Неточные совпадения
Обломов всегда ходил
дома без галстука и без жилета, потому что любил простор и приволье. Туфли на нем
были длинные, мягкие и широкие; когда он,
не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал в них сразу.
Захар
не старался изменить
не только данного ему Богом образа, но и своего костюма, в котором ходил в деревне. Платье ему шилось по вывезенному им из деревни образцу. Серый сюртук и жилет нравились ему и потому, что в этой полуформенной одежде он видел слабое воспоминание ливреи, которую он носил некогда, провожая покойных господ в церковь или в гости; а ливрея в воспоминаниях его
была единственною представительницею достоинства
дома Обломовых.
— Да как же, батюшка, Илья Ильич, я распоряжусь? — начал мягким сипеньем Захар. — Дом-то
не мой: как же из чужого
дома не переезжать, коли гонят? Кабы мой
дом был, так я бы с великим моим удовольствием…
—
Не могу: я у князя Тюменева обедаю; там
будут все Горюновы и она, она… Лиденька, — прибавил он шепотом. — Что это вы оставили князя? Какой веселый
дом! На какую ногу поставлен! А дача! Утонула в цветах! Галерею пристроили, gothique. [в готическом стиле (фр.).] Летом, говорят,
будут танцы, живые картины. Вы
будете бывать?
«Увяз, любезный друг, по уши увяз, — думал Обломов, провожая его глазами. — И слеп, и глух, и нем для всего остального в мире. А выйдет в люди,
будет со временем ворочать делами и чинов нахватает… У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства — зачем это? Роскошь! И проживет свой век, и
не пошевелится в нем многое, многое… А между тем работает с двенадцати до пяти в канцелярии, с восьми до двенадцати
дома — несчастный!»
Не дай Бог, когда Захар воспламенится усердием угодить барину и вздумает все убрать, вычистить, установить, живо, разом привести в порядок! Бедам и убыткам
не бывает конца: едва ли неприятельский солдат, ворвавшись в
дом, нанесет столько вреда. Начиналась ломка, паденье разных вещей, битье посуды, опрокидыванье стульев; кончалось тем, что надо
было его выгнать из комнаты, или он сам уходил с бранью и с проклятиями.
Если нужно
было постращать дворника, управляющего
домом, даже самого хозяина, он стращал всегда барином: «Вот постой, я скажу барину, — говорил он с угрозой, —
будет ужо тебе!» Сильнее авторитета он и
не подозревал на свете.
Захару он тоже надоедал собой. Захар, отслужив в молодости лакейскую службу в барском
доме,
был произведен в дядьки к Илье Ильичу и с тех пор начал считать себя только предметом роскоши, аристократическою принадлежностью
дома, назначенною для поддержания полноты и блеска старинной фамилии, а
не предметом необходимости. От этого он, одев барчонка утром и раздев его вечером, остальное время ровно ничего
не делал.
— Что ж, хоть бы и уйти? — заметил Захар. — Отчего же и
не отлучиться на целый день? Ведь нездорово сидеть
дома. Вон вы какие нехорошие стали! Прежде вы
были как огурчик, а теперь, как сидите, Бог знает на что похожи. Походили бы по улицам, посмотрели бы на народ или на другое что…
Можно
было пройти по всему
дому насквозь и
не встретить ни души; легко
было обокрасть все кругом и свезти со двора на подводах: никто
не помешал бы, если б только водились воры в том краю.
Смерть у них приключалась от вынесенного перед тем из
дома покойника головой, а
не ногами из ворот; пожар — от того, что собака выла три ночи под окном; и они хлопотали, чтоб покойника выносили ногами из ворот, а
ели все то же, по стольку же и спали по-прежнему на голой траве; воющую собаку били или сгоняли со двора, а искры от лучины все-таки сбрасывали в трещину гнилого пола.
