Неточные совпадения
— Ах! — с тоской сказал Обломов. — Новая забота!
Ну,
что стоишь? Положи на стол. Я сейчас встану, умоюсь и посмотрю, — сказал Илья Ильич. — Так умыться-то готово?
—
Ну,
что ж такое? Если нужна, так, разумеется, съедем.
Что ты пристаешь ко мне? Уж ты третий раз говоришь мне об этом.
—
Ну,
что нового у вас? — спросил Обломов.
—
Ну, а
что наши бывшие товарищи?
—
Что еще это! Вон Пересветов прибавочные получает, а дела-то меньше моего делает и не смыслит ничего.
Ну, конечно, он не имеет такой репутации. Меня очень ценят, — скромно прибавил он, потупя глаза, — министр недавно выразился про меня,
что я «украшение министерства».
— Как же, непременно! — сказал Обломов. —
Ну, а
что Кузнецов, Васильев, Махов?
—
Ну, пусть эти «некоторые» и переезжают. А я терпеть не могу никаких перемен! Это еще
что, квартира! — заговорил Обломов. — А вот посмотрите-ка,
что староста пишет ко мне. Я вам сейчас покажу письмо… где бишь оно? Захар, Захар!
—
Ну,
что бы вы сделали на моем месте? — спросил Обломов, глядя вопросительно на Алексеева, с сладкой надеждой, авось не выдумает ли,
чем бы успокоить.
— Вот еще
что выдумал, с холода! — заголосил Тарантьев. —
Ну,
ну, бери руку, коли дают! Скоро двенадцать часов, а он валяется!
— Да полно тебе, Михей Андреич, какой ты неугомонный!
Ну,
что ты его трогаешь? — сказал Обломов. — Давай, Захар,
что нужно!
—
Ну, вот этот,
что еще служит тут, как его?.. Афанасьев зовут. Как же не родственник? — родственник.
—
Ну, я пойду, — сказал Тарантьев, надевая шляпу, — а к пяти часам буду: мне надо кое-куда зайти: обещали место в питейной конторе, так велели понаведаться… Да вот
что, Илья Ильич: не наймешь ли ты коляску сегодня, в Екатерингоф ехать? И меня бы взял.
—
Что, лень или денег жаль? Эх ты, мешок! — сказал он. —
Ну, прощай пока…
—
Ну, если пропащий, так скажи,
что делать?
—
Ну, хорошо, хорошо, — перебил Обломов, — ты вот теперь скажи,
что мне с старостой делать?
— Ах ты, Боже мой! Тут староста пишет,
что дохода «тысящи две яко помене», а он еще портер набавил!
Ну, хорошо, купи портеру.
Добро бы в откупа вступил —
ну, понятно, от
чего разбогател; а то ничего, так, на фу-фу!
—
Ну,
чего вам? — спросил он, обращаясь к Тарантьеву.
— Ни шагу без этого! — сказал Илья Ильич. —
Ну, хоть подними же,
что уронил; а он еще стоит да любуется!
— Ну-ка, подними! — с насмешкой говорил Илья Ильич. —
Что ж ты? За
чем дело стало?
—
Ну, как же ты не ядовитый человек? — сказал Илья Ильич вошедшему Захару, — ни за
чем не посмотришь! Как же в доме бумаги не иметь?
—
Ну, как же ты не ядовитый? — сказал Обломов. — На мильон говядины купил! Во
что это в тебя идет? Добро бы впрок.
— Черт знает,
что за вздор выходит: всякий раз разное! — сказал Обломов. —
Ну, сколько у тебя? двести,
что ли?
—
Что: недели три-четыре, а может быть, до осени дотянет, а потом… водяная в груди: конец известный.
Ну, вы
что?
— Ты решился уморить,
что ли, меня? — спросил опять Обломов. — Я надоел тебе — а?
Ну, говори же?
—
Ну вот, шутка! — говорил Илья Ильич. — А как дико жить сначала на новой квартире! Скоро ли привыкнешь? Да я ночей пять не усну на новом месте; меня тоска загрызет, как встану да увижу вон вместо этой вывески токаря другое что-нибудь, напротив, или вон ежели из окна не выглянет эта стриженая старуха перед обедом, так мне и скучно… Видишь ли ты там теперь, до
чего доводил барина — а? — спросил с упреком Илья Ильич.
Захар не отвечал: он, кажется, думал: «
Ну,
чего тебе? Другого,
что ли, Захара? Ведь я тут стою», и перенес взгляд свой мимо барина, слева направо; там тоже напомнило ему о нем самом зеркало, подернутое, как кисеей, густою пылью: сквозь нее дико, исподлобья смотрел на него, как из тумана, собственный его же угрюмый и некрасивый лик.
