, братьев, дворни, среди которой
он родился и воспитался, и обратились в плоть и кровь.
Когда, отдохнув после трудного обеда, все собрались
к чаю, вдруг
пришел воротившийся из города обломовский мужик, и уж
он доставал, доставал из-за пазухи, наконец насилу достал скомканное письмо на имя Ильи Иваныча Обломова.
Сердце дрогнет у
него.
Он печальный
приходит к матери. Та знает отчего и начинает золотить пилюлю, втайне вздыхая сама о разлуке с
ним на целую неделю.
—
Он к вам частенько, — сказал дворник, — надоел по ночам, проклятый: уж все выйдут, и все
придут:
он всегда последний, да еще ругается, зачем парадное крыльцо заперто… Стану я для
него тут караулить крыльцо-то!
— Ну, а если не станет уменья, не сумеешь сам отыскать вдруг свою дорогу, понадобится посоветоваться, спросить — зайди
к Рейнгольду:
он научит. О! — прибавил
он, подняв пальцы вверх и тряся головой. — Это… это (
он хотел похвалить и не нашел слова)… Мы вместе из Саксонии
пришли. У
него четырехэтажный дом. Я тебе адрес скажу…
— Тарантьев, Иван Герасимыч! — говорил Штольц, пожимая плечами. — Ну, одевайся скорей, — торопил
он. — А Тарантьеву скажи, как
придет, — прибавил
он, обращаясь
к Захару, — что мы дома не обедаем, и что Илья Ильич все лето не будет дома обедать, а осенью у
него много будет дела, и что видеться с
ним не удастся…
И Ольге никогда не
пришло бы в голову прочесть. Если
они затруднялись обе, тот же вопрос обращался
к барону фон Лангвагену или
к Штольцу, когда
он был налицо, и книга читалась или не читалась, по
их приговору.
— Вот когда заиграют все силы в вашем организме, тогда заиграет жизнь и вокруг вас, и вы увидите то, на что закрыты у вас глаза теперь, услышите, чего не слыхать вам: заиграет музыка нерв, услышите шум сфер, будете прислушиваться
к росту травы. Погодите, не торопитесь,
придет само! — грозил
он.
— Захар! — сказал
он. — Когда
придет человек, отдай
ему это письмо
к барышне.
Он наслаждался перспективой этого дня, новостью положения…
Он с замиранием сердца прислушивался
к стуку двери, не
приходил ли человек, не читает ли уже Ольга письмо… Нет, в передней тихо.
— У сердца, когда
оно любит, есть свой ум, — возразила она, —
оно знает, чего хочет, и знает наперед, что будет. Мне вчера нельзя было
прийти сюда:
к нам вдруг приехали гости, но я знала, что вы измучились бы, ожидая меня, может быть, дурно бы спали: я
пришла, потому что не хотела вашего мученья… А вы… вам весело, что я плачу. Смотрите, смотрите, наслаждайтесь!..
Обломов другую неделю не отвечает
ему, между тем даже и Ольга спрашивает, был ли
он в палате. Недавно Штольц также
прислал письмо и
к нему и
к ней, спрашивает: «Что
он делает?»
Он забыл ту мрачную сферу, где долго жил, и отвык от ее удушливого воздуха. Тарантьев в одно мгновение сдернул
его будто с неба опять в болото. Обломов мучительно спрашивал себя: зачем
пришел Тарантьев? надолго ли? — терзался предположением, что, пожалуй,
он останется обедать и тогда нельзя будет отправиться
к Ильинским. Как бы спровадить
его, хоть бы это стоило некоторых издержек, — вот единственная мысль, которая занимала Обломова.
Он молча и угрюмо ждал, что скажет Тарантьев.
— Вы изволили, — начал
он, бросив свой двойной взгляд на Обломова, — приказать мне
прийти к себе.
Он решился поехать
к Ивану Герасимовичу и отобедать у
него, чтоб как можно менее заметить этот несносный день. А там,
к воскресенью,
он успеет приготовиться, да, может быть,
к тому времени
придет и ответ из деревни.
Он решил, что до получения положительных известий из деревни
он будет видеться с Ольгой только в воскресенье, при свидетелях. Поэтому, когда
пришло завтра,
он не подумал с утра начать готовиться ехать
к Ольге.
Приходили хозяйские дети
к нему:
он поверил сложение и вычитание у Вани и нашел две ошибки. Маше налиневал тетрадь и написал большие азы, потом слушал, как трещат канарейки, и смотрел в полуотворенную дверь, как мелькали и двигались локти хозяйки.
Он прочел страниц пятнадцать. Маша
пришла звать
его, не хочет ли пойти на Неву: все идут посмотреть, как становится река.
Он пошел и воротился
к чаю.
Подарок! А у
него двести рублей в кармане! Если деньги и
пришлют, так
к Рождеству, а может быть, и позже, когда продадут хлеб, а когда продадут, сколько
его там и как велика сумма выручена будет — все это должно объяснить письмо, а письма нет. Как же быть-то? Прощай, двухнедельное спокойствие!
«В эти три, много четыре дня должно
прийти; подожду ехать
к Ольге», — решил
он, тем более что она едва ли знает, что мосты наведены…
Нет, когда
он в дорожном платье
придет к ней, бледный, печальный, прощаться на месяц, она вдруг скажет
ему, что не надо ехать до лета: тогда вместе поедут…»
Хорошо. А отчего, когда Обломов сделался болен, она никого не впускала
к нему в комнату, устлала ее войлоками и коврами, завесила окна и
приходила в ярость — она, такая добрая и кроткая, если Ваня или Маша чуть вскрикнут или громко засмеются?
Он к концу дня
приходил иногда домой измученный этой борьбой и бывал счастлив, когда выходил победителем.
У ней даже доставало духа сделать веселое лицо, когда Обломов объявлял ей, что завтра
к нему придут обедать Тарантьев, Алексеев или Иван Герасимович. Обед являлся вкусный и чисто поданный. Она не срамила хозяина. Но скольких волнений, беготни, упрашиванья по лавочкам, потом бессонницы, даже слез стоили ей эти заботы!
Обломов ушел
к себе, думая, что кто-нибудь
пришел к хозяйке: мясник, зеленщик или другое подобное лицо. Такой визит сопровождался обыкновенно просьбами денег, отказом со стороны хозяйки, потом угрозой со стороны продавца, потом просьбами подождать со стороны хозяйки, потом бранью, хлопаньем дверей, калитки и неистовым скаканьем и лаем собаки — вообще неприятной сценой. Но подъехал экипаж — что бы это значило? Мясники и зеленщики в экипажах не ездят. Вдруг хозяйка, в испуге, вбежала
к нему.
На другой день, только что
он пришел в присутствие, явился курьер от генерала, который немедленно требовал
его к себе.
— Что, взяли? — промолвил Захар Агафье Матвеевне и Анисье, которые
пришли с Ильей Ильичом, надеясь, что
его участие поведет
к какой-нибудь перемене. Потом
он усмехнулся по-своему, во все лицо, так что брови и бакенбарды подались в стороны.
Он уж перестал мечтать об устройстве имения и о поездке туда всем домом. Поставленный Штольцем управляющий аккуратно
присылал ему весьма порядочный доход
к Рождеству, мужики привозили хлеба и живности, и дом процветал обилием и весельем.