У него
был свой сын, Андрей, почти одних лет с Обломовым, да еще отдали ему одного мальчика, который почти никогда
не учился, а больше страдал золотухой, все детство проходил постоянно с завязанными глазами или ушами да плакал все втихомолку о том, что живет
не у бабушки, а в чужом
доме, среди злодеев, что вот его и приласкать-то некому, и никто любимого пирожка
не испечет ему.
Может
быть, Илюша уж давно замечает и понимает, что говорят и делают при нем: как батюшка его, в плисовых панталонах, в коричневой суконной ваточной куртке, день-деньской только и знает, что ходит из угла в угол, заложив руки назад, нюхает табак и сморкается, а матушка переходит от кофе к чаю, от чая к обеду; что родитель и
не вздумает никогда поверить, сколько копен скошено или сжато, и взыскать за упущение, а подай-ко ему
не скоро носовой платок, он накричит о беспорядках и поставит вверх дном весь
дом.
Это частью делалось по привычке, частью из экономии. На всякий предмет, который производился
не дома, а приобретался покупкою, обломовцы
были до крайности скупы.
Других болезней почти и
не слыхать
было в
дому и деревне; разве кто-нибудь напорется на какой-нибудь кол в темноте, или свернется с сеновала, или с крыши свалится доска да ударит по голове.
В
доме воцарилась глубокая тишина; людям
не велено
было топать и шуметь. «Барин пишет!» — говорили все таким робко-почтительным голосом, каким говорят, когда в
доме есть покойник.
И все в
доме были проникнуты убеждением, что ученье и родительская суббота никак
не должны совпадать вместе, или что праздник в четверг — неодолимая преграда к ученью во всю неделю.
И нежные родители продолжали приискивать предлоги удерживать сына
дома. За предлогами, и кроме праздников, дело
не ставало. Зимой казалось им холодно, летом по жаре тоже
не годится ехать, а иногда и дождь пойдет, осенью слякоть мешает. Иногда Антипка что-то сомнителен покажется: пьян
не пьян, а как-то дико смотрит: беды бы
не было, завязнет или оборвется где-нибудь.
— Оттреплет этакий барин! — говорил Захар. — Такая добрая душа; да это золото — а
не барин, дай Бог ему здоровья! Я у него как в царствии небесном: ни нужды никакой
не знаю, отроду дураком
не назвал; живу в добре, в покое,
ем с его стола, уйду, куда хочу, — вот что!.. А в деревне у меня особый
дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то с своим…
— А вы-то с барином голь проклятая, жиды, хуже немца! — говорил он. — Дедушка-то, я знаю, кто у вас
был: приказчик с толкучего. Вчера гости-то вышли от вас вечером, так я подумал,
не мошенники ли какие забрались в
дом: жалость смотреть! Мать тоже на толкучем торговала крадеными да изношенными платьями.
—
Не надо,
не говори, — возразил Андрей, — я пойду к нему, когда у меня
будет четырехэтажный
дом, а теперь обойдусь без него…
— В какие
дома мы еще поедем? — горестно воскликнул Обломов. — К незнакомым? Что выдумал! Я пойду лучше к Ивану Герасимовичу; дня три
не был.
— Нет, что из дворян делать мастеровых! — сухо перебил Обломов. — Да и кроме детей, где же вдвоем? Это только так говорится, с женой вдвоем, а в самом-то деле только женился, тут наползет к тебе каких-то баб в
дом. Загляни в любое семейство: родственницы,
не родственницы и
не экономки; если
не живут, так ходят каждый день кофе
пить, обедать… Как же прокормить с тремя стами душ такой пансион?
— Отчего напрасно? Я хочу, чтоб вам
не было скучно, чтоб вы
были здесь как
дома, чтоб вам
было ловко, свободно, легко и чтоб вы
не уехали… лежать.