— Я совсем другой — а? Погоди, ты посмотри,
что ты говоришь! Ты разбери-ка, как «другой»-то живет? «Другой» работает без устали, бегает, суетится, — продолжал Обломов, — не поработает, так и не поест. «Другой» кланяется, «другой» просит, унижается… А я? Ну-ка, реши: как ты думаешь, «другой» я — а?
—
Ну, теперь иди с Богом! — сказал он примирительным тоном Захару. — Да постой, дай еще квасу! В горле совсем пересохло: сам бы догадался — слышишь, барин хрипит? До
чего довел!
«А может быть, еще Захар постарается так уладить,
что и вовсе не нужно будет переезжать, авось обойдутся: отложат до будущего лета или совсем отменят перестройку:
ну, как-нибудь да сделают! Нельзя же в самом деле… переезжать!..»
—
Ну иди, иди! — отвечал барин. — Да смотри, не пролей молоко-то. — А ты, Захарка, постреленок, куда опять бежишь? — кричал потом. — Вот я тебе дам бегать! Уж я вижу,
что ты это в третий раз бежишь. Пошел назад, в прихожую!
—
Ну,
чего рассказывать! — говорит смущенный Лука Савич. — Это все вон Алексей Наумыч выдумал: ничего и не было совсем.
—
Ну, Пелагея Ивановна, молодец! — сказал Илья Иванович. — А то еще когда масло дешево будет, так затылок,
что ли, чешется…
—
Что ж вы не накрываете на стол? — с удивлением и досадой спросил Обломов. — Нет, чтоб подумать о господах?
Ну,
чего стоите? Скорей, водки!
—
Ну, я перво-наперво притаился: солдат и ушел с письмом-то. Да верхлёвский дьячок видал меня, он и сказал. Пришел вдругорядь. Как пришли вдругорядь-то, ругаться стали и отдали письмо, еще пятак взяли. Я спросил,
что, мол, делать мне с ним, куда его деть? Так вот велели вашей милости отдать.
— А! Э! Вот от кого! — поднялось со всех сторон. — Да как это он еще жив по сю пору? Поди ты, еще не умер!
Ну, слава Богу!
Что он пишет?
—
Ну,
что ж? Это добрый барин, коли все ругается! — сказал один лакей, медленно, со скрипом открывая круглую табакерку, и руки всей компании, кроме Захаровых, потянулись за табаком. Началось всеобщее нюханье, чиханье и плеванье.
—
Ну, коли еще ругает, так это славный барин! — флегматически говорил все тот же лакей. — Другой хуже, как не ругается: глядит, глядит, да вдруг тебя за волосы поймает, а ты еще не смекнул, за
что!
—
Ну, это
что? — говорил все тот же лакей. — Коли ругается, так это слава Богу, дай Бог такому здоровья… А как все молчит; ты идешь мимо, а он глядит, глядит, да и вцепится, вон как тот, у которого я жил. А ругается, так ничего…
— Тебя бы, может, ухватил и его барин, — отвечал ему кучер, указывая на Захара, — вишь, у те войлок какой на голове! А за
что он ухватит Захара-то Трофимыча? Голова-то словно тыква… Разве вот за эти две бороды-то,
что на скулах-то, поймает:
ну, там есть за
что!..
—
Ну, полно, полно, Захар Трофимыч! — говорил дворник, стараясь успокоить его, —
что он тебе сделал?
—
Ну,
что за беда, коли и скажет барину? — сам с собой в раздумье, флегматически говорил он, открывая медленно табакерку. — Барин добрый, видно по всему, только обругает! Это еще
что, коли обругает! А то, иной, глядит, глядит, да и за волосы…
—
Ну, — говорил Захар в отчаянии, — ах ты, головушка!
Что лежишь, как колода? Ведь на тебя смотреть тошно. Поглядите, добрые люди!.. Тьфу!
— Здравствуй, Илья. Как я рад тебя видеть!
Ну,
что, как ты поживаешь? Здоров ли? — спросил Штольц.
— В самом деле, какие подвиги: садись в коляску или на корабль, дыши чистым воздухом, смотри на чужие страны, города, обычаи, на все чудеса… Ах, ты!
Ну, скажи,
что твои дела,
что в Обломовке?
— Тарантьев, Иван Герасимыч! — говорил Штольц, пожимая плечами. —
Ну, одевайся скорей, — торопил он. — А Тарантьеву скажи, как придет, — прибавил он, обращаясь к Захару, —
что мы дома не обедаем, и
что Илья Ильич все лето не будет дома обедать, а осенью у него много будет дела, и
что видеться с ним не удастся…
— Знаешь
что, Илья? — сказал Штольц. — Ты рассуждаешь, точно древний: в старых книгах вот так всё писали. А впрочем, и то хорошо: по крайней мере, рассуждаешь, не спишь.
Ну,
что еще? Продолжай.
— А! вот
что!
Ну, с Богом.
Чего ж ты ждешь? Еще года три-четыре, никто за тебя не пойдет…