Неточные совпадения
Если б не эта тарелка, да не прислоненная к постели
только что выкуренная трубка, или не сам хозяин, лежащий на ней, то можно было бы
подумать, что тут никто не живет, — так все запылилось, полиняло и вообще лишено было живых следов человеческого присутствия.
Он, как
только проснулся, тотчас же вознамерился встать, умыться и, напившись чаю,
подумать хорошенько, кое-что сообразить, записать и вообще заняться этим делом как следует.
Обломов с упреком поглядел на него, покачал головой и вздохнул, а Захар равнодушно поглядел в окно и тоже вздохнул. Барин, кажется,
думал: «Ну, брат, ты еще больше Обломов, нежели я сам», а Захар чуть ли не
подумал: «Врешь! ты
только мастер говорить мудреные да жалкие слова, а до пыли и до паутины тебе и дела нет».
Но он был в затруднении, о чем
думать: о письме ли старосты, о переезде ли на новую квартиру, приняться ли сводить счеты? Он терялся в приливе житейских забот и все лежал, ворочаясь с боку на бок. По временам
только слышались отрывистые восклицания: «Ах, Боже мой! Трогает жизнь, везде достает».
Никто не знал и не видал этой внутренней жизни Ильи Ильича: все
думали, что Обломов так себе,
только лежит да кушает на здоровье, и что больше от него нечего ждать; что едва ли у него вяжутся и мысли в голове. Так о нем и толковали везде, где его знали.
Его клонило к неге и мечтам; он обращал глаза к небу, искал своего любимого светила, но оно было на самом зените и
только обливало ослепительным блеском известковую стену дома, за который закатывалось по вечерам в виду Обломова. «Нет, прежде дело, — строго
подумал он, — а потом…»
— Вот, вот этак же, ни дать ни взять, бывало, мой прежний барин, — начал опять тот же лакей, что все перебивал Захара, — ты, бывало,
думаешь, как бы повеселиться, а он вдруг, словно угадает, что ты
думал, идет мимо, да и ухватит вот этак, вот как Матвей Мосеич Андрюшку. А это что, коли
только ругается! Велика важность: «лысым чертом» выругает!
«Чему ж улыбаться? — продолжал
думать Обломов. — Если у ней есть сколько-нибудь сердца, оно должно бы замереть, облиться кровью от жалости, а она… ну, Бог с ней! Перестану
думать! Вот
только съезжу сегодня отобедаю — и ни ногой».
«Дернуло меня брякнуть!» —
думал он и даже не спрашивал себя, в самом ли деле у него вырвалась истина или это
только было мгновенным действием музыки на нервы.
— Да, да, — повторял он, — я тоже жду утра, и мне скучна ночь, и я завтра пошлю к вам не за делом, а чтоб
только произнести лишний раз и услыхать, как раздастся ваше имя, узнать от людей какую-нибудь подробность о вас, позавидовать, что они уж вас видели… Мы
думаем, ждем, живем и надеемся одинаково. Простите, Ольга, мои сомнения: я убеждаюсь, что вы любите меня, как не любили ни отца, ни тетку, ни…
«Она пройдет здесь, —
думал он, — я
только погляжу незаметно, что она, и удалюсь навсегда».
— Слышишь, Захар? Зачем ты позволяешь себе не
только думать, даже говорить?..
— Да я не
подумал тогда о приготовлениях, а их много! — сказал он, вздохнув. — Дождемся
только письма из деревни.
Он решил, что до получения положительных известий из деревни он будет видеться с Ольгой
только в воскресенье, при свидетелях. Поэтому, когда пришло завтра, он не
подумал с утра начать готовиться ехать к Ольге.
— Очень хорошо, я припомню. Вы
только, ради Бога, не
подумайте, что это была барышня…
— Хорошо, хорошо, не забуду;
только вы не
подумайте, пожалуйста.
Она была бледна в то утро, когда открыла это, не выходила целый день, волновалась, боролась с собой,
думала, что ей делать теперь, какой долг лежит на ней, — и ничего не придумала. Она
только кляла себя, зачем она вначале не победила стыда и не открыла Штольцу раньше прошедшее, а теперь ей надо победить еще ужас.
Она поумничала,
думала, что стоит
только глядеть просто, идти прямо — и жизнь послушно, как скатерть, будет расстилаться под ногами, и вот!.. Не на кого даже свалить вину: она одна преступна!
— Послушай, Михей Андреич, уволь меня от своих сказок; долго я, по лености, по беспечности, слушал тебя: я
думал, что у тебя есть хоть капля совести, а ее нет. Ты с пройдохой хотел обмануть меня: кто из вас хуже — не знаю,
только оба вы гадки мне. Друг выручил меня из этого глупого дела…
Оттого он как будто пренебрегал даже Ольгой-девицей, любовался
только ею, как милым ребенком, подающим большие надежды; шутя, мимоходом, забрасывал ей в жадный и восприимчивый ум новую, смелую мысль, меткое наблюдение над жизнью и продолжал в ее душе, не
думая и не гадая, живое понимание явлений, верный взгляд, а потом забывал и Ольгу и свои небрежные уроки.
— Погляди на меня! — сказал он и пристально смотрел ей в глаза. — Можно
подумать, что ты… несчастлива! Такие странные у тебя глаза сегодня, да и не сегодня
только… Что с тобой, Ольга?
— Не бойся, — сказал он, — ты, кажется, не располагаешь состареться никогда! Нет, это не то… в старости силы падают и перестают бороться с жизнью. Нет, твоя грусть, томление — если это
только то, что я
думаю, — скорее признак силы… Поиски живого, раздраженного ума порываются иногда за житейские грани, не находят, конечно, ответов, и является грусть… временное недовольство жизнью… Это грусть души, вопрошающей жизнь о ее тайне… Может быть, и с тобой то же… Если это так — это не глупости.
В передней не дали даже и опомниться ему. «Ступайте! вас князь уже ждет», — сказал дежурный чиновник. Перед ним, как в тумане, мелькнула передняя с курьерами, принимавшими пакеты, потом зала, через которую он прошел,
думая только: «Вот как схватит, да без суда, без всего, прямо в Сибирь!» Сердце его забилось с такой силою, с какой не бьется даже у наиревнивейшего любовника. Наконец растворилась пред ним дверь: предстал кабинет, с портфелями, шкафами и книгами, и князь гневный, как сам гнев.