«Что наделал этот Обломов! О, ему надо дать урок, чтоб этого вперед
не было! Попрошу ma tante [тетушку (фр.).] отказать ему от
дома: он
не должен забываться… Как он смел!» — думала она, идя по парку; глаза ее горели…
— Ах ты, баба, солдатка этакая, хочешь ты умничать! Да разве у нас в Обломовке такой
дом был? На мне все держалось одном: одних лакеев, с мальчишками, пятнадцать человек! А вашей братьи, бабья, так и поименно-то
не знаешь… А ты тут… Ах, ты!..
Появление Обломова в
доме не возбудило никаких вопросов, никакого особенного внимания ни в тетке, ни в бароне, ни даже в Штольце. Последний хотел познакомить своего приятеля в таком
доме, где все
было немного чопорно, где
не только
не предложат соснуть после обеда, но где даже неудобно класть ногу на ногу, где надо
быть свежеодетым, помнить, о чем говоришь, — словом, нельзя ни задремать, ни опуститься, и где постоянно шел живой, современный разговор.
— Барышня приказали спросить, куда вы уехали? А вы и
не уехали,
дома! Побегу сказать, — говорила она и побежала
было.
В ней даже
есть робость, свойственная многим женщинам: она, правда,
не задрожит, увидя мышонка,
не упадет в обморок от падения стула, но побоится пойти подальше от
дома, своротит, завидя мужика, который ей покажется подозрительным, закроет на ночь окно, чтоб воры
не влезли, — все по-женски.
Все пошли до
дома пешком. Обломов
был не в своей тарелке; он отстал от общества и занес
было ногу через плетень, чтоб ускользнуть через рожь домой. Ольга взглядом воротила его.
До сих пор он с «братцем» хозяйки еще
не успел познакомиться. Он видел только, и то редко, с постели, как, рано утром, мелькал сквозь решетку забора человек, с большим бумажным пакетом под мышкой, и пропадал в переулке, и потом, в пять часов, мелькал опять, с тем же пакетом, мимо окон, возвращаясь, тот же человек и пропадал за крыльцом. Его в
доме не было слышно.
Когда Обломов обедал
дома, хозяйка помогала Анисье, то
есть указывала, словом или пальцем, пора ли или рано вынимать жаркое, надо ли к соусу прибавить немного красного вина или сметаны, или что рыбу надо варить
не так, а вот как…
Однажды тишина в природе и в
доме была идеальная; ни стуку карет, ни хлопанья дверей; в передней на часах мерно постукивал маятник да
пели канарейки; но это
не нарушает тишины, а придает ей только некоторый оттенок жизни.
Он никак
не принял ее за Ольгу: одна!
быть не может!
Не решится она, да и нет предлога уйти из
дома.
«Жених, жених!» — написано у всех на лбу, а он еще
не просил согласия тетки, у него ни гроша денег нет, и он
не знает, когда
будут,
не знает даже, сколько он получит дохода с деревни в нынешнем году;
дома в деревне нет — хорош жених!
Захар и Анисья думали, что он, по обыкновению,
не будет обедать
дома, и
не спрашивали его, что готовить.
Он их разбранил, объявив, что он совсем
не всякую среду обедал у Ильинских, что это «клевета», что обедал он у Ивана Герасимовича и что вперед, кроме разве воскресенья, и то
не каждого,
будет обедать
дома.
— A propos о деревне, — прибавил он, — в будущем месяце дело ваше кончится, и в апреле вы можете ехать в свое имение. Оно невелико, но местоположение — чудо! Вы
будете довольны. Какой
дом! Сад! Там
есть один павильон, на горе: вы его полюбите. Вид на реку… вы
не помните, вы пяти лет
были, когда папа выехал оттуда и увез вас.
