Неточные совпадения
— Pardon, [Извините (фр.).] некогда, — торопился Волков, — в другой раз! — А
не хотите ли со мной есть устриц? Тогда и
расскажете. Поедемте, Миша угощает.
Может быть, он умел бы, по крайней мере,
рассказать все, что видел и слышал, и занять хоть этим других, но он нигде
не бывал: как родился в Петербурге, так и
не выезжал никуда; следовательно, видел и слышал то, что знали и другие.
Есть еще сибариты, которым необходимы такие дополнения в жизни: им скучно без лишнего на свете. Кто подаст куда-то запропастившуюся табакерку или поднимет упавший на пол платок? Кому можно пожаловаться на головную боль с правом на участие,
рассказать дурной сон и потребовать истолкования? Кто почитает книжку на сон грядущий и поможет заснуть? А иногда такой пролетарий посылается в ближайший город за покупкой, поможет по хозяйству —
не самим же мыкаться!
И все ушли назад, в деревню,
рассказав старикам, что там лежит нездешний, ничего
не бает, и Бог его ведает, что он там…
В Обломовке верили всему: и оборотням и мертвецам.
Расскажут ли им, что копна сена разгуливала по полю, — они
не задумаются и поверят; пропустит ли кто-нибудь слух, что вот это
не баран, а что-то другое, или что такая-то Марфа или Степанида — ведьма, они будут бояться и барана и Марфы: им и в голову
не придет спросить, отчего баран стал
не бараном, а Марфа сделалась ведьмой, да еще накинутся и на того, кто бы вздумал усомниться в этом, — так сильна вера в чудесное в Обломовке!
— Ну, чего
рассказывать! — говорит смущенный Лука Савич. — Это все вон Алексей Наумыч выдумал: ничего и
не было совсем.
Он в лицах проходит историю славных времен, битв, имен; читает там повесть о старине,
не такую, какую
рассказывал ему сто раз, поплевывая, за трубкой, отец о жизни в Саксонии, между брюквой и картофелем, между рынком и огородом…
— Ты любишь эту арию? Я очень рад: ее прекрасно поет Ольга Ильинская. Я познакомлю тебя — вот голос, вот пение! Да и сама она что за очаровательное дитя! Впрочем, может быть, я пристрастно сужу: у меня к ней слабость… Однако ж
не отвлекайся,
не отвлекайся, — прибавил Штольц, —
рассказывай!
«Верно, Андрей
рассказал, что на мне были вчера надеты чулки разные или рубашка наизнанку!» — заключил он и поехал домой
не в духе и от этого предположения, и еще более от приглашения обедать, на которое отвечал поклоном: значит, принял.
«Что это она вчера смотрела так пристально на меня? — думал Обломов. — Андрей божится, что о чулках и о рубашке еще
не говорил, а говорил о дружбе своей ко мне, о том, как мы росли, учились, — все, что было хорошего, и между тем (и это
рассказал), как несчастлив Обломов, как гибнет все доброе от недостатка участия, деятельности, как слабо мерцает жизнь и как…»
Она мечтала, как «прикажет ему прочесть книги», которые оставил Штольц, потом читать каждый день газеты и
рассказывать ей новости, писать в деревню письма, дописывать план устройства имения, приготовиться ехать за границу, — словом, он
не задремлет у нее; она укажет ему цель, заставит полюбить опять все, что он разлюбил, и Штольц
не узнает его, воротясь.
В снах тоже появилась своя жизнь: они населились какими-то видениями, образами, с которыми она иногда говорила вслух… они что-то ей
рассказывают, но так неясно, что она
не поймет, силится говорить с ними, спросить, и тоже говорит что-то непонятное. Только Катя скажет ей поутру, что она бредила.
Однажды вдруг приступила к нему с вопросами о двойных звездах: он имел неосторожность сослаться на Гершеля и был послан в город, должен был прочесть книгу и
рассказывать ей, пока она
не удовлетворилась.
Да и Василиса
не поверила, — скороговоркой продолжала она, — она еще в успеньев день говорила ей, а Василисе
рассказывала сама няня, что барышня и
не думает выходить замуж, что статочное ли дело, чтоб ваш барин давно
не нашел себе невесты, кабы захотел жениться, и что еще недавно она видела Самойлу, так тот даже смеялся этому: какая, дескать, свадьба?