«Нет,
не хочу благоприятного ответа, — подумала она, — он загордится и
не почувствует даже радости, что у меня
есть свое имение,
дом, сад…
Он поскачет сломя голову в Обломовку, наскоро сделает все нужные распоряжения, многое забудет,
не сумеет, все кое-как, и поскачет обратно, и вдруг узнает, что
не надо
было скакать — что
есть дом, сад и павильон с видом, что
есть где жить и без его Обломовки…
— Признайся,
есть за что и угостить, — отозвался Тарантьев, —
дом сгнил бы, а этакого жильца
не дождался.
— Между тем поверенный этот управлял большим имением, — продолжал он, — да помещик отослал его именно потому, что заикается. Я дам ему доверенность, передам планы: он распорядится закупкой материалов для постройки
дома, соберет оброк, продаст хлеб, привезет деньги, и тогда… Как я рад, милая Ольга, — сказал он, целуя у ней руку, — что мне
не нужно покидать тебя! Я бы
не вынес разлуки; без тебя в деревне, одному… это ужас! Но только теперь нам надо
быть очень осторожными.
Хозяйственная часть в
доме Пшеницыной процветала,
не потому только, что Агафья Матвеевна
была образцовая хозяйка, что это
было ее призванием, но и потому еще, что Иван Матвеевич Мухояров
был, в гастрономическом отношении, великий эпикуреец.
Скажут, может
быть, что в этом высказывается добросовестная домохозяйка, которой
не хочется, чтоб у ней в
доме был беспорядок, чтоб жилец ждал ночью на улице, пока пьяный дворник услышит и отопрет, что, наконец, продолжительный стук может перебудить детей…
Как там отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или лежали в ленивом покое, зная, что
есть в
доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят,
напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и
не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое и проворное в его пользу и что
не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а белье его
будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он
не узнает, как это сделается,
не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно
будет угадано и принесено ему под нос,
не с ленью,
не с грубостью,
не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
— Ну, вот он к сестре-то больно часто повадился ходить. Намедни часу до первого засиделся, столкнулся со мной в прихожей и будто
не видал. Так вот, поглядим еще, что
будет, да и того… Ты стороной и поговори с ним, что бесчестье в
доме заводить нехорошо, что она вдова: скажи, что уж об этом узнали; что теперь ей
не выйти замуж; что жених присватывался, богатый купец, а теперь прослышал, дескать, что он по вечерам сидит у нее,
не хочет.
Акулины уже
не было в
доме. Анисья — и на кухне, и на огороде, и за птицами ходит, и полы моет, и стирает; она
не управится одна, и Агафья Матвеевна, волей-неволей, сама работает на кухне: она толчет, сеет и трет мало, потому что мало выходит кофе, корицы и миндалю, а о кружевах она забыла и думать. Теперь ей чаще приходится крошить лук, тереть хрен и тому подобные пряности. В лице у ней лежит глубокое уныние.
«Законное дело» братца удалось сверх ожидания. При первом намеке Тарантьева на скандалезное дело Илья Ильич вспыхнул и сконфузился; потом пошли на мировую, потом
выпили все трое, и Обломов подписал заемное письмо, сроком на четыре года; а через месяц Агафья Матвеевна подписала такое же письмо на имя братца,
не подозревая, что такое и зачем она подписывает. Братец сказали, что это нужная бумага по
дому, и велели написать: «К сему заемному письму такая-то (чин, имя и фамилия) руку приложила».
Агафья Матвеевна в первый раз узнала, что у ней
есть только
дом, огород и цыплята и что ни корица, ни ваниль
не растут в ее огороде; увидала, что на рынках лавочники мало-помалу перестали ей низко кланяться с улыбкой и что эти поклоны и улыбки стали доставаться новой, толстой, нарядной кухарке ее братца.
Он три раза перевернулся на диване от этого известия, потом посмотрел в ящик к себе: и у него ничего
не было. Стал припоминать, куда их дел, и ничего
не припомнил; пошарил на столе рукой, нет ли медных денег, спросил Захара, тот и во сне
не видал. Она пошла к братцу и наивно сказала, что в
доме денег нет.