Он
рассказал ей все, что слышал от Захара, от Анисьи, припомнил разговор франтов и заключил, сказав, что с тех пор он
не спит, что он в каждом взгляде видит вопрос, или упрек, или лукавые намеки на их свидания.
— Как вы развились, Ольга Сергевна, выросли, созрели, — сказал он вслух, — я вас
не узнаю! А всего год какой-нибудь
не видались. Что вы делали, что с вами было?
Расскажите,
расскажите!
И очарование разрушено этим явным,
не скрываемым ни перед кем желанием и этой пошлой, форменной похвалой его искусству
рассказывать. Он только соберет все мельчайшие черты, только удастся ему соткать тончайшее кружево, остается закончить какую-нибудь петлю — вот ужо, вот сейчас…
Бывали припадки решимости, когда в груди у ней наболит, накипят там слезы, когда ей хочется броситься к нему и
не словами, а рыданиями, судорогами, обмороками
рассказать про свою любовь, чтоб он видел и искупление.
—
Расскажите же мне, что было с вами с тех пор, как мы
не видались. Вы непроницаемы теперь для меня, а прежде я читал на лице ваши мысли: кажется, это одно средство для нас понять друг друга. Согласны вы?
Не стыдитесь подробностей,
не пощадите себя на полчаса,
расскажите мне все, а я скажу вам, что это такое было, и даже, может быть, что будет…
Она
рассказала о прогулках, о парке, о своих надеждах, о просветлении и падении Обломова, о ветке сирени, даже о поцелуе. Только прошла молчанием душный вечер в саду, — вероятно, потому, что все еще
не решила, что за припадок с ней случился тогда.
— На Ильинской барышне! Господи! Какая славная барышня! Поделом бранили меня тогда Илья Ильич, старого пса! Грешен, виноват: все на вас сворачивал. Я тогда и людям Ильинским
рассказал, а
не Никита! Точно, что клевета вышла. Ах ты, Господи, ах Боже мой!.. — твердил он, уходя в переднюю.
— Нет, Илья, ты что-то говоришь, да
не договариваешь. А все-таки я увезу тебя, именно потому и увезу, что подозреваю… Послушай, — сказал он, — надень что-нибудь, и поедем ко мне, просиди у меня вечер. Я тебе
расскажу много-много: ты
не знаешь, что закипело у нас теперь, ты
не слыхал?..
— Ты
не видишься с людьми, я и забыл: пойдем, я все
расскажу тебе… Знаешь, кто здесь у ворот, в карете, ждет меня… Я позову сюда!
Она так полно и много любила: любила Обломова — как любовника, как мужа и как барина; только
рассказать никогда она этого, как прежде,
не могла никому. Да никто и
не понял бы ее вокруг. Где бы она нашла язык? В лексиконе братца, Тарантьева, невестки
не было таких слов, потому что
не было понятий; только Илья Ильич понял бы ее, но она ему никогда
не высказывала, потому что
не понимала тогда сама и
не умела.
Неточные совпадения
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде
не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой, ты у меня проговоришься. Я тебя уж заставлю побольше
рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить. Что можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь
не спишь, стараешься для отечества,
не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще когда будет. (Окидывает глазами комнату.)Кажется, эта комната несколько сыра?
Бобчинский. Припомню, ей-богу, припомню. Уж
не мешайте, пусть я
расскажу,
не мешайте! Скажите, господа, сделайте милость, чтоб Петр Иванович
не мешал.
Бобчинский. А я так думаю, что генерал-то ему и в подметки
не станет! а когда генерал, то уж разве сам генералиссимус. Слышали: государственный-то совет как прижал? Пойдем
расскажем поскорее Аммосу Федоровичу и Коробкину. Прощайте, Анна Андреевна!
Городничий (в сторону).Да,
рассказывай,
не знал, чем заплатить! (Вслух.)Осмелюсь ли спросить: куда и в какие места ехать изволите?
Добчинский. Я бы и
не беспокоил вас, да жаль насчет способностей. Мальчишка-то этакой… большие надежды подает: наизусть стихи разные
расскажет и, если где попадет ножик, сейчас сделает маленькие дрожечки так искусно, как фокусник-с. Вот и Петр Иванович знает.